Искры в темноте

      Прохладный, но ленивый и неповоротливый, воздух подземелий вместо того, чтобы остудить пылающую на коже дорожку из поцелуев, лишь заставляет ее полыхать еще сильнее. Жар спускается по позвоночнику от затылка вниз, в районе копчика разгораясь почти нестерпимо.       Он подается назад, прижимаясь спиной к чужому пластрону, и откидывает голову, открывая шею. Я — здесь, если тебе это нужно.       Мощные руки обхватывают его поперек груди. Ладони нежно, трепеща от сдерживаемой силы, будто крылья бабочки, оглаживают плечи. Он прижимает их к себе еще теснее, удерживая на месте. Брат едва заметно кивает, неподвижно замерев, и лишь сухие губы продолжают двигаться, будто отсчитывая на коже мгновения. Миг — касание, миг — касание. Дай мне время. Просто… дай мне немного времени.       Недолгой передышки оказывается достаточно для того, чтобы зародившаяся где-то в сердце и разливающаяся все дальше и дальше — на весь мир — волна нежности затопила все, что до сих пор так ему мешало — напряжение, горечь… совесть, мелкими, но назойливыми коготками царапавшую то там, то тут. Он разберется с ними позже, а сейчас…       Он наклоняется вперед, опираясь руками на стол, без усилий разрывая путы каталепсии. Я — здесь. Тело с привычным рвением отзывается на ласки, становящиеся все более настойчивыми и интимными. Тело помнит и трепещет в ожидании. Телу нет дела до рефлексий.       Первый толчок заставляет на миг задохнуться от переполнивших ощущений. Брат мгновенно замирает в тревожном напряжении — все ли в порядке? Не сделал ли он что-нибудь не так?       Все хорошо. Им давно уже не требуются слова, чтобы понимать друг друга. Особенно в такие моменты. Толчки возобновляются, становясь раз от раза сильнее. Перед глазами — темнота и искры. Искры в темноте. В голове бушует торнадо. Время то ли растягивается, то ли наоборот сжимается до точки. Точка. Все его ощущения и все его существо сейчас тоже сконцентрированы в одной точке. Кажется, что если они сожмутся еще теснее, то произойдет…       Взрыв. Горячо и липко. Дрожащие запястья больше не могут выдерживать вес ставшего неподъемным тела. И тогда чужие руки подхватывают его, прижимая к себе. Надежно. Привычно. И вот они снова стоят неподвижно, в унисон выравнивая дыхание, упиваясь охватившей обоих негой.        — Я люблю тебя.       Губы едва касаются его ушной щели. Голос так тих, что, может быть, это и не голос вовсе — лишь мысли, оформившиеся в дыхании.       Он смаргивает с ресниц влагу, поворачивает голову и смотрит брату в глаза. Он знает, что имеет на это право. Совесть соглашается и молчит. Возможно, она тоже истомлена.       Читай в моем взгляде. Верь мне. Я готов отдать ради тебя свою жизнь, свою честь, свою душу — все, что у меня есть.       — Я тоже люблю тебя.       Я хотел бы стать плащом, чтобы укрыть тебя от непогоды; колыбелью, чтобы успокоить твой тревожный сон; опорой, чтобы не дать тебе упасть. Тебе… как и любому другому члену нашей семьи. Для меня каждый из вас равноценно бесценен. Мне жаль…       Прости, что моя любовь — не совсем то, чего ты жаждешь. Я не знаю, любишь ли ты меня по-настоящему — так, как описывают в книгах — или просто внушил себе это чувство, отчаявшись получить нечто большее. Я… не смог ни того, ни другого.       Но все же… я люблю тебя. Я знаю, как ты умеешь чувствовать всех нас, и надеюсь, что моя искрящаяся искренность убережет тебя от боли разочарования. Я не обманываю тебя. И ты мне веришь.       Вот только… В тяжелые дни, когда я сажусь у твоих ног и согреваю дыханием напряженно стиснутые на коленях пальцы, и твое лицо разглаживается, а глаза озаряются мягким внутренним светом, я вижу в них кое-что еще. Вопрос? Тревогу? Ожидание? Мне нечего тебе ответить.       Прости меня. Возможно, я зря все это затеял. Но пока я нужен тебе, а мне самому нужен… хоть кто-то… я не могу иначе. Ведь, в конце концов, у нас есть только мы.       Искры в темноте. Да, так и есть: все наше маленькое семейство — как искры, что кружатся друг вокруг друга, мерцая в темноте, у которой не видно пределов. Их свет не может ее разогнать, лишь делает гуще и тяжелее. Но если не гореть — пусть слабо, отчаянно, бессмысленно — не останется совсем ничего, и тогда тьма победит.