квантумный суицид

только чайки знают, когда переменится ветер (c)

Нервные чайки вьются, нервные чайки стаями облепляют разбитые игрушечные домишки. Разлетевшись в стороны, птицы внезапно зависают дрожащими пикселями, заканчивая бессмысленный цикл. «Просто время — это петля, — убеждает из головы колючий голос, — смыкающаяся на твоей шее, Джек.» Риверпорт навсегда стёрт с шероховатого земного лица: время застыло голубым киселём. У проклятого города (когда в твоём центре — чёрная дыра, невольно сломаешься из-за груза всех этих вероятностей) не было шанса рухнуть опорными балками, согнуться железом мостов, посыпаться хлопьями ржавчины старых пароходов по загустевшему воздуху. Забытые авеню поперёк изучает беспокойный осколок некого Джека Джойса. Наёмники в белых скафандрах больше не стреляют. Они обхватывают голову руками, пытаясь понять, как теперь существовать выпавшим из обоймы времени без семей, без цели, без привычного хода жизни. Джойс, чисто из гуманистических побуждений, оставляет монарховцев висеть, приколотых, как бабочек, к воздуху. Он не жесток — всего-навсего видел черту и все бесплотные ужасы, что за ней. «Просто время, — задумчиво облизать посиневшие губы, — оно душит, оно рвёт на атомы, оно — идеальный убийца, Джек.» Джек больше не спит. Под веки, за вылинявшим солнцем, лезут кошмары. Пол говорит без умолку, следит за ним пристально, усмехается — как он любит — криво. Выбор Джека теперь его константа и его будущее, запертые в коробке шрёдингеровского кота. Время испещряется паутиной. Тонким становится, хрупким. Джек ломает его голыми руками: раз за разом спасая Уилла, спасая Бет, спасая, в одной из побочных вселенных, даже Пола. Время осколками режет ладони — бесполезно, когда события невозможно менять. Кости внутри крошатся, но Джек совсем перестал испытывать боль (она стирается вслед за временем). Джеку часто мерещится разбитое зеркало пространства, яркие рисунки Бет на стенах, кровь из-под головы Пола, застывшая изящным всплеском, или седое пепелище конца времён. Джек после конца проваливается так глубоко. Джек после конца себя начинает терять. Время брыкается непокорными ответвлениями, но всё реже — однажды, взъерошенное голубыми осколками, так и остаётся. Огонь не упавших листьев искрами висит над землёй. «Навечно», — шепчет Пол из тёмных задворок сознания, из безмятежной пропасти, в которой Джек пробует себя пальцами морщинистыми собирать, но попытки давно утратили смысл. Октябрьское солнце таким стало белым и уставше-холодным. Старый (столько времени зря, столько смертей на глазах, столько серого теперь в волосах) Джек сидит на пристани, болтая ногами в неподвижной воде, смотрит на нервных чаек, немного щурясь, и задыхается тёплой сепией, так ей воздух наполнен. Пол, сидящий рядом, хрипло смеётся (его голос — лишь набор записей на телефоне): «Ничего нельзя изменить, бунтарь». Джек безропотно ждёт, пока время свернётся тесным клубком, стирая их с Полом за собой. Чайки по-прежнему молчат.