В ином мире, под другой звездой, в другом времени и месте, В другом состоянии сознания, в другом состоянии души Всё было почти идеально, всё вставало на свои места.
Этот дом такой же неоднозначный, как и его новый хозяин. Противоречия таятся в каждом сантиметре площади, щедро залитой солнечным светом. Здесь всегда тепло, а пляж настолько близко, что позволить сходить к кромке тёплого моря может себе даже такой занятой человек. Мэтт, желающий уединения и спокойствия, намеренно выбирает именно этот земельный участок, меньше всего привлекающий к себе внимание. Дома здесь утыканы как попало, сложно найти хоть какую-либо закономерность в стихийном расположении однотипных строений. Каждое из них имеет максимально открытый взгляду первый этаж, будто бы нарочно демонстрирующий: смотрите, я готов показать вам всё, что вы хотите увидеть. Но на этом кажущееся дружелюбие заканчивается, потому что всё остальное надёжно припрятано этажом выше – там, куда имеет доступ только один человек. Или, может быть, два. Здесь нет высоких заборов и выстроившихся вдоль шеренг специально обученных сторожить охранников – тех, которые готовы услужить тебе в любое время суток за приличную зарплату. Мэтт не испытывает в этом необходимости, потому что этот дом – та самая отдушина, которая была нужна ему уже давно. Когда-то он чувствовал себя так же, каждое утро выходя на балкон своего дома и разглядывая медленно плывущие по озеру парусники с туристами или желающими отдохнуть звёздами различной величины. После были годы полные беспокойных перемещений – в попытках найти своё убежище, где не будет ничего, напоминающего о старой жизни. О старых жизнях, объединённых одной крышей. Этот небольшой особняк мог бы быть только его, если бы не одно но. – Отвратительный дом, – бормочут где-то совсем рядом. Откуда-то из прихожей доносится приглушённый стук, сопровождаемый такими же тихими ругательствами. – Казалось бы, это чёртов Малибу, но ты умудрился поселиться в самой его заднице, – продолжают вещать из коридора, даже не думая проходить в гостиную, где и сидит Мэтт, выжидательно глядя перед собой. – Навигатор тебя подвёл? – Я надеялся, что глаза сами приведут меня туда, куда нужно, когда увидят самый уродливый дом на всём побережье, – Доминик показывается из-за угла и, подумав с пару секунд, радостно улыбается. – Тебе пришлось потрудиться, потому что они все такие, разной степени уродливости. Именно этот подошёл мне не только ценой, но и исключительной простотой. Здесь нет ничего. Ховард хмыкнул и одарил так называемую гостиную оценивающим взглядом, полным непроходящего скептицизма. – Слишком открыто, – оглашает он свой приговор, сложив руки на груди. – Мне нечего скрывать. – Много света, грязный и тусклый газон, крошечный бассейн. Кого ты планировал поселить здесь, свою собаку? – И её тоже, – Мэтт манит его к себе. – Какая муха тебя укусила? Или это месть за то, что я раскритиковал ту квартиру, которую ты себе приобрёл? Безусловно, вид на зелёную лужайку не столь изящен, нежели распростёртый перед тобой шумный город. В гостиной столько места, что можно с лёгкостью устроить импровизированные ралли, призовое место в которых поощрялось бы сытным обедом, который Беллами планировал разделить сам с собой через часок-другой. Задумавшись и заглядевшись на безвкусно бездарную картину на стене, Доминик упускает момент, когда получает подушкой по голове. Над ним возвышается улыбающийся во все неровные зубы Мэтт и всем своим видом выражает готовность пойти на куда более суровые меры – лишь бы заслужить хотя бы одну улыбку.***
Музыка звучит оглушающе. Она накатывает тягучими волнами, то кидая в дрожь, то заставляя моргать, чтобы в носу перестало мерзко щипать. Они танцевали, как сумасшедшие, двигались почти синхронно, в следующее же мгновение разрушая иллюзию парного танца и отдаваясь импровизации. Со стороны они, должно быть, выглядели не столь хорошо, как себе представляли, но им обоим было плевать. Плевать, пока чужие ладони соскальзывали под футболку; плевать, если горячее дыхание опаляло шею; плевать, если уши закладывало от превышающих норму децибел, и ничего не было слышно – вибрацией отдавало в сердце, кожу щипало от скачущих по ней звуковых волн, музыка становилась почти живой. Инструментальный вихрь вынуждал действовать: руки сами по себе вжимали в мягкость постели, исследовали влажную от пота кожу, зачёсывали тёмные волосы назад, открывая для обзора красивое лицо под собой. Мэттью смотрит прямо, не говоря ни слова. Он распахивает рот, хватая побольше воздуха, и тут же его захлопывает, когда к шее прижимаются жаждущие губы. Подобные поцелуи не похожи на те, что не оставляют следов, а ещё – они всегда имеют продолжение. Столь желанное и не такое ласковое, как многообещающие касания к внутренней стороне бедра. – Можешь себе представить, – шепчет Мэтт, приникая губами к кадыку беззащитно открытой шеи, а потом закрывает глаза и продолжает: – Мы могли бы жить здесь вдвоём. Только ты и я. – Не могу, – с не меньшим энтузиазмом отвечая на влажный поцелуй, шепчут в ответ. – Не можешь представить? – Не могу позволить нам упасть так низко. Хрипло рассмеявшись, Беллами слезает с Доминика и устраивается рядом. Они лежат на мягком ковре, пытаясь отдышаться, и наслаждаются шумом прибоя, который доносится с линии берега, ведь до неё – рукой подать. Так же непозволительно близко, как и они относительно друг друга.В параллельной вселенной то, что происходит Теперь между нами, ещё хуже, но это трудно увидеть. И всё могло быть идеально, Всё на своих местах, Тогда бы мне не пришлось играть подозреваемого, Обвиняемого, отверженного и опозоренного.
В столь ранний час тишина здесь всегда стоит необыкновенная. Только над крышей завывает гулкий ветер, теребит листву многолетних деревьев и проскальзывает в приоткрытое окно, прохаживаясь юрким сквозняком по чужим пяткам, лениво болтающимися под тёплым одеялом. Мэттью морщится, укутывается сильнее, но через пару секунд всё же поднимает голову, чтобы посмотреть на часы. Шесть утра, чёртово утро и незакрытое окно. В комнате холодно до озноба, и мысль о горячем душе в подобную рань не кажется таким уж безумием – впереди длинный день, полный преступного в их положении спокойствия. Закрыв окно, Беллами потягивается всем телом, чувствуя, как приятно ноют мышцы. Спину тянет, а бёдра сводит именно так, как он любит. Отсутствие бешеного темпа в жизни кажется чем-то неправильным, они раз за разом погружали себя в него, организовывая тысячу и одно дело, будучи то в Лос-Анджелесе, то в Лондоне, то ещё где-нибудь, никогда не оставаясь без дела. Маленький ураган по имени Мэттью вертелся день ото дня в заданном собой же темпе, обрекая себя на трёхчасовой сон и стычки с толпами папарацци. Он бежит от покоя, постоянно его желая. Он компенсирует накатывающее одиночество, выполняя и свою, и чужую работу, а под вечер валится от усталости, засыпая мертвецким сном. Мэтт не хочет думать, и ему самому хорошо известно, почему. Дверь тихо распахивается, являя заспанное лицо Доминика; тот медлит, разглядывает открывшийся ему вид и ступает босиком по холодному полу, хотя хождение с голыми лодыжками больше по части Беллами. – Доброе утро? – Ховард скорее спрашивает, чем констатирует факт или пытается быть вежливым. Мэтт вздыхает и накрывается одеялом с головой. – Я ещё не решил. Почему ты не спишь? – Потому же, почему и ты. Какого чёрта здесь так холодно? Мэтт всё же садится в постели, отказываясь выбираться из кокона одеял, и в это время Доминик проходит вглубь комнаты и сразу присаживается на край кровати. – Дети забыли закрыть окно на этаже, а потом их погнали спать. – Какие ещё дети? – Хотел бы я знать, – Беллами смеётся, смешно морща нос. – Вся соседская малышня собирается на обед чуть ли не каждый день, потому что мама любит это. Тебе бы понравилось. Доминик не поднимает взгляда, прекрасно зная, что он увидит на лице Мэтта. Осторожную улыбку – немного виноватую и вместе с тем обиженную. Кошка пробегает между ними с неприличной частотой, но все эти ссоры не стоят и выеденного яйца. Они всё равно просыпаются на одном этаже, даром что в разных комнатах; Беллами быстро исправляет ситуацию, оказываясь рядом в такую рань. Он сидит молча ещё немного, подвигается ближе и забирается под одеяло. – У тебя ноги холодные, – шипит Мэтт. – Зато ты горячий. На Доминике полно одежды – его любимые домашние штаны, майка, футболка и толстовка, – и он с радостью бы напялил на себя что-нибудь ещё, если бы ему понадобилось выходить на улицу в такой час. – Какие планы на сегодня? – нос Беллами оказывается в опасной близости от шеи вяло сопротивляющегося неизбежным объятьям Ховарда. В конечном итоге он расслабляется и позволяет обхватить себя поперёк груди; сзади прижимаются и шумно дышат в затылок. – Примерно такие же, как и у тебя. – Проваляться полдня в обнимку с одним тощим барабанщиком одной весьма посредственной группы? – С двумя утверждениями из трёх я бы поспорил, – Доминик ложится на спину и поворачивает голову вбок, встречаясь с внимательными глазами. – Хочу сходить к берегу, – вдруг серьёзно начинает Мэтт, – поесть пиццу и вернуться к обеду домой, наверняка к целому пиршеству, которое закатит мама. Здесь, в родительском доме, Мэттью всегда чувствует себя иначе. Не отягощённый необходимостью носить на себе тонны фальши, не преследуемый толпами неизвестных ему людей, не лгущий самому себе. Он рад быть там, где всё начиналось. Он рад быть с тем, кто затеял с ним всё то, что продолжается до сих пор. И более чем полностью он рад ощущать на бедре тёплые пальцы, невесомо гладящие медленно покрывающуюся мурашками кожу. В родной стране дышится по-другому не только из-за холодного моря, лениво лижущего каменистые пляжи. Лёгкие точно пытаются впитать в себя побольше кислорода, грудь вздымается чаще нужного, а рот распахивается в острой нужде, когда пальцы перестают быть простым касанием и переходят в активное наступление. Доминик лежит рядом, по-прежнему укрытый словно сотней тёплых одеял. Мэтт видит его улыбку, открытую и ни с чем несравнимую – ту, которую можно увидеть пару раз в год. Когда Мэри приезжает навестить своего сына в Лос-Анджелес и когда сам Ховард заявляется в родной дом с сестрой под руку. – Сегодня не мой день рождения, – пытается пошутить Мэтт и замолкает. Улыбка с губ Доминика тут же исчезает, а пальцы едва заметно содрогаются, желая, по всей видимости, тут же исчезнуть с обнажённой кожи. Между ними давно не было никакой близости, и это касание горячит сильнее самого жаркого дня в городе ангелов. Причину отсутствия хоть какого-либо интимного контакта они оба даже не пытаются искать, потому что в этом до сего момента не было никакой необходимости. Беллами был занят разлаживанием собственной жизни и попытками определиться, сколько дней в году он будет видеть сына – и по каким праздникам малыш Бинг рядом. О том, чем был занят Ховард, Мэтт узнавал если не последним, то уж точно не самым первым. – И не мой тоже, – ладонь исчезает, и вместе с ней исчезает всё остальное. Тепло, желание, надежда на что-то большее. Всё исчезает в один момент. Незримое волшебство момента рассыпается и больше не витает в воздухе сладким удушье, но неловко заглядывающий в крохотное окно первый луч солнца даёт надежду на лучший день.***
Вопреки ожиданиям, не поддающийся подсчётам раз, когда нога ступает по родной серо-жёлтой земле, внутри не происходит ничего особенного. Не разверзаются воображаемые небеса, не льётся не менее несуществующая небесная манна и уж точно – простое человеческое сердце не совершает немыслимых кульбитов от осознания, какая именно по национальному признаку пыль клубится под ногами. Тем не менее, на берегу стоит пронзительная тишина – за какую стоит отдать многое и ещё приплатить сверху. Наблюдая за дурачащимся в высокой траве другом, Мэтт чувствует себя идиотом. Счастливым и жаждущим присоединиться. Кошка, давно протоптавшая тропинку между ними, уходит в никуда и обещает не возвращаться в ближайшую пару дней, раз уж они решили остаться здесь на импровизированные каникулы. Глен, терпеливо выслушавший сбивчивую речь Беллами, вставлял терпеливые и почтительные «угу» и обещал всё уладить. Отложить запись на пару дней – раз плюнуть, подмаслить ожидающую их на съёмках толпу – два плюнуть. Все дела улаживаются каким-то непостижимо-волшебным образом, раскрывая чудесную картину ближайшего будущего. Ветер хлещет по лицу и почти сбивает с ног. Бриз, с бешеной скоростью прилетающий с моря, уносится обратно куда быстрее, деликатно оставляя двух людей наедине. Они провели на этой горе слишком много времени тогда, и поэтому некоторые моменты въелись в сознание настолько, что их не вытравить даже столь зверским ветром. Первый плохо скрученный косяк, первый приход, который и приходом то не был, первый французский поцелуй, потому что все девчонки любят французские поцелуи, и ты тоже должен попробовать, а ты в курсе, что во Франции это называют английским поцелуем? Может быть, Мэтт и был в курсе, но в тот момент его пальцы дрожали как от лихорадки, крепко держась за чужой растянутый в горловине свитер, и ему было абсолютно плевать, как именно это называлось – он просто хотел продолжать. У подножья горы Доминик спросил у него, знает ли, насколько немодно теперь отращивать длинные волосы, ведь на дворе уже 1994, на что Мэтт невозмутимо ответил: «Я в курсе, и мне вообще-то насрать». Ровно через месяц они были в Лондоне и Крис держал в откровенно трясущихся руках кассету, на которой было выведено аккуратным почерком: Muse. И у Беллами по-прежнему были длинные волосы, неряшливо свисавшие со всех сторон, и это было не самым существенным недостатком в общей картине. Гора Несс совсем не изменилась со временем. Кажется, что только вчера Доминик ходил в дурацких широких штанах, стригся под ноль и пил какую-то дрянь из жестяных банок, называя себя рокером и заклинателем тёлочек; а Мэтт только и успевал выпроваживать дамочек всех возрастов и рас из своей гримёрки, чувствуя себя ни много ни мало звездой мировой величины. Теперь в голове пусто, самомнение улетучивается и растворяется в блеклых тучах, нависших прямо над ними. – Здесь ты впервые поцеловал меня, – говорит Беллами и неосознанно тянется рукой к губам, оглаживая их кончиками пальцев. В ответ вечер крепчает, в траве перестаёт шуршать и рядом возникает длинная тень, медленно, по паре сантиметров в час, ползущая в сторону горизонта вместе с поднимающимся солнцем. Нет нужды говорить что-либо в ответ, это Мэтт понимает не хуже того, кто должен был этот ответ дать. Воспоминаниями легко оперировать в голове, но на словах любое откровение будет звучать как фраза из бульварного романа. Молчание – не просто золото, оно стоит много дороже. Ещё через месяц им наконец повезло. То, о чём можно было только мечтать, само прыгнуло в руки, томно вздохнуло и, махнув хвостом на удачу, вновь скрылось в неизвестном направлении. Мнимая популярность, кучки фанаток, сутки за сутками в студии, море дешёвого алкоголя и небольшая разборчивость в том, кто именно после бурной ночи собирает свои вещички и, стараясь воспроизводить как можно меньше шума, исчезает из номера едва загоревшейся звезды рок индустрии. Кажется, что даже сейчас они могут позволить себе подобное, потому что в их распоряжении по-прежнему имеются все вышеперечисленные привилегии, только вместо восемнадцатилетних фанаточек у номера выстраивается целый эшелон длинноногих моделей, а паршивый портвейн заменяется винами выдержки почти такой же, сколько Мэттью и Доминик пытаются решить, что именно происходит между ними. Короткие вспышки щемящей нежности пару раз в год, а после – месяцы старательно изображаемого безразличия к личной жизни друг друга. Звёздные подружки, обмен кольцами, клятвы в вечной любви, а под конец этой дешёвой драмы – ребёнок от той, чьё лицо мелькает на обложках журналов, которые никто не покупает. Мэтт садится рядом с Домиником, свесившим ноги с обрывистого участка горы, и просто обнимает за плечи. В радиусе мили ни единой души, чем грех не воспользоваться, чтобы позволить себе тот единственный миг, который перечеркнёт все предыдущие дни в году, начав новый отсчёт. Отсчёт до того дня, когда Беллами вновь позволит себе что-нибудь, о чём будет жалеть оставшиеся триста шестьдесят четыре дня. – Здесь я впервые не только поцеловал тебя, – наконец отвечает Доминик, звуча глухо и, и кажется, что он улыбается. – Хочешь поговорить об этом? – на плечо Мэтта опускается светловолосая голова. – Может быть, и хочу. А что, у тебя нечего сказать по этому поводу? – Учитывая, что за два с лишним десятка лет мы об этом ни разу не заговорили… нет, мне нечего сказать. – Тогда заткнись, – Беллами чувствует, как под куртку, а следом и под свитер проскальзывает рука, оглаживает поясницу и лопатки, холодными подушечками пальцев обводит каждый выступающий позвонок и замирает на копчике, точно проводя инвентаризацию того, что находится под всей этой одеждой. Участие в молчаливой и шаловливой возне решает принять и сам Мэтт, опуская ладонь на бедро Доминика, на что получает тихий вздох на ухо. Им обоим с трудом верится, что даже спустя столько лет они не могут так просто сделать что-нибудь, разбить неловкость и позволить себе сделать первый шаг, ведь напряжение растёт, набухает как раковая опухоль, и в какой-то момент грозится разорвать мягкие ткани, пролиться на свет, затопить всё, увлечь в водоворот полнейшего непонимания. Или же… – Каждый год одно и то же, – Беллами закрывает глаза, запрокидывает голову и хватает воздух саднящим от пронзительных морских ветров горлом, – как по расписанию. Что будет на этот раз? Куда ты отправишь меня, а куда направишься сам – зализывать раны? Всё это остаётся без ответа, и через пару минут Доминик уже хлопает дверью машины у подножья горы, садясь внутрь и терпеливо дожидаясь своего неудачливого спутника. – На этот раз всё будет по-другому, – уверяет Мэтт то ли себя, то ли пробирающий до костей ветер, который становится для него на ближайшие несколько минут единственным слушателем.Я не делал выбор, я не спускал курок, Это был не я, я – лишь обыкновенный и простой певец. Я услышал звук, я повернул голову, Чтобы увидеть – наша любовь убита.
Прощание с родными затянуть не удаётся, как бы того ни хотела Мэрилин, благородно устроившая парням целый приём по поводу отъезда. К позднему ужину подъезжают Глен и Том, расцеловывают хозяйку дома в обе щеки, вручают купленные в ближайшем ресторане десерты и запеканки и следуют в гостиную. Мэтт, подоспевший вовремя, старательно скрывается в самом её углу, привлекая к себе минимум внимания, но дети Пола его всё равно находят, тянут за руки в детскую и больше оттуда не выпускают, пока их бабушка строго не велит оставить в покое дядю, ведь у него впереди долгий перелёт в этих их америки. Сам же Пол собирается отбыть через пару дней, но не спешит покупать ни билеты, ни брать справки для прихваченного с собой небольшого выводка любимых щенков детей. Мэтт, наконец обрётший покой и осчастлививший благодарственным поцелуем маму, исчезает на лестнице, поднимается на мансарду и стучит в одну единственную дверь. Из-под неё выскальзывает вездесущий сквозняк, прохаживается по голым ступням и исчезает в неизвестном направлении. Оказывается не заперто, чем он тут же пользуется, прикрывая за собой. Кто-то назвал бы этот этаж чердаком, из-за редчайшей используемости, а ещё из-за малого количества комнат, да и те сложно назвать нормальными жилыми помещениями. Обе комнаты разделены одной стеной, и Мэтт мог бы, покривив душой, соврать самому себе и кому бы то ни было ещё, что он ошибся дверью, но ему бы никто не поверил, в том числе и он сам. – Мама спрашивала о тебе, – он проходит вглубь комнаты и садится на стул рядом с развороченной кроватью, на ней Доминик лежит на спине, сложив руки на животе, и смотрит на потолок. Когда-то здесь жил старший племянник Мэтта, полностью оккупировав территорию: налепил светящиеся в темноте звёзды, развесил крошечные планетки на тонких лесках и раскрасил одно единственное окно изображениями джедаев и противоборствующих им сил. Другими словами: Ховард пялился на фосфорно-зелёные звёзды и ждал, – я сказал, что ты уже спишь. В любом случае она встанет нас провожать. Она хочет позаботиться обо всём и обо всех. – О чём должен позаботиться ты? В воздухе одновременно повисает множество непроизнесённых слов, и их не так уж сложно предугадать. Мэтту совершенно не нравится то, что происходит, но одно ему известно очень хорошо: нарастание напряжения неизбежно приведёт к тому, что оно выплеснется бы одним из доступных способов. – О тебе, о нас и о том, что люди ошибочно называют отношениями, которые, возможно, у нас всё ещё есть. Доминик молчит, а потом, разбивая звенящую тишину, пренебрежительно фыркает, продолжая пялиться в потолок. – Может быть, ты найдёшь иное время для подобных разговоров? – Почему не сейчас? Сегодняшний день обещал стать либо самым поганым в этом году, либо напротив – самым лучшим. Может быть, решать и не нам, но мы можем немного повлиять на конечные результаты, тем более, что до конца дня осталось всего ничего. – Изволь не сыпать на меня двусмысленностями, – произносит Доминик и, медленно опуская ноги на пол, садится, выпрямляясь и напрягаясь, как струна. – Мне определённо нужен двойник, а лучше – точная копия, с те ми же чувствами и воспоминаниями, что и в моей голове. Один Мэтт будет ходить на прогулки с сыном, вести светские беседы с Кейт и рассекать на экологически чистом авто по улицам Лос-Анджелеса… Периодически светясь на дурацких мероприятиях на правах бывшего или воскресного папы. – А другой? – в голосе Ховарда сквозит едва скрываемый интерес. – Другой хотел бы вернуться в Англию, засесть где-нибудь в пригороде Лондона или чёртовом Девоне и заниматься тем, чем я занимался последние двадцать с лишним лет. – Ты бы умер от тоски, потому что не умеешь быть один. – Я не хотел бы быть один, – Мэтт отрывается от лицезрения цветов в узорной вазе, что стоит на прикроватной тумбочке, и, коротко глянув на Доминика, снова отводит взгляд. – Я всегда был с тобой и хотел бы, чтобы так и продолжалось. – Не говори того, о чём назавтра не вспомнишь или, если вспомнишь, пожалеешь, – встав с места, Ховард следует к двери в туалет и исчезает за ней на несколько бесконечно долгих минут. То ли трусливо сбегая от разговора, то ли давая им обоим время для того, чтобы осмыслить сложившуюся ситуацию. Он возвращается и застаёт Мэтта в дурацкой позе – тот сидит, подогнув одну ногу под себя и что-то быстро набирает на телефоне, ни на кого не обращая внимание. Его можно было поднять и унести подмышкой, и он бы этого, скорее всего, даже не заметил. – Я ни о чём не жалею и не пожалею, – не отрываясь от экрана мобильного, произносит Беллами. – Ни сейчас, ни потом. Мне больше нет нужды делать широких жестов или искать одобрения у общества. Я не намерен обещать кому-либо нечто такое, что на словах будет устраивать всех, кроме меня. Я просто-напросто пытаюсь дать понять, что хотел бы проводить свободные часы с тобой. Если это возможно. – Когда начнётся тур, ты вновь будешь каждый день бороться с желанием изъять меня из своего плотного графика на пару недель, – Доминик усмехается и прикусывает губу, прямо смотря Мэтту в глаза. – Ты будешь называть меня бесполезным, а через пару минут бегать по этажам и искать меня, чтобы извиниться. Ты будешь пропадать в её доме на несколько свободных дней, не давая себе возможности отдохнуть, а мне – возможности видеть тебя неподалёку. И знаешь, куда я пойду? – Знаю, – Мэтт кивает. – Наш досуг уже давно не пересекается ни в одной из параллельных вселенных, но ты всё равно предлагаешь мне то, о чём даже не можешь сказать вслух? – Ты и сам всё знаешь, Дом, всё будет ровно так, как этого захотим мы. Ведь ты знаешь, сколько всего было, что происходит сейчас и можешь догадываться о том, что будет, если ты выберешь один из множества вариантов. – Правда ли их множество? – У каждого варианта есть, как минимум, три подварианта, поэтому тебе всегда будет из чего выбрать. Мне нужно лишь попробовать подтолкнуть тебя к тому, который предпочтителен именно мне. – И какой же вариант предпочтителен тебе? Беллами ничего не отвечал, сложив руки на груди и глазея на стену напротив. Он будто бы разговаривал если не сам с собой, то точно с этой самой выкрашенной в бежевый цвет стеной, или безвкусной картиной на ней. – Кто знает, может я хочу каждое утро ездить по Тихоокеанскому шоссе, покупать в баночку гранолы и со снобистским видом поедать её на веранде; или же завтракать в маленьком кафе на окраине Лондона, пытаясь угадать, насколько паршивым будет кофе на этот раз. Или же вернуться в Тинмут, заняться чем-нибудь настолько тривиальным, что сводило бы зубы от тоски… – Тебе бы следовало определиться, – Доминик, казалось, намеренно игнорировал тон Беллами, который изо всех сил пытался придать своим речам как можно больше уверенности. – Я определился, Дом. И ты без лишней драмы можешь догадаться, рядом с кем я хотел бы быть, куда бы ни занёс меня завтрашний день.В другой одинокой вселенной мы лежим рядом, Никому не больно, никто не проклят и никому не нужно прятаться. И всё почти идеально, Всё почти идеально, Никогда нет противоречий, Никогда нет ссор.