Все, что осталось

Ты замечаешь, как меняются глаза Оддлейф. Одд, как ты её теперь называешь. Они меняются так же, как когда-то менялись глаза Алетты. В глазах Аллеты были искры огня души, они же были и у Оддлейф. Но твоя дочь закрыла глаза навеки, а Одд устало закрывает их каждый вечер рядом с тобой. В глазах Алетты было столько солнца. А во взгляде Оддлейф столько тепла. Но взгляд твоей дочери угасал по мере того, как вы шли вперед, и с каждым решением — решением, которое влекло за собой смерти — взгляд Алетты становился все мрачней. Пока она сама не убила. Проткнув человека стрелой насквозь. И тогда она больше не боялась. Тогда ей было все равно. И она натянула тетиву, чтобы пронзить серебряной стрелой Громобоя. И её глаза были пусты, и она смотрела на серое небо, где кружили падальщики, надеясь на скорую поживу. У уголков губ Оддлейф появились жесткие складки. Она держалась. Держалась так долго, как могла. Сначала твердила, что просто ничего не чувствует, но ломалась, медленно, постепенно, шаг за шагом. Как ты. И, видимо, Алетта для вас обоих стала той чертой, после которой уже не возможно оправиться. Алетта была точкой преломления. Постепенно тепло в глазах Одд угасает. С каждым днем её взгляд становится жестким. И ты, Рук, боишься. Боишься, что однажды они станут пусты, как глаза Алетты. Что во взгляде её не будет ни замученности, ни тепла, ни злобы. Лишь пустота. Такая же, как у тебя в душе. Если расплести толстую косу Оддлейф, её волосы достают до середины бедер. Одд улыбается и говорит, что стоит, наверное, срезать её: в пути не так много возможностей ухаживать за волосами. Ты говоришь, что не стоит. И замолкаешь. Потому что словами тяжело объяснить, что кажется, будто серебристый водопад волос Оддлейф — преграда, отделяющая тебя от реального мира. И от безумия. От той тонкой грани, когда ты станешь настолько жалок, что от тебя все отвернутся. Или что куда хуже: станут бояться. Ты говоришь, что люди будут шептаться за вашими спинами. Оддлейф кивает и отвечает, что пусть их. Ты надеешься, что вас никто не осудит. В глазах Одд бушует пламя. Но лишь на одну ночь. На утро все возвращается на круги своя. Каждое утро в бесчисленной череде переходов и сражений. И ты, Рук, бессознательно задвигаешь её за спину, не давая ринуться в бой как и другим лучницам. Ты боишься, что Оддлейф сломается, как когда-то Аллета. Пусть Одд взрослая женщина, но и цепочке убийств должен быть предел — одно из них её обязательно доконает. И пусть лучше ты канешь в черные воды безумия, чем она. Оказавшись в Арберранге, ты впервые вздыхаешь спокойно: тебе все равно, что случится с теми людьми, что за стеной, главное, что твои люди уже внутри. И Оддлейф, Одд, в безопасности.  — Я с тобой, — говорит она, взяв лук и колчан. — Одному выходить за стены Арберранга небезопасно. —  Нет. Ты остаешься здесь, — холодно отрезаешь ты. — Под защитой стен. — Нет. Я иду с тобой, — Оддлейф не приемлет возражений. — Думаешь, я не знаю? — Чего? — удивляешься ты. — О твоих разговорах с Юноной. Я слышала. Я слышала, что она говорила, — её голос срывается. — Что ты возвращался к Алетте. Каждый раз возвращался к ней. Ты бы вернулся к своей дочери с того света, Рук, ведь так? — Да, — раздается твой глухой голос. — Но Аллеты больше нет, — и в её голосе горечи не меньше, чем в твоем. — А значит, каждый раз, отпуская тебя, я думаю о том, что тебе не к кому возвращаться. И что однажды, ты можешь и не вернуться. И что мне делать тогда, Рук? Что мне тогда делать? И в её глазах столько страха, что он, этот страх, пускает ядовитые корни и в твоем сердце. И твой главный страх в том, что если ты не вернешься, эти глаза на веки останутся пустыми. Как у Алетты. — Я… вернусь, — говоришь ты и смотришь прямо на неё, не отводя взгляда. — К кому? Ко мне? — и в голосе её столько отчаяния. Боли. — К тебе. И ты притягиваешь её к себе одной рукой и крепко прижимаешь к себе, чтобы только не видеть её взгляда. Чтобы не видеть, как сильно он изменился с того дня в Скогре. И понимаешь: последнее, что у тебя осталось, ты никому не отдашь.