***
Много лет назад я встретил тебя в этом кафе. Ты ругался с официанткой, кричал, что она подала тебе вчерашний пончик и уже остывший кофе. До сих пор мои губы складываются в улыбку при воспоминании. Ты кричал так громко, что бедная девушка вжала голову в плечи, не зная, что ответить. Тогда я еще подумал: «Какой этот парень идиот, кричит на красивую девушку». Я встал из-за своего столика и подошел к вам. Официантка посмотрела на меня, как бы прося защиты, я тепло улыбнулся ей и окликнул тебя. — Какого ч… — вскинулся ты, оборачиваясь ко мне, но замер на полуслове. Я улыбался, глядя на тебя, а ты выглядел очень удивленным, я бы сказал, просто обескураженным. — Что с тобой, парень? — спросил я. Ты открыл было рот для ответа, но так ничего и не сказал. Девушка тактично ушла к себе в подсобку. А мы еще довольно долго просто смотрели друг на друга. Я не понимал, зачем тебе это, но просто не мог отвести взгляд. Я запоминал тебя, словно фотографируя каждую черту лица. Ты выглядел так необычно: худощавый, высокий и очень бледный. Короткие медные волосы переливались в свете заходящего солнца, буквально притягивая к себе взгляд. Лицо, словно нарисованное, поражало своей бледностью и утонченностью. На фоне всего этого черные глаза зияли как два бездонных провала и придавали тебе слегка жутковатый вид. Когда я устал от наших гляделок и повернулся, чтобы уйти, ты резко и довольно больно схватил меня за руку и выпалил: — Хочешь, покажу свои картины? Я и подумал: а почему нет? Заодно узнаю о тебе поподробнее, ты показался мне очень интересным человеком. В твоей однокомнатной квартире царил настоящий хаос. Кисти, краски, холсты и листы бумаги валялись повсюду, даже на маленькой кухне, куда мы пошли пить чай. Ты молчал, я лишь иногда спрашивал что-то про картины… Мы пили мятный чай с имбирным печеньем. Я попросил тебя рассказать о себе. Ты рисовал с детства. В начальной школе записался на художественный кружок и стал там лучшим. Родители возлагали на тебя большие надежды, мечтали, что ты будешь выставляться в знаменитых галереях. А тебе ничего подобного не было нужно, ты любил одиночество, тишину и покой. Ты мог месяцами сидеть дома и рисовать, мог засыпать с кистью в руке, постоянно пачкался в красках и нервничал, когда что-то не получалось. На совершеннолетие родители подарили тебе эту квартиру. Когда тебе исполнилось двадцать шесть, они шли сюда, чтобы поздравить. Ты, как обычно, не отвечал на звонки сотового. Он всегда стоял у тебя на вибровызове, и ты, закинув его куда-то, увлеченно рисовал чей-то портрет. Поэтому твои родители не смогли до тебя дозвониться и шли без предупреждения. Толпа пьяных парней забила их до смерти и отобрала все деньги, драгоценности и телефоны. — Они звонили мне сорок восемь раз в тот день… — прошептал ты, глядя в чашку с остатками чая. Я молчал, не зная, что сказать. Я не имел никакого понятия о том, что испытываешь, когда погибает близкий тебе человек. В мои тридцать я еще никого не терял. Посмотрев на часы, я встал из-за стола. Почти полночь. — Мне пора. Ты вскочил, словно током ударило. — Постой… — кажется, ты подбирал слова, я внимательно ждал. — Останься. Уже поздно, уедешь с утра. Ты смотрел на меня с такой детской надеждой в глазах, что я согласился. Ты постелил мне на диване, предварительно освободив его от рисунков и баночек с какими-то красками. Диван был один, и ты сказал, что поспишь на кухне. Я не возражал и, засыпая, смотрел на одну из картин. Ты талантлив, подумалось мне, только, кажется, немного не в себе… Проснувшись утром, я обнаружил тебя спящим на полу рядом с диваном. А на мольберте висел мой портрет. Ты смог передать мои черты настолько точно, что мне показалось, будто это фотография. Я аккуратно обошел тебя и прикоснулся пальцами к картине. Нет, не фотография… Ночью, ты рисовал это ночью, стараясь не разбудить меня. Тонкие карандашные штрихи перенесли мой образ на бумагу с точностью до морщинки. Я улыбнулся завороженно. Ты, несомненно, потрясающе талантлив. Ты зашевелился, я присел рядом с тобой на корточки. Ты медленно открыл глаза и, увидев меня, улыбнулся. Я ответил тем же и пожелал доброго утра. Неожиданно ты подполз поближе и взялся за мою руку. — Ты не бросишь меня? Ведь я тебя нарисовал. Ты настолько же ненормален, насколько и талантлив. Ну и что, что ты меня нарисовал?.. Но почему-то я ответил то, что ты и хотел: — Не брошу. Но сейчас мне пора на работу. Ты сонно кивнул и сразу отпустил мою руку. В тот день, сидя у себя в кабинете, я решил, что помогу тебе: ты будешь рисовать, а я поищу сообщества, где тебя могли бы признать. До тебя моя жизнь была размеренной и неторопливой, как небольшая равнинная река. Я выучился на финансиста, потом занял немаленькое место в престижной фирме, но чего-то мне всегда не хватало. Наверное, чуточку безумия. Наверное, мне не хватало тебя. Ты стал моим художником…***
Первый год я просто приходил к тебе, потом уговорил продать эту квартиру и купить новую, попросторней. Когда мы шли в новую квартиру, ты на дороге увидел маленького котенка. Малыш уже даже не пищал, просто дрожал от холода: на дворе стояла осень. Ты взял его на руки и безапелляционно заявил, что он будет жить с нами и что ты будешь его рисовать, так же, как и меня. Я поморщился, но не возразил. С тобой сложно спорить, ты всегда немного не в себе. Я был с тобой в тот день, когда ты дрожащими руками распечатал конверт из сообщества художников. Если прикрыть глаза, то я и сейчас могу вспомнить твое радостное лицо и веселый смех. Ты был так счастлив в тот день, ведь теперь ты больше не художник с улицы… Я был с тобой, когда тебе пришло приглашение в другой город на съезд художников страны. Я был с тобой в день, когда тебя выставили в главной галерее города. Я был с тобой, когда тебя начали признавать и ты был счастливее всех на свете… Я был с тобой почти все время, я переехал к тебе и уходил от тебя на работу, а когда возвращался, мы вместе шли в это маленькое уютное кафе. Мои родители не понимали, почему я живу с тобой, почему все еще не женился, ведь уже не молодой. Поначалу я ругался с ними, потом стал просто отмахиваться, пусть думают что хотят. Я был с тобой, потому что мне так было хорошо. Рядом с немного безумным, временами резким, а временами наивным и милым, как ребенок. Мне было уютно спать с тобой в одной кровати, в обнимку, и в этом не было ничего пошлого или извращенного, я просто любил твою душу… Каждый день на работе я мечтал об окончании дня и шел к тебе, вытаскивал тебя из-за мольберта и вел пить кофе. Ты часто улыбался и говорил, что чувствуешь себя маленьким рядом со мной. Но ты ведь и был маленьким — там, в глубине души, ты навсегда остался маленьким мальчиком, который может отдаваться полету фантазии и творить. Я был с тобой в те дни, когда ты без устали рисовал. Я готовил еду и терпеливо ждал, пока ты решишь хоть немного отдохнуть, тогда я совал тебе под нос еду и заставлял съесть все без остатка. Я попросил тебя отрастить волосы и очень любил их перебирать вечерами, когда ты, измучившись, засыпал у меня на коленях. Еще благодаря тебе я увлекся фотографией. Не имея возможности и желания рисовать, я запечатлевал тебя на фотографиях. У меня в шкафу и по сей день много альбомов с тобой. На большинстве снимков ты улыбаешься. Я очень сильно любил твою улыбку и смех…***
Я был с тобой в тот день, когда ты впервые не смог вспомнить, куда же положил коробочку с сангиной*. Ты очень злился тогда и даже опрокинул мольберт на пол. Я молча поставил его на место и, взяв с полки сангину, протянул ее тебе. Ты виновато посмотрел на меня и попросил прощения. Улыбнувшись, я потрепал тебя по волосам и ушел заваривать мятный чай. Я был с тобой в тот день, когда ты уронил кисть с краской во время рисования и удивленно посмотрел на свою руку. Когда я спросил, что случилось, ты ответил, что рука вдруг просто онемела и все. Я обеспокоился и предложил сходить к врачу, но ты, рассмеявшись, сказал, что просто перетрудился и тебе надо отдохнуть. Что все в порядке… Я был с тобой в тот день, когда ты встал с кровати и тут же рухнул, содрогаясь в судорогах. Я вызвал скорую. Я помню каталку, что увозила тебя от меня. Я был с тобой в тот день, когда врачи поставили диагноз: «Рассеянный склероз». Неизлечимое заболевание, приводящее к инвалидности. Я помню, как ты громко рассмеялся, услышав приговор врача. Меня предупредили, что такая реакция возможна, но она может быстро смениться глубочайшей депрессией и наоборот. Когда врач спросил, есть ли у тебя родные, я ответил, что нет. Я единственный, кто у тебя был. Я и твои картины. Я хорошо помню, как в наш тихий, спокойный и наполненный счетом и смехом дом ворвался ад и мрак. Тебе прописали кучи препаратов и процедур. Ты поначалу отказывался ходить на них, пребывая в состоянии эйфории. Ходил по дому, смеялся и, размахивая руками, говорил, что врачи просто ошиблись и ничего страшного с тобой не происходит. Я просил и умолял тебя ходить на эти процедуры. Ты хмурился и спрашивал, неужели я верю в то, что говорят врачи, неужели я не верю тебе, да как я могу? Ты злился и мрачнел, отказывался от еды и сутками не разговаривал со мной. Терпение — это все, что мне посоветовал твой лечащий врач. Этот седовласый мужчина с добрыми глазами пытался вселить в меня надежду на твое выздоровление, но я даже тогда слабо в это верил. Хотя пытался соблюдать все, что он говорил. Я был с тобой в то время, когда тебе становилось все хуже и хуже. Лечение не помогало, а врачи лишь разводили руками. «Ничего не можем сделать, тяжелая форма заболевания». Они прописывали тебе обезболивающие и еще что-то. За то время, что мы с тобой мучились, у меня в голове перемешались все названия и определения. Я видел только одно: несмотря на все усилия, тебе становилось только хуже. От лекарств появлялись побочные действия. Ты больше не мог рисовать, и это тебя очень сильно бесило. Все чаще по утрам я просыпался от твоего плача и криков, ты безуспешно пытался снова взять в руки кисть и краски, но не проходило и часа, как твои руки сводили судороги и ты все ронял. Временами тебе было трудно ходить, и ты испражнялся прямо в постель. Я лишь терпеливо молчал и находился рядом. Это все, что я мог сделать для тебя: молчать и терпеть. Кто-то однажды увидел, как ты упал на улице… На следующий день в желтой прессе вышла статья о том, что великий художник спился и больше не может писать картины. Да что там, он даже ходить не в состоянии. В других газетах написали правду, но это мало помогло, ведь люди всегда предпочитают верить худшему. Ты бесновался и постоянно кричал. Когда я приносил тебе еду в постель, ты отталкивал ее и орал на меня матом. Говорил, что это все из-за курсов лечения, на которые я тебя таскал, и что это я во всем виноват. Я молчал. Убирал еду с пола и молчал. От прежнего по-детски милого парня с красивым лицом не осталось ничего. Ты превратился в монстра и теперь каждым своим словом или движением старался задеть меня как можно больнее. Я терпел. Мои родители не понимали, почему я все еще с тобой. Однажды они предложили отправить тебя в больницу закрытого типа и оставить там. Я разозлился и накричал на них. Никуда я тебя не отдам. Я буду с тобой до конца. Я сдержал свое слово и не ушел даже тогда, когда ты после очередной вспышки злобы в ярости бросился на меня с ножом. Я успел заслонить лицо рукой… Мне наложили восемнадцать швов. Твой лечащий врач, узнав про все это, предложил отправить тебя к психиатру. Я ответил отказом и через два дня вернулся домой. В то место, которое было нашим домом. Сейчас там царил ад. Атмосфера отчаяния витала по всему дому, обволакивая каждую картину, каждую кисть и карандаш, каждую мою папку с документами, каждый листочек бедных, едва живых растений — все было буквально пропитано отчаянием. И, наконец, оно окончательно укоренилось в тебе, оно вросло в твою душу так плотно, что я не смог ничего сделать. Когда я вернулся из больницы, то застал тебя на кухне. Ты в глубокой задумчивости сыпал кошачий корм в пустую чашку. Кота давно не было, я пару месяцев назад отдал его родителям, но почему-то не смог заставить себя убрать его вещи. Заметив, что я вошел, ты досыпал корм и тихо спросил: — А где кот? Твой голос был таким тусклым и бесцветным, что я понял: это конец. Все. Ты сдался… Слезы сами подступили к горлу, и я дрожащим голосом ответил: — Я его матери отдал. — А-а, — безразлично протянул ты. Я подошел к тебе и обнял так крепко, как только смог. — Ты ведь не сдашься? — глотая слезы, спросил я. Ты ничего мне не ответил и вообще никак не отреагировал. Я почувствовал, как слеза скатилась по щеке. Безнадежность накатывала пониманием: ты уже умираешь, не телом — душой. — Не сдавайся, прошу! — крикнул я и потряс тебя. Твоя голова почти безжизненно моталась взад-вперед — и по-прежнему никакой реакции. — Вернись ко мне! — не выдержав, я закричал во весь голос. — Слышишь, ты! Вся моя обычная сдержанность словно исчезла. Но ответом было тихое и равнодушное: — Я и так с тобой… От этого безжизненного голоса так веяло холодом, что я разрыдался и медленно сполз к твоим ногам. Слезы душили меня, перекрывая кислород, и я ничего не мог сказать. Ты медленно провел рукой по моим волосам и так же безразлично шепнул: — Не плачь, я правда с тобой. Я разрыдался еще сильнее…***
Прошло еще полгода. Теперь ты был послушной куклой. Больше никаких скандалов, истерик и битья посуды. Ты стал тихим и мертвым. Когда я не водил тебя куда-нибудь, ты сидел и молча смотрел в какую-то точку перед собой. Я сам начал таять на глазах, но не бросил тебя. Меня уволили с работы, но тебе дали инвалидность, и я каким-то чудом смог оформить опекунство над тобой. Денег хватало на еду, да и родители помогали. Мама часто плакала, говорила, что я глупый и уйду вслед за тобой в могилу. Я же просто сидел возле твоих ног и листал наш фотоальбом, где ты улыбался. Я разговаривал с тобой о давно ушедших днях, напоминал тебе о твоих мечтах, о наших путешествиях. В глубине души надеялся всем этим вернуть тебя к жизни… Но нет. Ты сделал свой выбор и ушел от меня задолго до того, как умрет твое тело. Психиатры могли лишь посоветовать мне то, что я и сам делал: разговоры с тобой и, по возможности, прогулки. Я гулял с тобой каждый день. Ты ходил очень медленно и молча, а я поддерживал тебя под руку и что-то говорил. Я говорил почти все время, и иногда ты даже мне отвечал, правда, все так же — мертвым голосом. Пару раз мы заходили в наше кафе, и я заказывал тебе наш обычный заказ. Ты медленно, как сомнамбула, выпивал кофе, съедал пончик и меланхолично благодарил. По ночам я укладывал тебя спать и уходил в ванну умываться. Там долгое время плакал, жалея и себя, и тебя, и нас обоих. В моей голове начинали мелькать мысли о суициде, но я ведь не мог тебя бросить — и я продолжал быть рядом. Я умирал вместе с тобой. Со временем я почти перестал есть и теперь большую часть дней проводил почти так же, как и ты: сидел и молчал, глядя в одну точку. Мир вне нашего маленького ада начал таять и постепенно исчезать. Я перестал отвечать на телефонные звонки своих родных и водить тебя на прогулки. В магазин я тоже не выходил, лишь иногда заказывал еду на дом. Мы перестали ходить на процедуры, но я до последнего момента давал тебе лекарства… Я по-прежнему был с тобой. Но ты уже не замечал меня, и в одно утро, когда ты спросил, кто я такой, я пошел в ванную и вскрыл себе вены. Правда, сделал это столь неумело, что меня успели откачать. Я очнулся в больнице. Оказалось, ты вызвал скорую для меня, ведь я думал, что ты никуда с кровати не встанешь, и не закрыл дверь в ванную. Я хотел вернуться к тебе, но меня насильно направили в психиатрическую лечебницу. Я звонил тебе и писал сообщения, просил мать зайти к тебе. Она сказала, что ты не открыл дверь. Меня не было с тобой всего дважды: первый раз — когда ты выпрыгнул из окна… На столе осталась короткая записка: «Прости…» Меня не было с тобой и тогда, когда твое тело опускали в гроб. Я не видел твоего изувеченного после падения лица. Я не слышал, как земля глухо стучит о крышку твоего гроба. Кем ты был для меня? Я нашел ответ на этот вопрос, но много позже. После того, как меня выписали, я вернулся в наш опустевший ад. Там все было, как ты оставил: еще лежа в больнице, я поднял старые связи и добился того, чтобы в нашем доме ничего не трогали. Я зашел в ту комнату, откуда ты выпрыгнул. На дворе царила глубокая осень, за окном высокое дерево шелестело красно-желтой листвой. Ты любил такие деревья и так сильно любил их рисовать. Смеялся и говорил, что хотел бы родиться в ноябре, а не летом… Я улыбнулся воспоминаниям и обвел взглядом царящий в комнате хаос. На мольберте стояла картина. Ты и я. Вместе. Твоя последняя картина, ты рисовал ее с фотографии. Мы тогда отдыхали в Египте, и даже ты, всегда бледный, смог загореть. Картина вся источала тепло и счастье, что мы тогда испытывали. Я провел пальцами по холсту и будто услышал шедший из глубин времени твой смех. — Смотри, поаккуратней, а то верблюд ведь может и плюнуть… Ты был прав: он тогда в меня и плюнул. Ты так громко смеялся надо мной, что даже упал на песок. Я снял картину с мольберта и обнаружил сзади надпись: «Тому, кого нарисовал». Я забрал ее с собой. Через некоторое время я продал нашу квартиру и снова переехал. Теперь на другой конец города. Но в одном я себе не мог отказать: я приезжал каждый вечер в наше кафе и заказывал два кофе и два пончика. На твою могилу я ни разу не ездил. До сих пор не могу представить, что ты там, внизу, закопанный, один в темноте… Мне легче думать, что ты где-то наверху, рисуешь небеса и смеешься над причудливостью облаков. С момента твоего ухода прошло пять лет. Я нашел новую работу, у меня другая квартира. Я так и не женился, а родители больше и не настаивали. Почему-то после того, как они увидели твою последнюю картину, они перестали мучить меня вопросами и поучениями. Может, просто поняли что-то, а может, решили, что о мертвых плохо не говорят. Все это неважно… По вечерам мы с нашим котом, которого ты подобрал еще котенком, часами смотрим на картины и фотографии. Вся моя квартира заставлена твоими фото, где ты улыбаешься и смеешься. Где солнце падает на медные волосы, где видны твои черные глаза. Я смотрю на них и вспоминаю. Представляю, что ты рядом и мы по-прежнему вместе. Иногда я завожу с тобой разговор. Ты не отвечаешь, но это не страшно. Когда я состарюсь и мне просто надоест жить, я успокою знакомых, закончу дела. Для вида накуплю еды, запрусь в квартире и приготовлю нам с тобой шикарный ужин. Заварю чай с мятой, положу в вазу имбирного печенья, ведь ты его так любишь. А себе в чай добавлю смертельную дозу одного из успокоительных, прописанных мне врачами… Придет время, и я снова буду с тобой. Мы будем вместе сидеть в кафе, ты снова будешь смеяться, а я — любоваться тобой. А потом мы пойдем в наш дом, и ты опять нарисуешь меня спящим. Ведь ты был моим художником…