Fall down

Сигаретный дым кружится, клубится в морозном воздухе, мешается с удушливым выхлопным газом машин и где-то наверху, над проржавевшими крышами многоэтажек в трущобах, превращается в серый смог, чтобы потом закрыть собою звезды и Луну. Редкие фонари — все до единого — грязные, измазанные словно жиром и жидкой слякотью, а светят желтым, так нежно и мягко, что становится тепло. Если в этом поганом городе может быть тепло. А может ли? Плотно закрытая дверь, наглухо задернутые шторы — привычные приготовления Авелин ко сну, осталось лишь взять наушники (заботливо подаренные Мерриль в конце января) и включить хоть что-нибудь, что угодно, только бы заглушить грызущую совесть и боль от осознания собственной бесполезности. О, это хуже кошмаров, потому что от кошмара можно избавиться. От личных демонов не убежать. Не то чтобы она не пыталась, но они неизменно догоняли и вгрызались с удвоенным усердием. Из окна ее спальни видна та-самая-черт-бы-ее-побрал-многоэтажка с ее отвратительно-чистой и широкой крышей без бортиков, без долбаных бортиков, которые должны быть там, но их не было, и это бесит ее до слез, как бесит крик «FALL DOWN» в долбаной песне, с идеально подходящим ситуации текстом. Изабелла, напротив, не пыталась ничего заглушить. О, как радовалась бы она хоть одной эмоции, хоть чему-либо, помимо засасывающей в апатию печали и скуки. Ради этого она бьет себя по лицу, режет руки, ноги и живот, но это не помогает, как не помогают и наркотики. Она и не помнит, что было в тот месяц, но знает со слов отныне вечно-нервной Авелин. Было плохо всем, кроме (ставшей) бездушной Изабеллы, потому что душа, сердце или еще что-то такое же важное уже было мертво, просто с того-самого дня она как нельзя лучше поняла, что в ней это что-то подохло вместе с Котеночком и давным-давно гниет в вонючих переулках этого мерзкого города. Фенрис все еще надменно фыркает, закатывает глаза, строит из себя жесткого ублюдка и всячески показывает свое безразличие, но кому, как не нам знать, что он плачет по ночам и вымаливает прощение? Если бы он мог, он бы повернул время вспять ради одной не вовремя сказанной и чрезмерно жестокой фразы, и всем бы стало хорошо и просто, но — не станет уже, потому что время — довольно бессердечный ублюдок, под стать самому Фенрису. Андерс словно бы и не заметил ничего, просто продолжил «вопить на каждом углу о бедных-угнетенных геях», как говорил Фенрис, с утроенной силой, пытаясь запихнуть воющую от боли душу куда-нибудь глубоко, в кучу мусора в Клоаке этого отвратительного города. Лучше от этого становилось, пусть и ненадолго: Андерс рассматривал это как морфий, но он же врач и знает, чем опасны гнойные раны, которые и не думают лечить. Вскрывать их слишком больно самому, а стало быть, лечение откладывается. На Варрика страшно смотреть. Хотелось кричать, что это неправильно, что не бывает грустного Варрика, но это ничего не меняет. Ужасно знать, что даже Варрик может быть… таким. И только Хоук знала, что уже давно в груди мистера Тетраса три сквозные раны, и у каждой есть имя: Бьянка, Бартранд, Маргаритка. Самой искренней, казалось, была Бетани, чьи горькие слезы не тронули бы разве что каменное сердце истукана. Казалось, будто Мерриль оплакивала одна из херувимов, но плакала Бетани едва ли не напоказ, потому что после отпевания она жила в доме мертвых, в городе мертвых, где по улицам ходили мертвые манекены живых людей, и говорила с мертвыми, бездушными трупами, и было бы замечательно самой умереть, но нельзя. Бетани всхлипнула и приготовилась снова ненавидеть себя, кусая пухлые губы и изящные тонкие пальчики. Хуже всего пришлось Хоук, потому что дома о Мерриль напоминало все: ее смешные тапки-зайцы, ее любимая кружка, ее зеркало, и даже от подушки пахло ею, и убежать от этого нельзя, потому что всю Мариан, с ног до головы, окружали отголоски любви Мерриль, въедались в кожу с ее запахом и навечно поселились в кулоне ее фотографией, а кулон-то висит на шее, поближе к сердцу. Хоук топила горе в алкоголе, в бутылке, в ведрах, в кубометрах дорогого вина, коллекционного коньяка и даже дешевого пива, но наутро боль душевная возвращалась под руку с вполне физической болью, и было невыносимо в замечаниях сестры слышать голос Мерриль, отчитывавший Мариан с такой же строгой заботой и любовью, и так же невыносимо метаться между здравым смыслом и грязной похотью, диктовавшей сорвать с Бетани одежду и трахнуть, кусая и оставляя синяки. Это было вожделение трахнуть-и-сожрать, подмять под себя, сделать своей и вернуть наконец Мерриль, но Котеночка не вернуть, и оттого еще больнее, и обиднее, и хочется еще выпить, и рыдать на чьем-нибудь теплом плече. А еще больше хотелось убежать из чертова города, но Мариан же не дура: тут слишком много Мерриль, чтобы бежать отсюда. Дым от сигарет Мариан мешается с запахом духов Бетани, забивается в нос, мешает дышать и щекочет воспаленное, красное горло. Себастьян себя виноватым не считал. Вся вина лежит на грешнице-лесбиянке, да еще и самоубийце, стало быть, место ей в Чистилище. Создатель простит, а у Себастьяна и нет ничего больше, кроме собственной души, чистой от грехов, и верности церкви. И ангелы ночью шепчут Себастьяну, что они устали ждать, что он очень поможет им в очищении неверных, и во время утренней молитвы Себастьян в очередной раз убеждается в своей чистоте и мерзости города. Потому что кроме души в нем лишь сосущая пустота. А когда-то — да, они любили этот город.