***
They say it’s genetic, they say he can’t help it // Они говорят, это врождённое, и ему не побороть этого They say you can catch it - but sometimes you’re born with it // Говорят, можно заразиться - но иногда ты рождаешься с этим
Ларин делает вид, что ему все равно. Что можно отмалчиваться, убегать от правды, разбивать о стенку до крови костяшки на пальцах, заклеивать пластырями ночные порезы и преданно в глаза заглядывать. Ларин пьет дешевый виски и курит дешевые сигареты, по венам течет соленое море, а в груди — черная дыра, поглощающая все живое. Они сидят поздно ночью на церковной скамье и, докуривая пачку сигарет, молчат друг другу в лицо, а в глазах у Ларина немой крик, эхом раздающийся в стенках гортани. У Ларина в глазах фантастика — бездонные кратеры Марса, взрывы вселенных и загадочность космоса, а в легких — потонувшие в черной смоле надежды на правильность и чистоту мира, умершие наивность и непорочность. Тишина церкви давит на мозг, темнота зала обволакивает душу, и терпкий запах ночного пойла щекочет нос. Почерневшие со временем доски скрипят при малейшем движении ветра, громоздкая округлая ручка бьется о железные двери, разнося по неживому залу звуки замогильного крика. Мирон забрасывает ноги на спинку стоявшей перед ними скамьи, выпускает ртом серый дым и слабо подмечает, что настоящее одиночество пахнет именно Лариным — аромат безнадежности и ненависти к окружающему миру.They’re hiding inside me, corpses on ice // Они прячутся внутри меня, трупы во льдах Come in if you’d like // Присоединяйся, если хочешь
Мирон чувствует, как боль отмеряет каждый шаг, тихо подкрадывается сзади к Ларину и тычется макушкой в его ледяную шею, пытаясь нарушить покой этой ночи. Тянущая тоска, наконец, придет, обняв за плечи, поможет очнуться от раздумий и суметь вздохнуть полной грудью, наполняя легкие сухим горьким дымом. Мирон смотрит на него всегда из темноты церковного храма: ломанного-переломанного, истерзанного и потерянного в собственно сочиненной безалаберности, выглядевшего сейчас таким мертвым. Ларин пьет дешевый алкоголь и курит дешевые сигареты, каждый день плотнее возводит вокруг себя невидимую стену, наращивает на тонкой хрустальной коже хитиновый покров, чтобы отгородиться от ужасов окружающей реальности. Ну, или как бы сказал Мирон, от себя.They’d never forgive me // Но они никогда не простят меня They’ll say that i’m crazy // Они лишь скажут, что я свихнулся
В высоко посаженных окнах краем глаза видно, как по темному небу ползет серебряный гонг, свет которого не дотягивается до несчастной Земли. Звезды тянутся полозом по черному полотну над старой деревянной церковью, могильной плитой возвышающейся ввысь, оставляя после себя слабое свечение, подающее надежду на существование иных миров. Церковь, вроде, святое место. А они тут оба до неприличия безбожны. Мирон хмыкает — да, из них никакой проповедник бы не вышел.***
Мирон выходит за дверь и смотрит на небо, где больше для них нет ничего, кроме серой пыли и боли. Ему впервые страшно. В небе бушует гроза, и за ним тихонько придет конец, датировав смерть любимого человека две тысячи шестнадцатым.