Сызнова жить

Кажется, Сэма убивали воспоминания, медленным ядом пробирающиеся под кожу, разламывающие кости, растирающие в мелкий порошок. Они сводили мышцы судорагами, заставляли хвататься руками за простыни. Они преследовали — стаей ободранных, жалких псов шли по следу, не отпуская ни на минуту, лишь сильнее затягивая удавку на шее. Сэма било лихорадкой, он видел ночью крышу — ту самую крышу, что избивал косыми плетьми воды дождь. Крышу, с потрескавшимся шифером, на которую лестница из двенадцати металлических скоб, появившаяся по злому волшебству обезумевшего волшебника. И ту, другую крышу — и пропасть между ними. Сэма вскрикивал во сне — Анна на утро печально качала головой, стискивая своими пальцами край деревянного стола. Наверное, она была бы рада, после всего пережитого, после дебюта, исполненного под рапсодию страха, если бы этот псих — о, как она произносила это слово: с тихой злостью и ненавистью, растягивая последний звук, — замуровал себя в своём безобразном и пошлом искусстве, нарушающим саму суть бытия. Сэм — ничуть. Крыша. Косой, холодный дождь. Пропасть. Колба. Оскар. Оскар. Сэм закрывал глаза, баюкая имя в глубине сознание. Оскар-Оскар-Оскар. Маска, колба. Наверное, Сэм не смог бы жить — нормальным. Знание, пронзившее всё тело, когда Сэм — всего пару секунд осоловело смотрел на заполнявший колбу формалин. Оскар, стоящий за стеклом, издевательски хохотал, поднимая подбородок — омерзительная красная маска. Его голос — низкий, с хрипотцой — каждым словом наносил рану. Кажется, Оскар обещал клеймить душу Сэма своей смертью Силы на прыжок нашлись — несмотря и вопреки. Короткий полёт сменился короткой болью — ноги соскользнули, удар. Пальцы сводило болью, Сэм, рыча, подтягивался на руках. Удивлённый взгляд Оскара. До колбы — четыре шага. Оскар замолчал, подавившись воздухом. Он ласково провёл пальцами по стеклу — изнутри, с затаённой нежностью. — О, Сэм. Холодное стекло. Прочное, мёртвое, недвижимое — оно не поддавалось, зеркально чистая тюрьма. Сэм бился об него, как рыба об лёд — так же неистово и бесполезно. На концах пальцев пульсировало желание спасти. Несмотря и вопреки. Кажется, Сэм задыхался вместе с Оскаром. Он давился воздухом, как Оскар — его последними частицами. — Не смей умирать, сукин ты сын! — Сэм в бессилии ударил по стеклу кулаком, стараясь не думать, что именно он активировал этот дьявольский механизм. Град ударов. Беспорядочный. Бестолковый. Безнадёжный. Улыбка в глазах Оскара. Глазах, которые мутнели с каждой секундой. Сэм умирал вместе с ним. Скрип. Сэм замер — на секунду, на мгновение, неужто почудилось? Удар. Скрип. Нет! Те три шага — хоть бы их хватило! Сэм молился всем известным богам — он же не сможет жить, зная, что на его глазах умер человек. Путь, дрянной и мерзкий — но человек. Что сам Сэм стал убийцей. Разбег. Боль. Звон. Колба не выдержала — свалилась, падая на бетонный выступ, разбиваясь. Удушливый запах ударил в лицо. Вытаскивая Оскара из кучи осколков, на руках перенося его подальше от зловонной лужи, Сэм ни о чём не думал. Пытался развязать непослушными пальцами ленты, удерживающие маску — узлы были слишком мелкими. Неужели опоздал? Нет. Только не это. Сэм зажмурился. Маска соскользнула, и Сэм наконец увидел лицо. Спокойное, с тонкими чертами — о, боги, как же он … красив — уточнённый, слегка женственный, но от этого не менее привлекателен. Сэм с трудом нащупал пульс — слабый, неверный, бьющийся на самой грани кожи. Обретение своей жизни заново, стоя над бесчувственным телом психа с извращённым представлением об искусстве. Он как со стороны слышал свой шумный выдох. Тихий кашель Оскара — тот понемного приходил в сознание, далёкий вой полицейских сирен. Сэм наконец мог дышать. И пусть пока через раз. *** Потом Оскара, конечно же судили. Сэм запомнил этот процесс — неудобный галстук, жмущие туфли, давящие воспоминания, вспышки фотокамер. Их с Анной вызвали на процесс: её — в качестве потерпевшей, Сэма — в качестве свидетеля. Кажется, Оскар потерянно смотрел перед собой, чуть рассеянно улыбаясь и комкая манжеты рубашки. Конечно же, Оскара признали невменяемым. Сэм весь процесс отводил от него взгляд — хрупкие плечи, не сокрытые массивным пиджаком из толстого бархата, лишь тонкой рубахой, что была на размер больше, нервные пальцы, выбившиеся из хвоста каштановые пряди, бледность. Он давал показания, ничего не скрывая и улыбаясь — с удовольствием и страстью рассказывая о каждой жертве, каждой ловушке, сокрытой в доме, от хриплого голоса, всё застывало. — Я всегда даю людям шанс. Всегда, Сэм! — говорил он полгода назад. Первая встреча и страшная маска. — Неуклюжий идиот! — кричали динамики, заставляя замирать. Тонкие пальцы — нервные пальцы музыканта, привыкшие к тонким струнам скрипок и хладности скальпеля — вытаскивающие Сэма из водной полыньи. — Ты никогда не думаешь обо мне, — с грустью замечал Оскар в парке. Том самом, чуть не перечеркнувшим жизнь напополам. — Моя смерть будет твоим клеймом! — захлёбываясь и смеясь, смеялся Оскар, с нежностью водя пальцами по стеклу. Тогда была кровь — на осколках, на манжетах, — и это не вытравить из памяти, не заглужить таблетками нейролептиков, и Анна уже порядком устала от этого дерьма. Теперь Сэм повсюду таскал с собой призрак психопата. Кажется, он был слишком заморочен на Оскаре, если не сказать — помешан и обязан жидким безумием, пульсирующих в венах. Слишком влюблён в того, кто каждым своим действием и словом причинял боль. Наверное, мозгоправ назвал бы это стокгольмским синдромом и прописал бы курс лечения. Но чёрта с два бы Сэм пошёл к мозгоправу. Конечно же, Оскар откупился — Сэм помнил огромный дом и роскошное убранство, таких денег хватит, чтобы всем заткнуть рот — и через полгода — шесть месяцев, всего или целых, вот в чём вопрос? — выйдет на свободу. Он всё-таки ошибся. На израненную душу Сэма поставила клеймо не смерть, но жизнь. «Браво, маэстро. Вы победили» — мысленно аплодировал Сэм, заворожённо смотря, как тонкие бледные пальцы нерешительно комкают ткань