Right, Park?

      Ты пытался. Пытался вытерпеть ужасы и кошмары, что творились в этом адском месте. Ты бежал. Бежал от звука дисковой пилы и просьбы накормить какого-то каннибала, от маньяка, что бредил счастливой семейной жизнью и называл дорогой каждого встречного. Ты боялся. Боялся, что кошмар никогда не закончится, что ты никогда не увидишь свою дорогую жену Лизу и своих детей. Ты сожалел. Сожалел о том, что вовлёк в это дело кого-то, лишь бы раскрыть тайну ненавистной компании и вернуться домой.       Но теперь ты не пытаешься. Ты не бежишь. Ты не боишься. Ты не сожалеешь. Верно, Парк?       Не в силах остановиться, ты жмёшься к тёплому телу жертвы твоей наивности, твоего эгоизма. Дрожащими ладонями ты гладишь его по спине, проверяя, действительно ли он сейчас здесь, с тобой. Убедившись, что зря проверял, расслабляешься в его объятиях и вздыхаешь, утирая слёзы своему спутнику и себе заодно. Как же он счастлив, посмотри, осознавать, что ты жив. Ранен, с подрывом психики, но жив. Теперь и в полной безопасности, причём благодаря ему.       Ты смотришь в его глаза, полные тоски и боли, своими пустыми и безэмоционально улыбаешься — пусть думает, что ты забыл всё, что творилось именно с тобой. Не хочешь, чтобы он беспокоился, верно, Парк?       А он будет беспокоиться. Он будет спрашивать о каждой важной для тебя мелочи, будет стараться угодить тебе. Жаль, ты уже убежишь к Лизе и своим детям — так хочется тебе рассказать им, знакомым тебе ещё давно, о своём приключении на задницу. Но ты умолчишь о глупом молодом репортёре, что обогрел тебя после невыносимых страданий и упрёков по каждой мелочи со стороны Блэра. Верно, Парк?       О, а представь, что бы сделал тебе за это тот же Джереми Блэр, будь он сейчас жив. Плевал ты на «Меркоф». Плевал на окроплённые красной кровью стены. Выглядишь спокойным, почти восстановил дыхание — так и ловит он твои, казалось, малозначимые движения, по ним делая вывод о твоём состоянии. В душе. Многое изменилось внутри тебя, верно, Парк?       Помогает отвлечься от тёмных мыслей тебе грубоватый поцелуй в лоб. Теперь ты окончательно забываешь обо всём, что находится вне салона автомобиля: о жене и детях, о величественном и теперь, скорее, пустом здании «Маунт-Мэссив» и о, вероятно, доселе горящей церкви — он целует тебя в губы. Отбросив и так еле заметную грубость в движениях, мягко, неумело скрывая, что это собственнический поцелуй. А ты дорожишь своим спутником сейчас, собираясь бросить в глухом одиночестве потом. Хотя вряд ли он будет одинок теперь — мёртвому парню, способность соображать которого поддерживает рой наночастиц, уже нечего терять, но так думаешь только ты. Он понимает это, потому, разорвав поцелуй, прижимает твоё тело к себе сильней; сам же репортёр вжимается спиной в сидение уже ненавистной тобой машины. В воздухе висит секундная тишина, но потом ты вздыхаешь с хрипом, нарушая её. Ты не чувствуешь сердцебиения. Ни его, ни своего. Ты устал, верно, Парк?       Напоследок быстро чмокаешь репортёра в губы, после утыкаясь лицом ему куда-то в щёку. Закрываешь глаза, удобно устроившись на коленях своего спутника, и медленно проваливаешься в дрёму. Жутко хотелось спать, верно, Парк?..       А я, — тот, что ловит каждый твой вздох, — глажу тебя по слипшимся от засыхающей на них крови волосам, тихо успокаивая уже спящего тебя случайно возникшими в голове клятвами и словами нежности. Чувствую твоё дыхание над ухом, закрывая глаза. Нет, я не буду спать. Я буду защищать тебя, пока ты не вернёшься к тем, кого придётся защищать тебе.       Верно, Парк?

Твой и только твой, Майлс Апшер