Телефонный терроризм

Вечер… Снова тягучий тёмный вечер, от которого никуда не спрятаться. И такие же беспросветные сумрачные мысли… Они оплетают меня, как щупальца спрута, и никуда не денешься от них — злых, как пираньи, и навязчивых, как осенние мухи… Я мог бы сейчас остаться на очередном мероприятии или позвонить кому-нибудь, с кем можно потрепаться ни о чём в любое время, но смысла в этом не было абсолютно. Когда на меня нападала такая меланхолия, я прекрасно знал, чем всё закончится… Сколько раз я говорил себе, что не буду этого делать, сколько раз себя обманывал и сколько раз потом ругал. Вот и сегодня не пришлось долго ждать: мои благие намерения, показав напоследок язык, очень быстро улетучиваются… Я знаю, что будет дальше, но всё равно ещё пытаюсь себя обмануть, честно выискивая в списке папку с надписью «УП». «Да-да-да, — с ехидной усмешкой шепчет внутренний голос, — ты сейчас посмотришь старые екатеринбургские концерты Пельменей и больше ничего, совсем ничего»… Я знаю, он меня обманет, снова обманет… Курсор ожидаемо подкрадывается совсем к другой папке, и мой обреченный вздох сообщает тишине квартиры, окрашенной в закатный рыжий, о разрушенной плотине самообмана. Вот оно — это маленькое минутное видео, которым я, как наркоман, методично разрушаю свою психику и от которого не могу отказаться так же, как оный от привычной дозы. В вязком оцепенении щёлкаю мышью и запускаю его. Всё, барьер пройден, теперь стало легче… На экране заканчиваются наши весёлые прожекторские посиделки. Хью Джекман прощается со всеми — с тобой немного дольше, чем остальными. Вижу в кадре себя: я почти счастлив, что наконец-то всё подходит к концу. Но вдруг происходит непредвиденное: Хью, усмехаясь, спрашивает тебя о чём-то, и я настораживаюсь, услышав знакомое всем слово «kiss»; ещё на что-то надеюсь, хотя пора бы привыкнуть, что приятных сюрпризов я вряд ли дождусь. Вижу, как этот хлыщ обхватывает твоё лицо и целует! Целует! Тебя!!! Я похож на альпиниста, которого через секунду накроет лавина и чьи тело и сознание отказываются взаимодействовать. По инерции мои губы ещё продолжают растягиваться в весёлой бессмысленной улыбке, но я и сейчас помню свои эмоции, все до единой: мороз по позвоночнику, пол выскользнул из-под ног, время остановилось. Я забываю, как дышать, я забываю всё на свете. Я и стою-то по инерции… И вот он — любимый кадр, мечта моего внутреннего демона-мазохиста: твоя рука ложится на затылок Джекмана и хищно прижимает его голову поближе… Я не могу видеть твою довольную, счастливую и немного ошарашенную рожу. В этот раз я почему-то не ограничиваюсь традиционным актом самоедства, а решаю действовать по расширенной программе — устроить своим внутренним монстрам пышный праздник. Со всей необходимой атрибутикой… Поднявшись с кресла, я вразвалочку подхожу к бару, мысленно прикидывая, чем бы себя порадовать. Останавливаюсь на Hennessey и, чтобы не ждать пришествия вожделенной нирваны чересчур долго, выдираю пробку прямо зубами и наливаю треть бокала — эх, гулять, так гулять! Оставляю бутылку я рядом с монитором, чтобы, когда элитное французское пойло закончится, не бегать далеко; а что этот момент наступит очень быстро, я даже не сомневаюсь… Коньяк прокладывает огненную дорожку по горлу и теперь плещется в желудке вулканической лавой, постепенно обволакивая приятным теплом всё тело… Вот теперь — с полным комфортом — можно продолжать страдать! Я поудобнее устраиваюсь в кресле, наливаю вторую порцию и снова включаю видео… Теперь уже на медленной скорости… Вижу, как вы смеётесь, как Джекман спрашивает что-то и, радостно ухмыляясь, прикасается к твоему лицу! Я чувствую, как в моём желудке начинает туго сжиматься пружина… Как ты посмел стоять перед ним с этим трогательно-беззащитным выражением, которое до того, держу пари, видел только я? Это только моё! Только для меня!!! Ваня! Ванечка!!! Что же ты делаешь?.. Чувствуя себя неисправимым мазохистом, смотрю, как ты в ответ крепко прижимаешься к нему губами… Как же невыносимо долго это продолжается… Наконец под воздействием совместных усилий коньяка и созерцания моего личного кошмара в подробностях, напряжение внутри не выдерживает и с треском лопается, как слишком сильно сжатая пластиковая игрушка. Телефон даже не приходится долго искать, он услужливо лежит на столе и не позволяет потратить на него ни капли той бешеной злобы, которая кипит и пенится во мне. Теперь главное, чтобы ты ответил, ибо если этого не случится, то Сергей Светлаков разлетится на миллиарды крошечных частиц, будучи не в силах выдержать напора эмоций… Но оказывается, я ещё для чего-то нужен Высшим силам в этой жизни. Сначала в ухо врывается обычный съёмочный шум: суматоха, возня, многоголосье — потом звучит родное и до тошноты бодрое: — Да! Не могу сдержать нервный кашель, запускаю пальцы в нечёсаную шевелюру, но всё-таки беру себя в руки. Я ж мужик! — Ну чо, много малины собрал, огородник? — начинаю я развязно, без приветствия. — Что-что, прости? — в динамике шуршит, и я проглатываю горький вздох. «На работе, падла, мне тут хреново, а он работает себе... Но разве кто-то хоть когда-то давал мне гарантию, что эта жизнь мне свернувшая оглобля будет ждать меня и надеяться?» — Ребят, на полтона потише, О’кей? — прикрикивает Ваня в сторону и, могу голову дать на отсечение, прикрывает в этот момент микрофон своими невозможными длинными пальцами, на одном из которых сверкает это поганое, поганое кольцо… Когда становится немного тише, он возвращается: — Да, Серёжа, я тебя слушаю. Мой затуманенный алкоголем мозг пытается анализировать: всё-таки Ургант взволнован? раздражён? рад слышать? или ему пофиг? Одно точно: он торопится. И это, сука, больно! Бьёт по самолюбию! Оторвал я, стало быть, его Величество от важных дел. Как всегда. Как тогда… Что это ещё за «Я тебя слушаю!»? Нет, ну вы только посмотрите на него! Смеет разговаривать со мной так, будто бы ничего не случилось! Нет! — будто бы я его ассистентка! Хочется вмазать ему, вмазать побольнее. Или даже кинуть трубку. Но я принимаю героическое решение продолжить. Наказать подлеца. Вор должен сидеть в тюрьме, а каждый обидевший меня Ургант — получить по заслугам. Чо я раскис-то как баба? — Я говорю, — продолжаю я нарочито ровно, пытаясь сцедить в каждое слово как можно больше яда, — хорошо с учётом нынешней непростой экономической обстановки ведущим Первого канала дают? — Что? — такое короткое словечко, а у Ваньки оно сейчас так смешно дрожит посерединке. Это охреневающее «Что?» так и подмывает спародировать. Задел я его наконец-то что ли? Успех, товарищ Светлый. Я не удерживаюсь и начинаю ржать так, что паркет подо мной всхлипывает и пару раз натужно постанывает — прямо в унисон моему бедному сердечку. Именно так оно и голосило все эти годы. Ну чо, на проводе? Чо молчим? «Бла-бла-бла» сломалось об совесть? — Или в условиях кризиса сами ведущие теперь дают? — всё больше распаляясь от собственной безнаказанности, продолжаю я. — Подставляют задницу в борьбе за эволюционное превосходство? Снова взрываюсь хохотом. Сидит моя сучечка на той стороне провода, краснеет, небось, раз молчит, и пальчиком стенку ковыряет. До чего ж хорошо! Аж душеньку в пляс несёт и песни горланить. — Успокоился? — прилетает из трубки тихо, холодно и бесстрастно. «Айс Бакет Челлендж», на который клал я в своё время, таки настигает меня. И в лице кого? Я что, перегнул? Да не-е-е… Представляю себе моего голубя с лёгким отупением на лице и снова смеюсь. Улыбаюсь ему, моему голубю. Потому что чей ты голубочек, Ванечка, с кем бы ты там потом ни трахался? Кто тебя сделал голубочком? Я-а-а! — Да ты, это... ты не стесняйся! Я же как священник, тайна исповеди и всё такое. Не устрою «ата-та», — говорю я почти игриво и грожу невидимому Ване пальцем. Будет знать, как притворяться, что ему наплевать. Я же всё вижу. Бухой мозг всё видит, есть такая народная мудрость. — На собственность твоих хахалей не посягаю. Мужская солидарность. Ха! Слышал о таком? Вот сейчас он опять что-нибудь промямлит, а я ему скажу, что всё простил и чтобы он ехал ко мне. А он там, ставлю пятихатку, ещё гуще покраснеет и припрётся весь такой виноватый. А я его ещё раз прощу, а потом замучаю любовью могучею, ибо нехрен моему Ваньке ходить другими мужиками облапанным, когда у него только один законный хозяин — я. Только я тут право имею. Стоп. Что-то пауза затянулась. Сопит только в трубку — с мыслями что ли собирается? Он уже ответит там что-нибудь или только шокать будет? «А он точно притворяется, Светлый?» — аки знаменье, мелькает в голове. Гудки... Опускаю руку, ощутимо протрезвев. Потом и сам опускаюсь на пол. Ну вот и всё… Вот и поговорили… Подписал ты себе, Сергей Юрьевич, окончательный приговор… Вяло отбрасываю трубку в угол и растягиваюсь на ковре, бездумно уставившись в потолок. Молодец, прекрасно все сделал, просто превосходно… Теперь можно не сомневаться, что Ваня не только номер в чёрный список добавит, но и в мою сторону больше не глянет никогда. Сам бы от таких, как я, на его месте держался подальше. Да и не только на его месте. Стон безысходности сдержать не удаётся, он вырывается и зависает где-то под люстрой… Дур-р-рак, ну что же я наделал, зачем пил этот коньяк?.. Понимаю, что, как в детстве, когда нашкодишь и встречаешься лицом к лицу, пряжка к заду, с отцовским ремнём, хочется невозможного: вернуться на час назад, когда мир ещё был прекрасен и полон надежд… Руки сами собой сжимаются в кулаки, подмывает заехать ими себе по лбу, но надо же хотя бы когда-нибудь учиться самоконтролю — сам Бог велел начать прямо сейчас…

***

Я лежу так час, а может, и два, не знаю. Хотя, нет, я просто, как обычно, драматизирую… Время тягуче и, могу поспорить, собралось состязаться в тягучести с прошлогодним гречишным мёдом. За окном сгущаются октябрьские сумерки; засыпает ноутбук, и, знаете, хоронить свою жизнь в кромешной темноте то ли правильнее, то ли проще. Думаю, что раз уж всё равно всё рухнуло, не допить ли эту злосчастную бутылку и не перейти ли в бессознательное состояние — тогда у меня, по крайней мере, не будет так тупо и надсадно болеть в груди… Когда я уже принимаю осознанное и взвешенное решение подняться за бутылкой и нажраться в дрова, раздаётся звонок в дверь. Я вздрагиваю от неожиданности и рывком сажусь, получая ощутимый укол в висок — от Hennessey, за нерасторопность и тугодумство. «Для Белочки рановато», — решаю я и настойчиво ползу в противоположную от входной двери сторону, к моей дорогой во всех смыслах бутылочке. Опершись спиной о ножку стола, разбудив ненароком ноут и прильнув губами к спасительному горлышку, получаю по башке вторым звонком, много гадостнее первого. Матерюсь и под истошный визг третьего звонка ползу обратно. Знаю я, знаю я, кто это. Поселился тут за стенкой один беспокойный. Лёха-гендир. Привык в своём банке средства к существованию с людей собирать, вот и в миру ходит — то автограф ему для дочки подавай, то соли. Соли, вашу за ногу! Мы чо, в сериале для умственно отсталых живём, или в Совке? Соли ему!.. Три звонка — эвона как! Но я же звезда, а после третьего звонка звёздам надлежит выходить. Вот и выхожу. Врубаю свет и выхожу — ну как выхожу? — вываливаюсь, благо количество углов в моей квартире-студии по причине почти полного отсутствия перегородок сведено к минимуму, и вываливаюсь со вполне сформированным намерением надрать зад этому выжимающему мой звонок в четвёртый раз фрукту, чтоб духу его здесь больше не было! Ты — никакой не Лёха — влетаешь в квартиру, и я замечаю, как темнеют твои глаза, когда ты видишь моё состояние, ополовиненную бутылку на полу и стоп-кадр на мониторе… Кроме тебя никому не позволено так больно и яростно хватать меня за плечо, ни с кем я при своих метре восьмидесяти семи не чувствую себя настолько невысоким… — Когда же ты прекратишь эту дурацкую привычку?! Ты же дошел уже до крайней степени! Раньше хотя бы не пил, а если пил, то не звонил!.. Четыре года, Серёжа! Четыре года! Вот и очередной сюрприз. Только вот приятный ли он? Этот явно приехал мне мораль читать. От неожиданности я молча смотрю на тебя, забыв о том, что на вопросы в приличном обществе положено отвечать… Учила же мама в детстве смотреть в глазок! А то ходят там разные!.. Как же я давно тебя не видел. Хочется сгрести тебя в охапку, прижать к себе, посмотреть в глаза и сказать, что хочу всегда быть рядом, что все эти годы порчу тебе нервы только потому, что я чёртов жуткий собственник, что я жалею о том, что не сдержался! Но как всегда, слова извинения застревают где-то в грудной клетке, и я оказываюсь не в силах их выговорить, как не могу сказать, что невозможно счастлив от того, что ты пришёл!.. Всё, на что меня хватает, это осторожно снять твою руку с моего плеча, бережно поглаживая по выступающим венкам. И надеяться только на то, что ты парень сообразительный и догадаешься обо всём сам… И ты… догадываешься? Ты ведь поэтому втаскиваешь меня в комнату, пиная компьютерный стул так, что он врезается в стеллаж — с грохотом и звоном? Ты же поэтому кидаешь меня на диван, чтобы я врезался затылком в деревяшку на подлокотнике? Чтобы я протрезвел, да? А я поэтому подчиняюсь тебе, как тряпичная кукла, как пугало огородное, как Страшила, мозг которого мимикрирует в солому от одного лишь упоминания твоего имени? Ведь поэтому? Ты поэтому обрушиваешься на меня сверху — я сперва решаю, что с кулаками, — а я принимаю тебя, колючего, холодного, пахнущего улицей — любого, — в свои объятия?.. Чувствую, как ты раздвигаешь коленками мои заплетающиеся ноги, забираешься сверху, обхватываешь, пока наши грудные клетки не врастают друг в друга каждой клеточкой, каждым атомом, пока электроны не сбивают друг друга со своих орбит, и... просто дышишь в мой взмокший и наверняка провонявший алкоголем и потом висок, поглаживаешь мой саднящий затылок. И я чувствую: я дома, люди! Дома я! Вот он — мой дом, примчался без куртки, в одном пиджаке, не забыл, Господи, не заболел бы, чёрт бы тебя!.. Никого не подбиваю звонить любимым в пьяном угаре, но до чего ж хорошо, люди! До чего ж хорошо! И стыдно… И попа с дивана соскальзывает… Надо было с тканевой обивкой брать, а не выпендриваться с шоколадной кожей. Кто же знал? Обнимаю Ваньку ещё крепче, трусь стосковавшейся переносицей о плечо, трогаю острые лопатки. Когда переедешь ко мне, купим нормальный диван, побольше… — Серёж, может, всё-таки станешь себя вести как взрослый человек, — бурчит Ванечка, ероша дыханием мои волосы, а потом, приподнявшись, заглядывает мне в глаза, весь такой суровый-пресуровый, как школьный учитель: — Нет, как умный взрослый человек, потому что пятиклассники хотя бы не напиваются. Я осоловело мотаю головой, ещё не до конца освободившейся от алкогольных паров. Пальцы, дрогнув, замирают на Ваниной спине: — К-к-какие ещё пятиклассники? — спрашиваю осторожно. — Тут я пил, или ты? — А как ещё тебя назвать? — с мягкой улыбкой выговариваешь мне, как ребенку, для полного сходства поглаживая по голове. — Ты бы меня ещё из ручки бумажными шариками обстреливал, чтобы я внимание на тебя обратил, что ли. Чувствую, как кровь пополам со стыдом и смущением приливает к лицу. — Ничего подобного, — ворчу тихо и нехотя, из последних сил пытаясь сохранить обиженное лицо и не отводить взгляд, — и хватит разговаривать со мной тоном старшего брата - отличника, такого, блин, авторитетного. Я, между прочим, уже давно взрослый и, поверь мне, опытный мужчина! Боже, кому я это говорю? Себе, наверное, не тебе… — Взрослый и опытный мужчина, который готов огреть понравившуюся девочку портфелем по спине? — усмехаешься ты и дуешь мне в нос, смешно сложив губы трубочкой. — Ой, нет, извини, просто позвонить ей домой и наговорить гадостей. Ну, сколько можно, Серёжа? — ты в одну секунду становишься мрачным и серьёзным, и от этой метаморфозы по моему позвоночнику проносится неприятный морозец. Прямо как тогда, на съёмках с Джекманом... — Неужели ты всё еще считаешь однополую любовь порождением мракобесов и готов себе руки отрезать только за то, что они касались меня в неправильных, по твоему мнению, местах? Вот высказал же всё ровно, не покраснел даже зараза, ухом не повёл, ни один нерв не дёрнулся, а ведь я же сейчас всего тебя чувствую. А вот я не такой, Ванечка, не настолько сильный, или толстокожий! — Лучше тебе не трогать эту тему, — отворачиваюсь я. Мысль, что мы только что помирились и не стоит больше искушать судьбу, оказывается недостаточным аргументом, чтобы вовремя прикусить язык…— Я пережил столько, что тебе и не снилось. Это только тебе всё легко достаётся, так что нефиг меня тут учить… Господи, я ужасен, ужасно глуп. Но ты же услышал горечь в моём голосе, услышал? Господи! Пусть я сейчас окажусь самым-пресамым хреновым актёром! Надо было стиснуть зубы и стерпеть. Или всё-таки расставить точки над «ё» — решение верное? Я закипаю всё больше и больше, вспоминая, сколько мне пришлось злиться на себя, как я метался между тобой и женой, между тем прежним мной, который испытывал к геям легкую брезгливость, и теперешним, о котором я раньше бы сказал: «Вконец рехнулся…» И человек, который виноват в этом, — вот он, рядом! Я злюсь на тебя за то, что ты так легко пережил своё перерождение, за то, что спокойно принял себя такого!.. Гнев, досада, беспомощность снова накрывают меня, потому что я прекрасно понимаю: всё равно ведь никуда от тебя не денусь. И этот внутренний разлад невозможно терпеть!.. Я в сердцах хватаю тебя за волосы и рычу: — Ургант, сволочь, что ты со мной делаешь?! Ты же мне жизнь сломал! Я из-за тебя жену потерял! Я себя ненавижу! — и тут же приподнимаюсь на локте и выдыхаю в мочку твоего уха: — Но как же я счастлив с тобой! Ты отстраняешься на пару сантиметров — и я уже начинаю воображать себе картины твоего скандального ухода, я же псих! — но только чтобы сподручнее стало добраться подушечками пальцев до самой-самой кожи моего затылка и поцеловать… нет, абсолютно целомудренно, ничего такого… Даже не оставляешь мне возможности потроллить тебя за твою щетину, как я любил делать раньше, — настолько твоё прикосновение невесомо… Я вцепляюсь зрачками в потолок, ткань твоего пиджака удивлённо поскрипывает под моими пальцами. Теперь я полностью распят тобой. Отныне окончательно и бесповоротно, сильнее, чем когда бы то ни было. И хотя я тут разболтался с вами, пытаясь описать этот момент как можно подробнее, передать как можно полнее и ярче, на самом деле, вы удивитесь, но прошла всего секунда, максимум две… Пока октябрьский туман продолжает втекать в мою опустевшую черепную коробку, твои губы исчезают, но тут же шепчут: — Ты сам всё знаешь... Вот оно как, значит. Оба догадливые, оба всё знаем и понимаем… Мне нужно срочно закрыть рот рукой, иначе я разрыдаюсь в голос как девчонка, но я зажат тобой и не дотянусь. Копошусь, высвобождая руки. Хочу видеть тебя! Не увижу - умру. В твоих глазах искрится Космос, рождаются и умирают галактики. Обнимаю ладонями твои чёртовы колючие щёки, и в носу начинает щипать, как в детстве на Первомае. Зачем ты комплексуешь по поводу своих щёк? Ну зачем? Всегда казалось, что таким макаром ты просто набиваешься на комплименты... Потому что если не прекрасны они, то что, простите, тогда прекрасно в этом мире? И вообще, комплексуешь ты, а ходить потом тобой исцарапанным мне… Пропускаю чёрный завиток твоей чёлки сквозь пальцы, ласкаю взглядом тёмные брови и ресницы. Ванька, ты такой… красивый. Мой доблестный рыцарь Айвенго. Даже сейчас, после стольких лет, чувствую, как от восторга начинает кружиться голова и по телу пробегают маленькие молнии... А говорят, любовь живёт три года и что, чем старше пара, тем слабее и скуднее чувства. Настраивают на бесперспективняк, одним словом. Не верьте им, короче, туфта всё это. Отвечаю. Что-то меняется в твоём лице. Словно издалека слышу: — Отпусти. Рука затекла. Отпускаю. Всё правильно, в принципе. Хорошенького понемножку… Ты слезаешь с меня, а у меня чувство, будто бы с меня — с груди, с сердца — наживую сняли кожу. Саднит. Собираю в кучу ноги-руки — они действительно затекли. Удивляюсь, выясняя, что ты совершенно не собираешься уходить, а, устроившись в ногах, на подлокотнике, снимаешь и аккуратно складываешь пиджак, чтобы потом закинуть его на несчастный побитый тобою стул. Наблюдаю за твоими отлаженными методичными движениями с противоположного подлокотника. Чёрт, вот же я влип с тобой, Ванечка. Тем временем ты расстёгиваешь воротник рубашки, с наслаждением выдыхаешь и (в этом месте мои глаза вылезают из орбит) принимаешься за ремень. — Чо ты делаешь? — выжимаю из себя я, подразумевая «Чо? Так вот сразу?!» — «Ата-та» тебе собираюсь устроить, — со свистом выдернув ремень, отвечаешь ты. Сурово так опять. — За пьянство и телефонный терроризм. Ой, купился бы я, Ванечка, если бы не чертяки в твоих глазах… Качаю головой, краснею. Смеюсь свободно и легко. Слава Богу!.. Соскочив со своего насеста, потягиваюсь и иду ставить чайник: нам нужно многое обсудить, и на этот раз спокойно, без психоза. — Нашёл-то ты меня как? — спрашиваю, наполняя пузатый чайник твоим любимым «Эрл Греем». — С трудом, — честно отвечаешь ты, возникая рядом со мной — рубашка навыпуск, рукава закатаны — и залезая в шкафчик с кружками. — Пришлось сделать пару звонков и помотаться. А дальше будут чай на кухне, посиделки до утра, может, потанцуем, если уж совсем припечёт… Одно могу сказать точно: больше я Ванечку никому не отдам. Буду с ним и в горе, и в радости, и в богатстве, и в бедности, и в здравии, и в болезни, и… как там дальше? Приложу все усилия, чтобы перестать быть бараном, одним словом. Очень постараюсь. И всё у нас будет, как в одном добром отечественном фильме, — «ХА-РА-ШО!!!»