Облака

И бесконечен путь, и далека расплата. Уходит прочь недуг, приходит забытье. И для меня теперь так истинно, так свято Чуть слышное в ночи дыхание твое. Михаил Щербаков, Кибитка

Аэропорт - работа. Самолёт - работа. Стюардессы - работа. Медосмотры - работа. Дом - работа. Аэропорт - дом. Зинченко вздрагивает и сползает чуть ниже в жёстком кресле первого пилота. Цепочка ассоциаций обычно обрывается на этом, который сидит справа, но Зинченко не даёт себе дойти до него - лучше уж к мозгоправу сходить на казёные деньги. Леонид Александрович зевает и решает продолжить бороться с преступным, сладким желанием уснуть прямо тут, положив голову на подлокотник. Препятствий немного - ночной "Москва - Пхукет", давно остывший кофе в пластиковой чашке и очаровательное пятнышко под нижним веком... Зинченко моргает. Один раз, два, три. Он только что подумал - "очаровательное"? Какое очаровательное? - Ну нахер, - отчётливо произносит командир борта в густой темноте кабины. - Леонид Алексаныч... вы чего? - два яшмовых глаза, как блямбы на фонарных столбах, щуратся прямо напротив него. У стажёра под нижним веком и вправду пятнышко. Маленькое, коричневатое, чуть-чуть заметное на загорелой коже. Зинченко сглатывает, судорожно сжимая в пальцах запястье правой руки. "Ты кто? Военный офицер или баба?" - Ничего, - рывок, салфетка из-под чашки, не уронить, бросок, - На, вытри, под глазом у тебя что-то. Лёша хмурится и сминает щёку под влажной салфеткой. Командир наблюдает за ним исподтишка, то ли присматриваясь, то ли замышляя. Оторвать взгляд - так же просто, как швырнуть в него салфеткой. Зинченко тянет взглянуть поверх закатных облаков. - Леонид Алексаныч. - Ммм. Стажёр улыбается, прикусывая салфетку за бахромистый край: - Я очень хорошо вижу. - Какая самодостаточная информация, Гущин. Зинченко гладит серый бок выгнутого штурвала. Он - лётчик. Лётчик всегда чувствует неминуемое приближение беды. - Я знаю, вы меня не любите. До сих пор, хотя я, вроде, прилично вёл себя последнее время, - на мгновение Лёша, кажется, погружается глубоко в свои мысли, тут же встречая командира взмывающим взглядом, и устало улыбается, - Но, может, расскажете, что там у вас случилось? Конечно, без подробностей или ещё чего, если вам... ну, неприятно... Зинченко знает, что сейчас потеряет пол под ногами. Вот-вот треснет панель, и пилоты полетят из своей кабины к чертям собачьим. "К земле" - весело поправляет он самого себя. - У меня всё в порядке, Гущин. Пауза - театральна. Излишне затянута, недостаточно легковесна. - В любом случае, я не буду говорить с вами на личные темы. Потерпите до мягкой посадки. А там - посмотрим. Секунду Гущин молчит так, как молчат холодно отшитые женщины. Зинченко ощущает взгляд мурашками на шее - хотя вовсе не смотрит туда, конечно. Раздражение выдаёт стажёра с потрохами - без обиняков, сразу в лоб: - Тогда о чём вы думаете, раз так хорошо всё? "О том, как можно тебя быстро и безболезненно убить." Леонид Александрыч одёргивает себя, чуть не болтнув лишнего. Как же давно научили - лучше не высказывать то, о чём думаешь. Так безопасней. Позёрство - не в его духе. Скорее, в духе Гущина - мерзко шепчет внутренний голос. Тянет под ложечкой. В салоне зажигается свет - Вика бежит к потерявшему сознание пассажиру. Окей, гугл - как признать, что попал под чьё-то влияние? Недавно сын, чуть не треснув от гордости, преподнёс Зинченко купленный на свои кровные подарок - смартфон, с парой кнопок, чёрными наушниками и совсем уж нелепым отражением лика самого командира в матовом экране. Телефон не бил током и не взрывался, но суеверный первый пилот предпочёл провести остаток жизни в безмятежном неведении кнопочной нокии. Потом он не раз задавался вопросом - почему? Неужели, не смог бы привыкнуть? Леонид Александрович очень боялся нового. Оно доставляло неудобства и мешало наслаждаться тишиной и покоем, которые наводила прохладная кабина самолёта и чашка крепкого кофе с лимоном. У стажёра аллергия на лимон. Зинченко знает это едва ли случайно. Также ему известна марка гущинской машины, цвет брелка на его ключах и количество родинок под нежной складкой левого уха. Зинченко знает всё, кроме причины своей одержимости. - Ладно, я понял. Не хотите говорить - не говорите. Могли бы по-человечески ответить. Гущин потирает висок и устраивается в кресле поудобнее. Ещё шесть с половиной часов - мелькает бегущей строкой перед глазами командира борта. Шесть с половиной. Ночные рейсы - работа. Пассажиры - работа. Таиланд - работа. Стажёр... - Работа, - шепчет Зинченко сквозь сжатые зубы, тихо, яростно, словно не в силах промолчать, но боясь потревожить соседа. Лёша сопит, уложив голову на согнутый в форму подлокотникова угла локоть. Зинченко выжидает. Свет в салоне гаснет - Леонид Александрович ставит автопилот и, мягко выскользнув из кресла, идёт справиться о ситуации. - Андрюш, ну как? Нормально всё? - В норме, Леонид Алексаныч. Ему валидол надо было. Мы там попозже сами форму заполним, а то на месте - никак не могли, сами понимаете. - Да конечно, конечно. Зинченко рассеянно таращится в красивое лицо стюарда. - Что-то хотел спросить... Андрей отрывает взгляд от бутылок с минералкой на узеньком столике. - Да? - Тебе никогда не было... так страшно что-то вслух сказать, что даже думать про это... не решаешься, в общем? Синие занавески молниеносно разлетаются в стороны, хлестнув командира по лицу, и впуская внутрь растрёпанную Вику. - Ой, Леонид Алексаныч... простите, пожалуйста, я вас не увидела! Зинченко закрывает глаза и считает про себя. Раз. Стажёр, наверное, проснётся скоро. Два. Да что ты можешь-то теперь, только стоять тут и сопли жевать? Три. Ну нахер. - Ничего страшного. Форму заполните. Первый пилот исчезает так же быстро, как и пришёл. Дверь кабины захлопывается мягко - почти ласково, в надежде всё-таки не нарушить сон Гущина. Зинченко ударяется ногой, стараясь пролезть в узкий ход между панелью и креслом, но стойко держится, не взвыв от боли и даже не помяв пиджака. - Какой же ты идиот. Идиот старый. Лёша недовольно фыркает во сне. Нежность переполняет, душит Зинченко с отвратительной силой. Он наклоняется и порывисто целует своего стажёра в тёмную макушку. Вобрав в себя запах мускуса, сигаретного дыма, пота и чёрного чая, силясь закупориться, закрыться от всяких иных ароматов этого мира, командир вдруг понимает, что, наверное, именно так пахнут для него облака. - Облачный... засранец... - еле слышно бормочет он ледяной кабине, окружившей их с четырёх сторон. Волосы на затылке у Гущина взерошены, лохматые в беспорядке. Не отрываясь от них, Зинченко ждёт. Ждёт пробуждения, стыда, выстрела в упор, ненавистного взгляда этих проклятых яшмовых блямб. *** Когда стажёр просыпается, в иллюминаторе тает лучистое облако. Самолёт идёт на снижение. Лёша бешено трёт глаза. - Чего вы меня не будили? Командир слева - прямой, как стальная рельса - привычно отвечает: - Не считал нужным. Одевайте наушники. Зинченко отпускает штурвал и тянется к тумблерам верхней панели. Над Пхукетом лениво всходит неяркое солнце. Гущин долго смотрит на него, ничего не решаясь сказать. В конце концов, мрачно кивает и натягивает пухлые наушники. Командир выдыхает, лишь выпустив шасси. Ещё один перелёт, ещё одна ночь. Ничего страшного. Надо бы спросить у Андрюши глицину. Полоса - работа. Кофе - работа. Гущин - счастье. Дом - работа. Стажёр никогда ничего не узнает.