Часть 1
1 июня 2016 г. в 10:52
Впереди над серой пыльной нитью автострады приветливое солнце, позади ненавистный отец, чужие указания и здравый смысл. Люси знает, как никогда раньше, выбор единственно правильный — ей не о чем жалеть. Она даже выпрямляется, до хруста в позвонках, будто сбросила непомерный груз. И воздух сладким тягучим потоком распирает грудь, подгоняя и так ошалевшее сердце. Люси осторожно, будто проверяя, касается нагретой кожи чужой руки и вновь, как в первую встречу, тонет в необъятной озорной улыбке. Нацу кивает ей и прибавляет газу, пытаясь выжать из старенького форда все обещанные лошадиные силы. Мимо вот уже который час проносятся пустынные равнины, но Люси видит совсем другое: в закатной дымке маленький домик на побережье, надёжная, мокрая после купания спина и она сама — в обнимку с книгой и кружкой кофе под яркими, совсем близкими звёздами.
Но это потом, а пока у Люси длинные выгоревшие косы, потрёпанный дневник в рюкзаке и полные пригоршни искрящего счастья.
У Нацу вызывающе розовая вихрастая макушка, бесшабашная улыбка и старенький пистолет в заднем кармане.
Они ночуют в дешёвом мотеле — треснутое стекло под самым потолком, ещё одно в углу, перечёркнутое пожарной лестницей, продавленная узкая кровать и холодная вода из всех кранов. Но всё это блёкнет во всполохах страсти: переплетение разгорячённых тел стирает убогую реальность, рисуя длинными тенями на стенах невероятный узор, впечатывая тот острыми гранями воспоминаний. Наутро Люси выжата — досуха, до болезненных корок на распухших губах, но не готова отступить, ни на йоту. Ведь вот она, мечта наяву — кофе в постель и Нацу в одних лишь джинсах на голое тело.
Пальба за дверью вместо завтрака — «Откройте, полиция!» Свежий ветерок подгоняет в мыльную задницу — Люси босиком, визжит, роняет одежду из рук, а Нацу хохочет под рёв взведённого мотора. Форд чихает, срывается с места, едва она успевает запрыгнуть в салон. И Люси кричит, и колотит кулачками, судорожно всхлипывает между рваными вдохами, натягивая непослушными руками футболку и юбку, но всё прощает, едва лишь расслышит тихое: «Я не хотел…»
У Люси горечь во рту, мокрая одежда и плохое предчувствие, будто «хотел».
У Нацу голодный взгляд, дурные шутки и два доллара в кармане.
Заехать в Вегас не проблема, всего-то пять сотен миль и почти по пути. Зато там, среди слепящих холодных огней и разряженной толпы манекенов, сбывается мечта — Люси теперь миссис. Дешёвое шампанское ласкает сладостью горло, клятвы верности сквозь нервный смех — уши. Они шатаются по никогда не засыпающему городу до рассвета в поисках одного старого друга. Нацу встречает его в тёмном переулке, долго обнимает и возвращается с кошельком, набитым хрустящими купюрами — «свадебный подарок» поясняет он Люси, и та счастливо улыбается и жмётся к своему теперь уже мужу.
Люси восемнадцать, у неё дешёвое колечко на безымянном пальце, пластмассовая роза в волосах и распухшие от поцелуев губы.
Нацу двадцать, у него права на другое имя и листовки «Разыскивается» в трёх штатах, только Люси об этом пока не знает.
В очередном замызганном городишке у форда отказывает мотор, у Нацу — тормоза. Проспиртованный насквозь язык лижет её шею, руки неуклюже, но старательно ласкают, а Люси разрывает напрасными молитвами и мольбами. Страшно, ей страшно от жадных взглядов окружающих, грубых прикосновений Нацу и собственного слишком тихого — а точно ли вслух? — нет. Он смотрит, слегка прищурившись, мимо неё, Люси оглядывается — никого. Широкая улыбка искривляется в злобный оскал, суженные глаза прожигают насквозь, до судорожного, болезненного выдоха. Люси едва успевает вскинуть руки, а вокруг неё гулко ударяют кулаки — мимо, в обивку дивана, но вздрагивать от чужих прикосновений она перестанет ещё нескоро.
Наутро Люси всё равно не верит: собственным глазам, чужим словам, полицейской сводке. «Он не такой!» — твердит упрямо сердце и тут же находит сотню оправданий произошедшему. Под шинами проржавевшего пикапа быстро вьётся пыльная дорога на запад, там за закатом, по уверению Нацу, ждёт маленький домик на побережье — рай для двоих.
У Нацу тёплая улыбка, нагретая солнцем ладонь и миллион обещаний.
У Люси — треснувшее небо за тёмными стёклами очков и непомерная ноша за плечами — любовь.
Она привыкает: жать на газ со всей дури, отъезжая от заправки, пока Нацу отвлекает хозяина; держать дрожащими влажными руками старенький ругер — «Дева Мария, пусть незаряженный!» — под звон монет, выгребаемых из кассы; подрабатывать официанткой в придорожном кафе, чтобы наскрести на залог за мужа или задаток на очередную старую колымагу. А потом — смеяться до икоты, до боли в сведённом от голода животе, не отрывая ни взгляда, ни ладони от того, кто заменил ей солнце; целоваться — жадно, словно в последний раз, прямо под завистливыми взглядами добропорядочных граждан; сверкать загорелыми ягодицами на барной стойке первой попавшейся забегаловки — жить, Люси привыкает жить без оглядки, без задела на будущее, отодвинув свои скромные мечты в сторонку.
Она знает — всё наладится. У Нацу просто сложный период в жизни, и кому как не жене разделить это бремя?
Даже поделённое на двоих бремя гнёт к земле.
У Нацу на кулак намотаны длинные, некогда зацелованные, локоны, нож в испачканной руке и градусов десять в кипящей дурью крови.
У Люси полон рот забот и мокрого песка с обочины — зря она попросила не пить так много виски за рулём.
Ночь в очередном сомнительном баре заканчивается ожидаемо плохо: крики — «Шлюха!» — ломают осколочными, а ведь тот парень просто спросил её имя; широкая родная ладонь с размаху ударяет по мокрой щеке — вместо алых роз горит, ярче заката, нежная кожа. Люси убегает, давясь слезами — вслед лишь смех: «Да ладно, я же не до крови!»
Она набирает знакомый номер трясущимися пальцами — длинные гудки отзываются болью в мутной голове. Никого? Она бросает трубку, чудом успевает услышать хриплое, саднящее «Алло?!» Припадает запёкшимися губами к родному голосу, не дышит, не всхлипывает, лишь рука предательски дрожит:
— Да, всё отлично. У Нацу чудесный дом. Я много ем — ты бы не узнал. Нет, не надо. Мне пора…
Обрывается: боль, страх, тепло, надежда. Сердце — порожнее, бескровное, клеймённое именем любимого — больше не стучит. В груди пусто и тихо, так, что закладывает уши.
У Люси бледный вид, болтающиеся ниже приличного джинсы и пожелтевший синяк на скуле.
У Нацу поллитра виски в заштопанном животе, тяжёлая рука и жажда крови в узких зрачках.
Вспышки неконтролируемого гнева становятся обыденностью, страшной реальностью. Люси не плачет, не жалуется, верит — виновата сама: недоглядела, недоласкала, недолюбила. И Люси любит — сквозь ложь и обман, через силу и гордость, в нетрезвом уме и розыске. Закрывает уставшие, воспалённые глаза на обидные выходки, отсутствие денег и собственные потребности. Лишь серый асфальт автострады спасает, оживляет тусклый взгляд потрёпанного Нацу, манит, словно миражом, алым закатом. Там, на западном побережье, их ждёт счастье — искристое, тёплое, настоящее — осталось два поворота
Она отлучается всего на пять минут, а место рядом занято. Нацу горит, пылает страстью, да только не к ней — другая, чужая, красивая слизывает любимую улыбку жадным ртом. Они не прячутся — обнимаются, трутся разгорячёнными телами прямо в баре. Люси смотрит, словно кино, отчуждённо, будто это не Нацу там, с другой, или это не она здесь, в стороне. Но он оборачивается, хрипло спрашивает влажным обслюнявленным ртом:
— Хей, детка! Покажи мне свою боль — свою кровь!
Боль? У Люси вся душа испещрена глубокими ранами — живого места нет. Внутри её рвётся та самая красная нить — с натужным треском, медленно, мучительно, стягивая с глаз розовые шоры. Люси дёргает уголки губ, но те слиплись в бурые корки, да и что она может ответить — маленький домик на побережье рассыпается колодой крапленых карт.
Нацу двадцать один, у него едкий смех и испачканные не её помадой губы.
Люси без трёх недель девятнадцать, вся её кровь на сбитых костяшках чужой руки.
За окном бесстрастно догорает закат — последней каплей падает в полную чашу. Нацу вместо извинений бросает ей пистолет: «Давай! Пристрели, раз я так плох!» У Люси едва не ломается шея от напряжения — пять шагов, и ребёнок не промахнётся. Пустота, даже не обида, назойливо свербит где-то под левой грудью, отдаваясь ослепляющей болью в челюсти. И как только его улыбка из привлекательной превратилась в презрительную, потускнела, очернилась, оскалилась? Когда рассыпалась, разбилась вдребезги простая, уютная мечта? На каком перекрёстке они свернули не туда? Нет смысла искать ответы — они оба давно в тупике.
У Люси, кроме стали, прожигающей холодом висок, ничего больше нет.
У Нацу в бездне зрачков тень удивления.
Она ещё улыбнётся, как раньше, нежно и почти счастливо.
Он опоздает — всего лишь на год и целую жизнь.
Дорога на запад оборвётся прямо здесь — в кровавой луже нерастраченного счастья.