Тямтя-лямтя

Гордеева всегда была очень умной женщиной. Ну, большую часть жизни уж точно. А если не очень умной, то, по крайней мере, неглупой. Ну, или не идиоткой, хотя бы. Хотя бы не полной! Чёрт. Так ей казалось до относительно недавнего времени. А потом произошло то, что произошло. И, несмотря на все старания майора не замечать, отрицать, самовнушаться диаметрально противоположным, имело место быть и, более того, – усугубляться. А умственные способности женщины заимели тенденцию прямо пропорционально самоликвидироваться в самый неподходящий момент. Если же учесть, что количество этих самых моментов значительно увеличилось, то мозг работал нормально исключительно тогда, когда его обладательница находилась в гордом одиночестве. Как сейчас, например. Лучше бы и сейчас не работал, если уж на то пошло. Гордеева, конечно, повидала в жизни многое и многих, но даже предположить не могла, что сама окажется в такой несуразной и абсурдной ситуации. На самом деле, даже несколько трагической, но Гордеева не была бы Гордеевой, если бы начала оплакивать свои проблемы, вместо того, чтобы их обдумывать и обсмеивать. Правда ситуация действительно вышла за грани околопривычного женщине, поэтому высмеивалась дюже погано. Вот и приходилось обдумывать. Но тоже не очень результативно. Если раньше очередная симпатия Гордеевой, коих в жизни Катерины было не так уж и мало, не проявляла слишком убедительного и искреннего к ней внимания, то женщина и сама достаточно быстро остывала и забывала. Или, что реже, добивалась. Правда, потом тоже остывала и уходила. Спрашивается – зачем стараться, если потом всё закончится? Если только развлечься. Если же случалось так, что на пути Гордеевой к очередному избраннику вставал кто-то ещё, будь то авторитарная мать, ревнивая жена или гарем любовниц в анамнезе, то женщина не впадала в истерику, а методично устраняла. Если чувствовала, что цель оправдывает средства. Или уходила – если нет. Но то, что происходило сейчас, не укладывалось в голове и не растягивалось вдоль спинного мозга. Причём, не только у Кати, но и у её сестры, коей Катерина не поленилась разложить психику на малейшие частички рассказом о своих переживаниях. Дарья тогда задумчиво пожевала давно уже опустевшую вилку и не менее задумчиво произнесла: – Биться головой о стенку гораздо интереснее, если знаешь, что за ней скрывается родственная душа. – Это ты к чему? – поинтересовалась Гордеева-младшая, вынимая у старшей вилку изо рта. – А к тому, что с твоей личной жизнью я скоро сойду с ума, предварительно уйдя от мужа и совершив ряд неблагоразумных дел. А потом мы будем лежать в соседних палатах и перестукиваться…. Ты куда? – окликнула она вставшую из-за стола сестру. – Азбуку Морзе учить. И было, отчего сойти с ума: Катерина никогда ранее не страдала от любовных перипетий, вне зависимости от их сложности и драматичности. Переживала, конечно, могла не есть несколько дней, поскольку кусок в горло не лез, но, вместо того, чтобы лить слёзы или ныть, отчаянно высмеивала всё и вся. Сейчас же женщина была больше всего похожа на впервые влюбившуюся семиклассницу и меньше всего на майора: вечно растерянная, забывающая самые элементарные вещи, угадывающая вибрацию телефона ещё за несколько секунд до её начала, погружённая в свои мысли. Более того – некогда резкая, как пуля, и борзая, как гопник, Гордеева научилась сюсюкаться с племянниками и обижаться. Впрочем, как утверждала сама Катя, обижалась она только за стенами ФЭС и только на близких. Даша давно уже там не работала, поэтому не могла проверить. Оставалось верить на слово. И, к этому самому слову сказано, на виновника собственных метаморфоз Катя не могла не то, что обижаться – даже злиться. Она теперь вообще мало, что могла, когда он был рядом, в том числе и по работе. Поэтому и просила Рогозину ставить их в разные смены. А он, казалось, вовсе не обращал на это внимания. Однако проблема была вовсе не в этом. «Как втрескалась – так и растрескаюсь!» – заявила Катерина, после того, как соизволила поведать сестре о том, что же с ней творится. И даже не в том, что отношение к ней одного конкретного мужского представителя человечества, работающего в одном конкретно взятом подразделении МВД, являлось для Гордеевой, как минимум, загадкой. И даже не в том, что «растрескаться» не получилось до сих пор. А в том, что Гордеева такая была не одна. И это тоже не укладывалось в её сознании. Даша Максимова её боялась – Гордеева видела это наверняка. Сначала просто потому, что Гордеева. Потом – потому, что поняла, что они неравнодушны к одному и тому же человеку. Потом, потому что решила, что Катерина своего уже добилась, а у неё, Даши Максимовой, шансы если и были, то канули в небытие. Всё это Гордеева видела, но не чувствовала ни удовлетворения, ни успокоения на тему соперницы косвенно сброшенной со счётов. Более того – ей было жалко Максимову и горько от ситуации в целом. Майор никогда не думала, что сможет желать счастья девушке, которая влюбилась в того же мужчину, что и она. Желать счастья именно с этим человеком! Независимо от всего остального. Независимо от себя. И независимо от того, что Костя Лисицын проявлял к Даше Максимовой столько же внимания, сколько и к ней, Гордеевой – почти нисколько. Так, лёгкие шуточки по кромке фильтра. И то очень редко. Если бы у Даши с Костей что-то получилось – Катя бы ушла из ФЭС. Если бы у них хоть что-то могло получиться, женщина, честное слово, сделала бы всё, что было в её силах, лишь бы не мешать. И не то чтобы это было в духе Гордеевой, нет. Это произошло бы, скорее, из жалости к Даше и из собственного себялюбия. Но ничего не происходило: Костя жил одной работой, Катя – Костей, хоть и старательно пыталась это скрыть, а Даша…. на Дашу было жалко смотреть. И чем дальше – тем больше жалко. Закончилось всё тем, что Максимова, не выдержав, попросила у Кати «время на разговор». Да, прямо так и выразилась! Бедная девочка. Гордеева, конечно, согласилась, но только сказать ей было нечего. А Максимовой было, но она… не могла. Поэтому полчаса молчания закончились неожиданной истерикой обычно спокойной Даши на плече Катерины, желающей скончаться на месте. Слёзы этой девушки, бесконечно чистой, искренней и доброй, не сделавшей ничего плохого никому в целом и Гордеевой в частности, тронули майора до глубины души. – Если бы я знала, что этим всё закончится, то не перешла бы работать в ФЭС, – неожиданно даже для себя выдавила Катерина. – Может быть, хоть тогда у вас вышло что-то с Лисицыным, если бы я не убивала твою уверенность в себе, – женщина тяжело вздохнула и мягко отодвинула от себя девушку. – Хотя ты неудачно влюбилась, конечно. Сложно с ним. Даша заалела щеками: – Да ничего бы не вышло даже тогда, – она опустила глаза, но через секунду вскинула их вновь. – Можно подумать, я не вижу, как он на тебя смотрит, Кать! – Почему-то мне кажется, что ты это себе всё выдумала, – горько обронила Гордеева. – Да это только ты ничего не замечаешь, – парировала ей Максимова. – Я подала заявление по собственному. Может, хоть сейчас заметишь. После разговора было так тошно, будто Гордеева залпом потушила все имеющиеся на планете окурки себе о душу. Что делать дальше – она не представляла. Первый порыв – прошение о переводе, был отброшен за нерентабельностью. В ОБНОН обратно ей не хотелось, в какую-нибудь шарашкину контору – тоже, а в других высококвалифицированных организациях своих оперов хватает, вполне себе заслуженных. А если честно… не могла Катерина представить своё дальнейшее существование совсем без Кости. Не могла, оказалась слабее, чем думала. Максимова, вон, смогла, а она, майор Гордеева, – нет. Тямтя-лямтя. В душе продолжала теплиться слабая, но надежда…. Но на что – Катерина сама не могла понять. Поэтому сделала лучшее, на что был способен её организм – слегла с простудой. Болеть она решительно не умела, поэтому за вчерашний день перемыла всё, что можно было перемыть, и починила всё, что можно было починить. Чуть из окна не вывалилась, когда решила помыть окна. Снаружи. Во время грозы. А потом взвыла – от собственных мыслей. Картинка вырисовывалась настолько паршивой, что, если бы не лекарства, которые нельзя мешать с алкоголем, Гордеева бы уже трижды напилась. И четырежды – протрезвела. Звонок в дверь нарушил все планы майора на предмет самобичевания. Сначала она не хотела открывать, ибо некому: родителям и сестре с семейством она запретила появляться во избежание. Близкие же друзья, как таковые, у женщины давно уже не водились. Но звонок повторился несколько раз, поэтому Катя сгребла себя с дивана и поползла открывать. За дверью оказался Лисицын, пытающийся замаскировать предательски волнующееся выражение лица пакетом с какими-то круглыми предметами, предположительно – апельсинами. – Привет, – будто бы смущённо сказал он. – У меня на цитрусовые аллергия, – вместо приветствия сообщила Катерина. Мало того, что он совершенно не удивился, так ещё и самодовольно улыбнулся: – Это яблоки. Гордеева окинула гостя взглядом с ног до головы и нерешительно повела плечом: – Проходи, коль не шутишь.