Двемерит

Кольцо из двемерита Колсельмо выковал сам. Впервые за много лет он спустился в трущобы Маркарта, к черному дыму и лихорадочному жару плавилен, где прозрачная вода срывающейся с высоты вниз реки превращалась в комковатую грязь, а в полутемных, поросших мхом уголках, валялись неузнанные трупы. Его встретила кузнец Горза гра-Багол. Она рассмеялась просьбе – куда тебе, эльф, сказала она; но Колсельмо умел настоять на своем, и орчанка сдалась. Сначала она учила его плавить из бесформенной, похожей на панцирь изуродованного грязекраба, руды слитки серебра и стали, и Колсельмо послушно кидал в жаркую утробу плавильни уголь, обжигая пальцы и радуясь, когда слитки получались почти ровными. Потом Горза показала ему, как придавать слиткам покорную мягкость – ту особую мягкость готовности стать мечом или короной. Железо как вода, говорила Горза, примет любую форму и подчинится тебе, вот только вода – предатель, все равно утечет, когда ты перестанешь следить за ней, а железо останется с тобой навсегда. «Пока ты сам не решишь изменить его снова», - добавлял Колсельмо мысленно, и вскоре вернулся с двумя резными двемерскими балками. Ему стоило немалых душевных сил пожертвовать сокровищами, но ждало его нечто более драгоценное. Без жалости он отправил в горло плавильни экспонаты собственного музея. Он был старательным, но неопытным кузнецом, поэтому из балок получилось лишь крохотное кольцо – простое, без единого камня, зато с резьбой, в которой Кольсельмо не стал подражать двемерам, но нанес хаммерфельские и саммерсетские орнаменты. Быть может, ювелиры не дали бы и полусотни септимов за это кольцо, но Колсельмо знал: Фалин понравится. Они поженились теплым лордасом Руки дождя – в день, когда действительно шел переливчатый весенний дождь, вымывая из Рифтена промозглую грязь и ошметки рыбьей чешуи. Оба чувствовали себя неловко в нарядной одежде – Фалин мечтала вернуться к привычным доспехам, Колсельмо – к бесформенному балахону мага, в котором он напоминал огородное пугало и вполне годился, чтобы гонять ворон, но друг на друга смотрели с восторгом. Они поцеловались у алтаря Мары, а потом бродили под дождем, словно самая глупая и юная пара в Тамриэле. Колсельмо сжимал длинными пальцами темную ладонь Фалин. Капли дождя на кольце из двемерита напоминали бриллианты. Она прижималась виском к локтю Колсельмо, потому что не могла достать до плеча. Он наклонялся, чтобы поцеловать мочку уха. Ночевали в «Пчеле и жале». Колсельмо долго проверял замок, а Фалин упорно гасила свечу. - Я не так уж красива без одежды, - созналась она, однако Колсельмо только фыркнул. Оба были упрямы; в конце концов сошлись на слабом магическом огоньке с крупного светлячка размером. Но и этого света хватило Колсельмо, чтобы видеть Фалин. Коренастая, с широкими бедрами и маленькими грудями, слегка деформированными от постоянного ношения доспеха, она отличалась от всего, что эльфы считали «красотой» (женской или мужской, неважно). Но Колсельмо преклонил колени, касаясь сосков оттенка снежноягодника, и робко вдыхал ее особый запах – корицы, гвоздики, может быть, горячего песка. Он любовался ею, завороженный, будто служитель даэдра в момент откровения, пока Фалин не рассмеялась и не обняла его, увлекая на колченогую кровать с жестким соломенным матрацем. О свадьбе не слишком распространялись. Официально и безразлично поздравил своего хускарла ярл Игмунд, смущенно прятался по углам Айкантар, ошарашенный присутствием женщины среди двемерских шестеренок, камней душ, чертежей и кусков грифеля. Фалин объявила хламу войну, заставила Колсельмо и Айкантара навести порядок и изгнать не только злокрысов, но даже пыль. Она чуть не выбросила черновики Айкантара и какую-то чрезвычайно ценную пружину, зато в качестве искупления готовила мясо со жгучим перцем, от которого рот словно бы превращался в драконью огнедышащую пасть. Неделю спустя к Колсельмо заглянул глава юстициаров Предела Ондолемар. Талморец и придворный маг ярла хранили взаимный нейтралитет в политических вопросах, порой Ондолемар вяло агитировал, Колсельмо в отместку начинал рассказывать о зарождении и развитии перводвемерских кланов; Ондолемар уходил – ненадолго, впрочем. Юстициар уважал немногих, и ученый сородич был в числе избранных. В этот раз он пришел с парой бутылок золотого саммерсетского (алинорского, невольно поправил себя Колсельмо) вина. Фалин была на сборе, и Колсельмо попытался отговориться срочной работой, словно предчувствовал – талморец пришел со сладким пойлом и ядовитыми речами, но сдался. - За Фалин и тебя, - Ондолемар поднял грубоватый серебряный кубок маркартской работы. – За ваши годы вместе, - и добавил терпковато-пахучую, винную паузу спустя: Жаль, что недолгие. Колсельмо молчал. - Знаешь, нет ничего дурного в любви. Но век человеческий короток, и хотя ты считаешь себя стариком, она умрет задолго до того, как твои руки чересчур ослабнут, чтобы обнимать ее. И дети ее будут людьми – в том возрасте, когда Айкантар только решился собрать своего первого паука, они задумаются о покупке хорошего места в Зале Мертвых. - Замолчи, - сказал Колсельмо. Ондолемар щурил глаза цвета вина в бокале, и послушно кивнул; он даже улыбался, будто зная, что яд уже проглочен. Он извинился и ушел, а Колсельмо швырнул недопитую бутылку о стену – искристый напиток растекся по желтовато-серой стене, превратясь в потеки грязи. Пятно осталось на камне, а брызги на двемеритовой двери высохли без следа. Двемерит, думал Колсельмо. Двемерит вечен. Фалин сопровождала ярла Игмунда в Солитьюд, и вернулась, пряча правую руку. Когда Колсельмо обнял ее, отстранилась со вздохом. - Прости, - сказала Фалин. – Я потеряла твой подарок. И очень медленно сняла латную перчатку, под которой оказалась неровная культя чуть повыше коллатеральной связки запястья. Неровный сруб напоминал поверхность древесного гриба: залечивали наскоро, грубо, лишь бы остановить кровь. Из розового мяса торчал осколок лучевой кости. - Проклятущие Изгои, - пояснила она, будто извиняясь. Колсельмо долго смотрел и трогал культю, заставляя Фалин болезненно морщиться. Она едва не оттолкнула его, испуганная странной реакцией, а затем Колсельмо деловито улыбнулся: - Ничего страшного. У меня есть еще двемерит. В тот же вечер он вернулся в кузницу – с целым полукружьем сферы-центуриона. Должно хватить, прикидывал Колсельмо. Потребуется много времени и еще больше – осторожности, чтобы не испортить все, но… должно получиться. Колсельмо попросил Айкантара помочь с чертежами. Тот открыл рот, сделавшись похожим на охотящуюся лягушку, а потом почесал затылок и сказал: помогу. Правда, сознался он, с пауком у меня так и не вышло… - К даэдра паука, - заявил Колсельмо. Железо как вода, вспоминал он наставления Горзы, но вода изменчива, а железо покорится твоей воле, если сумеешь подчинить. Он плавил драгоценные экспонаты своего музея и превращал их в тонкие сочленения – имитацию костей и суставов, даже ногтей; протез получился аккуратным и изящным, такой королю не стыдно носить, но когда Айкантар объяснял Фалин – он будет работать как настоящая рука, он станет продолжением тела, та недоверчиво щурилась. - Что за чушь несет твой племянник? - хмыкнула она. И тогда Колсельмо торжественно продемонстрировал протез – который без ложной скромности мог назвать шедевром. Рука напоминала самого крохотного на свете паука-стража, и слабо светилась от зачарования. - Доверься мне, - сказал Колсельмо, и Фалин согласилась. Она была редгардкой и считала магию чем-то глупым и несерьезным, но любила Колсельмо и позволила бы сделать все, что бы тот ни попросил. Он срезал уродливые выросты шрама, чтобы оголить кости, мышцы и нервы, связал двемерит с живой плотью. Фалин шипела и ругалась от боли, но уже через неделю поняла: новая кисть действует не хуже прежней – она вновь могла держать меч в правой руке, сражаться быстро и ловко, как прежде. Правда, металл всегда оставался холодным, поэтому в постели с Колсельмо она неловко прятала искусственную руку. Он же целовал двемерит, как и все остальное ее тело, и кажется, не замечал разницы. Фалин изменилась: стала тихой и задумчивой, не гоняла Айкантара за скомканную бумагу неудачных чертежей, а Колсельмо – за очередную груду хлама посреди жилой комнаты. У нее появилась привычка подолгу сидеть на каменной кровати, которую никакие перины не могли сделать мягче, и прикасаться чуть пониже груди. Колсельмо догадывался о причинах перемен, однако эти догадки смущали его, будто подростка. И все же он решился спросить. - Да, - ответила Фалин, улыбнувшись. – У нас будет ребенок. Только не вздумай теперь носиться со мной, как с тухлым яйцом. И демонстративно надела кирасу – правда, после того, как Колсельмо поцеловал губы и живот. Фалин была воином – и порой жесткой до жестокости, ее непривычная мягкость почти пугала Колсельмо. Он забросил исследования, ни на шаг не отходя от жены, отсыпал без счету золото за шарлатанские зелья, якобы полезные будущим матерям, гонял Айкантара на рынок за свежими овощами. В конце концов Фалин разозлилась – «Я не глупая курица из фрейлин королевы Элисиф! Прекрати сходить с ума. Женщины моего народа рожают, не отрываясь от меча или палицы, порой на поле боя!» Ей не удалось совсем переупрямить Колсельмо: он по-прежнему присматривал за каждым шагом, и по ночам, прислушиваясь к ровному дыханию спящей Фалин, мечтал о смуглых золотоглазых мальчишках. Или девчонках. Почему-то Колсельмо был уверен: у Фалин двойня, близнецы. Они будут людьми, это правда, но с глазами цвета плавленого золота – или двемерита, и может быть, со слегка заостренными ушами. Недаром говорят: аэдра и даэдра равно любят подшучивать над смертными. Весть о «потрясающих» находках в глубинах Нчуанд-Зела выползла с каким-то охотником за сокровищами. Колсельмо ворчал: стоит отойти от врат, как немедленно наползают мародеры. Ему отчаянно хотелось спуститься в Нчуанд-Зел, увидеть «потрясающее» своими глазами, однако он не решался оставить Фалин и на день (и потому пропустил нахальных «охотничков»). Фалин сжалилась над ним: - За меня не беспокойся. Все будет хорошо, - она погладила округлившийся живот. – Женщина не должна забирать у мужчины дело его жизни. Меч на юбку не меняют, говорят в Хаммерфеле. Колсельмо прижался щекой к животу Фалин. Она перебирала его волосы: - Только будь осторожен. Десять дней и девять ночей провела экспедиция в развалинах Нчуанд-Зела, и возвращались они довольными. Сердечники центурионов пульсировали - красные, как вырванные сердца. Колсельмо с упоением разбирал геометричный шрифт гномьих рун: вместе со спинной платой уничтоженного центуриона-мастера он вырезал инструкцию о том, как превратить мертвый металл в почти живое создание. Даже Айкантар, смертельно боявшийся темноты и грохота подземелий, прихрамывал с важным видом: его ранило фалмерской стрелой, но зато он отыскал древнюю книгу снежных эльфов. Никто из экспедиции не погиб, и все были счастливы, даже наемники – толстому кошелю септимов. Их встретила мертвенная тишина – словно выбрались не в оживленный зал Подкаменной Крепости (слишком оживленный, иногда думал Колсельмо, недовольно косясь на стражников и каких-то просителей, явившихся к ярлу, да застрявших рядом с ним), - но в Зал Мертвых. Пахло кровью – подсохшей уже, но еще свежей. Пахло гарью, особенно тошнотворно – горелым мясом. Брезгливый Айкантар зажал рот обеими ладонями, побледнев до оттенка мамонтовой кости. Полевая лаборатория оказалась разгромлена, уцелел только алхимический стол – возле него деловитыми муравьями сновали какие-то мужчины и женщины, другие лежали на вонючих тряпках в собственной крови и испражнениях. Раненые стонали глухо, утробно, точно жаловалась на приснившийся кошмар сама Подкаменная Крепость. В противоположном конце длинного зала молчаливый и похожий на желтую птицу в своей долгополой робе Верилий вкладывал монетки во рты мертвецов. Работы у него было много, очень много – трупы тянулись вереницей, один за другим, смиренные, словно бедняки-шахтеры за жалованьем. Среди мертвецов Колсельмо узнал Ондолемара – надменный талморец лежал так же скромно и тихо, как остальные. Чистая кровь высоких эльфов не спасла его от дыры в груди. - Что случилось? - голос Колсельмо дрожал. Ему ответил стражник в окровавленной кирасе и с перебинтованной головой: - Маданах, чтоб его дреморы в зад драли… Его свора пол-Маркарта перерезала. Отбились, но… - стражник моргнул. По его переносице жирным червем ползла струйка крови. Айкантар протянул ему маленькое зелье лечения. - Фалин, - выдохнул Колсельмо. Стражник пожал плечами. - Хускарл храбро сражалась, несмотря на… положение, хм. Говорят, она маданахову прихвостню, орку этому, горло разорвала – своей этой железной рукой. Вот только уже два дня ее не видно… Простите, господин маг. Колсельмо уже бежал, запинаясь за камни и выкрикивая имя Фалин. Он кричал, пока не свело спазмом глотку, заглядывал в кучи трупов с тайным ужасом и содроганием, и смаргивал, когда Фалин не оказывалось среди убитых. Он бесцеремонно врывался к раненым, искал ее там – напрасно. Он искал ее до утра, и многие отворачивались, шепча: по реке Маркарта течет серебро и кровь, и не все потерянное отыщешь. И все же Колсельмо нашел ее. Фалин еще дышала. Тем и страшна рана в живот: не умирают легко и быстро. Она лежала в куче мусора – в волосы набилась яичная скорлупа, картофельные очистки, по лбу ползла крупная сороконожка. Рядом сновали злокрысы, принюхивались, водили розовыми носами и топорщили усы; дожидались. Фалин отгоняла их двемеритовой кистью, а второй зажимала низ живота. Открытое чрево казалось неживым, чужеродным, словно Фалин зачем-то привязала ниже ребер рваную сумку. В отбросы тянулась темно-багряная нить, которая заканчивалась двумя сморщенными созданиями. Колсельмо они напомнили пару мертвых котят. Фалин еще дышала, а он чувствовал, что не может сделать и вдоха, что сердце грозит выломать клетку ребер, чтобы скорчиться рядом – в крови и помоях, зато рядом с Фалин. Потом она улыбнулась. - Хорошо, что ты пришел. Теперь я могу… - Нет, - перебил Колсельмо. – Ты не умрешь. Он принес Фалин в Подкаменную Крепость, накачивая всей магией, которую только знал. Он приказал Айкантару поддерживать в ней жизнь любой ценой – «даже если тебе придется призвать принцев даэдра», сказал Колсельмо, и Айкантар только мотнул головой, размазывая слезы по щекам. Колсельмо забрал все находки, включая один из драгоценных сердечников – а еще камни душ, и самый лучший двемерит, из которого выковано было тело центуриона-мастера, и в третий раз спустился в кузню. Кузня пустовала. Горза либо погибла вместе с многими другими (Маркарт опустел, а подошвы липли к окровавленным камням, правда, Колсельмо едва ли замечал это), либо спряталась. Колсельмо разжег огонь в плавильне и положил рядом с наковальней сердечник и черный камень душ. Этого хватит, думал Колсельмо. Двемерит вечен. - Она перенесла операцию, - сказала старуха Ботела, бретонка с лицом, татуированным знаками Изгоев – Колсельмо подозревал, что в жилах ее течет кровь снежных эльфов, а не потомков клана Диренни, однако Ботела помогала ему с Фалин, и он не собирался делиться соображениями с ярлом и стражей. - Она… жива, - добавила алхимик, отступая в темноту. Фалин полусидела-полулежала на залитой кровью каменной кровати. Колсельмо стоял рядом, думая: где я видел подобное? «В Тель Фир, вот где». Более двухсот лет назад он, молодой эльф, решившийся покинуть родные острова ради тайны исчезнувшей цивилизации, направился в Морровинд – в самое странное место этой страны, больше похожей на какой-нибудь чуждый смертному разуму план Обливиона. В башню Телванни. В Корпрусариум. Там Колсельмо говорил с последним двемером – с тем, что осталось от него. Уродливо разросшееся тело напоминало мокнущую опухоль, впрочем, оно и было истекающей гноем гуммой; но ниже пояса часто и верно двигались железные паучьи ноги. Меньше всего эта тварь напоминала нечто… живое; впрочем, ради знаний Колсельмо сумел преодолеть брезгливость. Теперь он смотрел на Фалин – человека до талии и двемеритовую куклу – ниже, и сглатывал, прогоняя образ из прошлого, не уверенный, что поступил сейчас правильно. По крайней мере, Колсельмо пытался воссоздать очертания тела. Бедра, ноги, даже треугольник между. «Она жива и будет жить», - Колсельмо сжал кулаки, обернулся, чтобы найти поддержку, но Айкантар прижался лбом к дверному косяку – то ли засыпая, будто лошадь в стойле, то ли в полуобмороке. Фалин открыла глаза. Недоуменно осмотрелась, пошевелилась, потом попыталась согнуть ноги в колени – механические суставы подчинились, блестя ровным желтым; и закричала, срываясь на какой-то жалобный крысиный визг. Колсельмо обнял ее, шепча: - Все хорошо. Ты жива, а двемерит вечен. Колсельмо заботился о ней. Как никогда прежде – он забросил исследования, почти не появлялся у ярла, когда узнал, что разграбили половину музея – лишь отмахнулся. Колсельмо учил Фалин ходить, словно ребенка – передвигать железные ноги, заставлять позвоночник соприкасаться с креплениями, сгибаться и разгибаться. Он кормил ее жидкой пшенной кашей и взбитыми яичными белками – тем немногим, что Фалин могла принять теперь; смазывал двемерским маслом сочленения и каждый день проверял – не ослабло ли зачарование. Последнего не требовалось, конструкция действительно если и не была вечной, то обещала пережить и «верхнюю» половину тела, и самого Колсельмо. Фалин молчала. После того жуткого крика – ни единого слова не произнесла, будто разом отмерли заодно с удаленными внутренностями, голосовые связки. Послушно ела, когда Колсельмо ее кормил, послушно ходила, когда водил под руку, в остальное же время неподвижно сидела на каменной кровати – с подушкой под спиной и голым камнем ниже пояса. Фалин упорно отрезала простыни там, где уже не чувствовала разницы между теплом и холодом, камнем и уютным матрацем. Каждый день Колсельмо убеждал ее: все хорошо, ты привыкнешь. Фалин слушала, иногда шевелила губами, будто пытаясь разрыдаться - но никто не видел жесткую до суровости хускарла плачущей, не увидели и теперь. Она брала Колсельмо за предплечье и клала ладонь на голую грудь – к соскам, похожим на темные виноградины. Она исхудала, но груди остались прежними. В сосках почему-то билось сердце. Колсельмо гладил ее – но и двемеритовые бедра тоже. И тогда Фалин отталкивала его. В жаркий день месяца Последнего зерна, когда властвовало созвездие Воина, Фалин решилась. Она дождалась, пока Колсельмо оставит ее одну – это были нечастые моменты, хотя забота его и была деликатна и не переходила ту грань, где больной теряет уважение к себе. Фалин медленно поднялась с кровати, двигаясь легко и гибко, словно всегда была наполовину механизмом. Она подхватила со стола оставленный кем-то – самим Колсельмо или Айкантаром, который заглядывал исправно, вот только неизменно прятал взгляд, - кинжал. Она вышла на балкон дома-музея и долго-долго смотрела с этой высочайшей точки Маркарта, как разбегается, ухая все ниже, к глубинам шахт, река, снуют люди, и блестит, невыносимо блестит на солнце двемерский металл, что сковал Маркарт, словно кандалы – узника. Она позволила себе разрыдаться, прежде чем ударила лезвием по горлу. Но и на этот раз Колсельмо нашел ее прежде, чем истекла кровью, и кажется, вздохнул с облегчением: круг замкнулся; теперь он точно знал, что делать. Маркарт – город странных историй, город страшных сказок и гнусных тайн, город заговоров, предательств, преступлений и интриг даэдра. Говорят, в Маркарте Дозорные Стендарра сошли с ума и принесли друг друга в жертву Молаг Балу. Говорят, мясо на рынке слишком сладкое – той сладостью, которая не свойственна ни крольчатине, ни курятине, но лишь плоти, что при жизни ела сахар и мед. Говорят, Изгои собираются вернуть Предел. И говорят, будто придворный чародей ярла держит в своих покоях куклу из двемерской стали – с человеческой головой. У куклы повреждено неровным надрезом горло, и потому она не говорит, но лишь открывает рот в безмолвном вопле: «Отпусти». Но маг Колсельмо целует ее теплые губы и холодное тело. Колсельмо знает: двемерит вечен.