arctica

Лу Хань – он такой. Он сбрасывает звонки, заваливается домой среди ночи и исчезает еще до того, как Сехун успевает проснуться, и то льнет всем телом, зацеловывая каждый сантиметр сехуновской кожи, то – холод арктических льдов. Он, наверно, отвратительно поддерживает и всегда выливает ушат правды, от которой мурашки на коже, но это помогает лучше обманчивых надежд. Лу Хань – он ужасный. Его никто не терпит, но Сехун почему-то влюбился. Утонул в недостатках и Северном Ледовитом. Наверно потому, что только Северный Ледовитый смог его укрыть от всего мира в своих льдах. Или он просто мазохист. Мазохист, сидящий ночами перед сотовым, вминающий окурки синего «Мальборо» в грязно-прозрачную пепельницу и ждущий, пока чертов Лу Хань возьмет трубку или, что смешно, сам позвонит. А тот и не собирается, то шатаясь по кабакам, то торча в круглосуточной библиотеке. Так он отдыхает. Он говорит. А иногда его отдых можно посчитать синими пятнами на шее. Но это редко. И не то чтобы Сехун грустил, когда старший вновь пропадает за входной дверью ближе к вечеру или ночью – он привык – ему просто ужасно пусто. И лучше уж тонны талого льда, чем эта теплая вода с привкусом накипи на дне чайника. И хочется, чтобы на бледной коже были синие пятна от его губ. Но это невозможно. И когда Лу Хань возвращается – а возвращается он всегда – Сехун строит из себя самого обиженного на свете, но внутри он счастлив. Потому что хоть и был уверен в том, что Хань снова придет домой, боялся, что придет лишь за вещами. И в такие моменты – ах, моменты – льды обжигают своими касаниями кожу и морозят губы. Но Сехун же мазохист. Отстраняясь, Хань заглядывает в глаза с радостью внутри зрачка и тихо шепчет холодом в и без того замерзшие губы: - Скучал? Да. - Нет. Но китаец лишь как-то хитро улыбается и, сняв мокрые кеды – на улице ливень – бредет на кухню, скользя пальцами по стенам в старых обоях. А потом под потолком рассеиваются цветы сигаретного дыма. И Сехун сам не знает, но почему-то садится напротив, доставая из пачки последнюю. За белой пленкой дыма не видно хитрого прищура, но младший точно знает, что Лу Хань именно так на него смотрит. - Открой окно, - в полголоса просит брюнет, сминая окурок в пепельнице. - Нет, я затоплю тебя в парах никотина, - ухмыляется китаец и, сделав последнюю затяжку, тушит ментоловый «Кент» рядом с «Мальборо». А затем протягивает руку и сжимает своими холодными пальцами сехуновскую ладонь. - А я скучал, - тихо и уже без ухмылки. - Не надо, Лу, мы оба знаем, - высвобождает руку и прячет ее в кармане домашней кофты. - Да, потому ты знаешь, что злиться не на что. - Я хочу тебя рядом всегда, а не когда ты соизволишь явиться или не уйти. Это не отношения, Лу, это не «вместе». Я есть у тебя, а тебя у меня нет. Лу Хань о чем-то думает пару мгновений, опустив взгляд в пластик, а потом отвечает: - Потому что «вместе» мы быть не можем, мы же ненормальные, Хун-а. Лу Хань, наверно, прав, но так нельзя. Нельзя. Нельзя. - Конечно, я скучал, - выдыхает брюнет и трет подушечками глаза. Сехун, он же мазохист. А потом снова обжигающий лед и пальцы под кофтой. Тепла Сехуна хватит, чтобы растопить всю Арктику. И Лу Хань, утопающий в белых простынях, - просто завораживающее зрелище. Сехун не скупится на поцелуи и синие пятна, разбрасывая их по всему телу, напоминая, что это все – только его. И грубо сжимает запястья, наверно, до боли. И то ли он пытается так отомстить Ханю за непостоянство, то ли выражает свою боль на чужом теле. Он мнет губами полупрозрачную кожу на шее и оставляет целую россыпь укусов на внутренней стороне бедра, получая в ответ тихий несдержанный стон. Которыми, впрочем, Лу Хань одаривает брюнета с лихвой. Теплые пальцы на животе. Холодные пальцы – вдоль по позвоночнику. Губы в губы дыхание, и такой желанный вскрик от резкого проникновения. Сехуну нравится видеть, как китаец сжимает в пальцах простыни и весь раскрывается перед ним. Как пылают его щеки и наливаются кровью истерзанные поцелуями губы, как таят льды. Лу Хань просит больше, и Сехун дает ему это, переворачивая на живот и вбивая грубыми и несдержанными толчками в матрас, сминая ягодицы до синяков и оттягивая за пряди рыжих волос, заставляя кричать от боли и наслаждения. Лу Ханю нравится кому-то принадлежать, а Сехуну так необходимо обладать именно им. Лу Хань прав – они ненормальные. Они больные, гнилые и очень одинокие. И никому не нужные. Они причиняют боль друг другу, потому что никак больше не способны выразить свою любовь. И быть «всегда вместе» они не способны. И расстаться им невозможно. И не хочется, и всерьез никогда не хотелось. - У меня никого нет, кроме тебя, - шепчет Хань после, прижимаясь щекой к сехуновской руке. – Это не сопливая фраза из бульварного романа, это правда, - он поднимает взгляд. – С тобой хорошо, даже когда плохо, потому что с другими – плохо, даже когда хорошо. Сехун молчит, выискивая что-то в глазах Лу, а потом, когда находит, накрывает его обнаженное плечо одеялом. Он не позволит Северному Ледовитому быть скованным в собственных льдах.