«No light, no light in your bright blue eyes». Florence and the Machine.
— Хэй, мистер саксофонист! — восторженно кричат мне вслед молоденькие хористки, приплясывая на мостовой от переполняющей их эйфории. — Хэй, мистер саксофонист! — бравые ребята в пиджаках и с кубинскими сигарами, зажатыми в зубах, отдают мне «под козырёк» и, воровато оглянувшись, предлагают отхлебнуть виски из фляжки, которую передают по кругу. — Хэй, мистер саксофонист! — смеются светские львицы в жемчугах и лайковых перчатках, томно щуря густо подведённые сурьмой глаза. Улыбайся им, Орфей, ведь слава — это всё, чего мог когда-либо желать тот, кому музыка давно заменила кислород и течёт по венам вместо крови, кто нашёптывает сквозь смех очередной самонадеянной красотке: «Детка, мой саксофон — мой единственный любовник, и он чертовски ревнив». Улыбайся им, Орфей, вот они пред тобой — твоя верная паства — тянут к тебе руки, пьяные и опьянённые твоей музыкой. Этим промозглым вечером, стоя в дверях паба под вывеской «Долина смерти», которую безжалостно рвёт ветер, ты для этих людей — без пяти минут бог. Самый неправильный бог с вымученной улыбкой уставшего актёра и израненными смуглыми пальцами. Вместо лаврового венка — потёртая восьмиуголка, вместо лиры — саксофон, а вместо алтаря — футляр от саксофона, который осталось только окропить жертвенной кровью — и новенький бог, что плывет в потоках морфина и ирландского виски, готов. Я выхожу в ночь и закуриваю тонкую сигарету, пахнущую гвоздикой. Дым извивается сотней крошечных змеек и тянется к бархатному небу. Оно зависло над крышами домов так низко, будто вот-вот обрушится. Оно сегодня какое-то неправильное, ненастоящее: слишком синее, а звёзды на нём чересчур яркие, будто картонная декорация к детской пьесе, осыпанная фальшивыми блёстками. Я поправляю съехавший набок галстук, ступая в лабиринт запутанных улочек Сан-Франциско, освещённых парой одиноких фонарей, но то — городские трущобы, даунтаун же сияет тысячами разноцветных огней, будто рождественская ёлка. Этот город не спит никогда, он всё слышит: последние ноты джаза в обшарпанных переулках, пьяный хохот, трепетный шёпот, срывающийся с губ тайных любовников во влажной темноте спальни, и чьи-то отчаянные мольбы, которые раз и навсегда заглушит выстрел револьвера — таков уж ночной Сан-Франциско во всей своей безрассудной красоте. Город рвётся ввысь, его бессменный девиз: «Выше, ярче, свободнее!» Небоскрёбы вздымаются всё выше, царапая шпилями грозовое небо, огни разгораются всё ярче, а мораль становится всё свободней, сбрасывая одну за одной цепи, приковывавшие её к человеческим душам. Ноги сами несут меня сквозь марево июльской ночи мимо покосившихся бараков и сверкающих подсветкой витрин. Оказавшись перед ободранной во многих местах дверью из красного дерева, толкаю её ногой и, залетев в душный подъезд, пахнущий кошачьей шерстью и приторными духами, в несколько прыжков преодолеваю лестницу. — Доброй ночи, молодой человек, — церемонно кивает мне хозяйка квартиры, поправляя бигуди. — И вам, — я к собственному удивлению нахожу в себе силы приветливо улыбнуться женщине. Хозяйка поджимает губы и, откусив кусочек вишнёвого штруделя, возвращается к игре в карты со своей подругой, юной негритянкой, — миссис ОʼЛири никогда не была разборчива в знакомствах. Благодаря именно этому её качеству, мне и удалось в своё время найти себе пристанище, оставив просторы улицы, долгое время бывшей моим домом. Захлопнув за собой дверь, я падаю на продавленный топчан, застеленный пледом в зелёную клетку. Я точно знаю, что где-то на кухне за стеной миссис ОʼЛири сочувственно покачает головой и шепнёт своей подруге: «Бедняга! Совсем помутился рассудком парень!» Хоть выслушивать соболезнования и ловить на себе сочувственные взгляды уже вошло у меня в привычку, лицемерная жалость всё так же скручивает внутренности в жгут липкими щупальцами, и хочется вывернуть до хруста костей руку, сочувственно похлопывающую по плечу. Когда же все эти люди поймут, как бесполезна их жалость? Не нужно быть Эйнштейном, чтобы осознать: слова лишь сотрясают воздух и оставляют после себя горечь прошлого. Слова не стоят ни гроша, и всех слов этого мира не хватит, чтобы что-то изменить. Чтобы вернуть тебя ко мне. Я лежу на кровати не в силах пошевелиться и, словно рыба, выброшенная на сушу, судорожно хватаю ртом обжигающий воздух — слёз давно уже не осталось. Сердце бьётся в груди из последних сил, колотясь о клетку рёбер обезумевшей птахой, распятой на кусте терновника. Что же ты ещё стучишь, чёртов кусок мяса?! Одна пуля в мгновение ока заставила бы его замолчать, подарив свою металлическую прохладу и желанное успокоение. Но смерть стала бы слишком предсказуемым финалом, верно, Орфей? Судьба твоя — ад, что ты воздвиг сам, бесконечная дорога, вымощенная твоими мечтами, свивающаяся в петлю вокруг твоей шеи снова и снова, виток за витком… Я привычным движением тянусь к тумбочке, доставая оттуда кусок мела и ровно семь свечей, а потом вынимаю из кармана пиджака заплесневелый сэндвич. Рисую лабиринт с семью входами и выходами, расставляя по периметру свечи и поджигая сэндвич. Кто бы мог подумать, что богам тоже нужна пища? Видно, дела на Олимпе идут совсем худо, раз те, в чью честь пороги храмов омывали кровью жертвенных агнцев, вынуждены довольствоваться испорченным сэндвичем. Кто бы, находясь в здравом уме, поклонялся богам в прагматичном двадцатом веке, где балом правит человек, который сам себе и Бог и Дьявол? Здесь, в Америке, в пресловутом Новом Свете, от человека до бога — пара шагов по Уолл-стрит, если знаешь, в какую сторону идти. Психиатры бы назвали это сумасшествием и, нахмурив брови, предложили бы немедленно накачать меня инсулином, вскрыв череп, священники бы назвали это одержимостью и, лихорадочно осенив себя крестом, начали бы читать надо мной молитву, изгоняющую дьявола, неискушённые люди бы просто покрутили пальцем у виска, назвав это идиотизмом, я же зову это необходимостью. Я сворачиваюсь посреди пентакля в позе эмбриона, прижав саксофон к груди, и закрываю глаза.***
— Хэй, мистер саксофонист! — девушка, сидящая за крайним столиком, который обычно занимают влюблённые парочки, улыбнулась. Мгновение — и я вижу её улыбку в мельчайших деталях: вижу, как раскрываются, подобно бутону розы, её губы, демонстрируя по-детски трогательную щербинку между белоснежных зубов. Потом в полутьме зала звучит её голос. Голос заполнил всё пространство сырого подземелья, в котором ютился паб «Долина смерти», вытеснил из моего сознания все прочие звуки: хохот и скабрезные шуточки местных завсегдатаев, нотную капель фортепиано и даже стук моего собственного сердца. Я закрыл глаза, покорно отдавшись воле музыки. Я позволил себе маленькую сиюминутную слабость, когда, мягко обхватив губами мундштук саксофона, вообразил, что вместо холодного железа, касаюсь губ той самой девушки-за-крайним-столиком, ловя её трепещущие вздохи. Я тотчас же ощутил, сердце мгновенно ускорило свой бег, с каждым новым ударом стремясь выскочить из груди. Я провёл рукой по «эске» и неспешно опустил пальцы на клапаны, теша себя сладкой мыслью о том, как я веду по её хрупкой руке и переплетаю свои загрубевшие пальцы с её прохладными пальчиками. А потом я просто сделал глубокий вдох и позволил всем тем бесчисленным словам, что мечтал сказать незнакомке, литься из моих разомкнутых уст карамельно-тягучей мелодией. Весь мир вокруг разом замолчал: люди жадно ловили ноты, одни беззвучно шептали слова молитвы или детской колыбельной, напетой когда-то матерью, другие украдкой вытирали влажные дорожки слёз, а третьи сидели, задумчиво уперев взгляд в свои стаканы, видно, надеясь углядеть на дне своё будущее. Я наблюдал из-под полуприкрытых ресниц, как девушка прижимает руки к груди, и её губы, её прекрасные губы дрожат от сдерживаемых рыданий. Поднявшись из-за стола, незнакомка скользнула золотистым всполохом к сцене. Она кружилась, воздевая к небу руки, как цветок, тянущийся к солнцу из непроглядной тьмы, она плавно выгибалась навстречу мелодии, утопала в её объятиях, томно откидывала голову назад, открывая взору беззащитно белеющее горло, — это был чистейший экстаз единения с музыкой, эйфория, шипящая под кожей пузырьками шампанского. Когда мелодия смолкла, девушка повернулась ко мне и улыбнулась. — Эвридика, — сказала она, стоило мне только спуститься со сцены. «Вдохновительница», древнее имя, звенящее эхом прошлых веков. Мягкое и урчащее «Eury» в противовес острому, как кинжал, «dice», режущему слух. «Эвридика» — я повторил её имя, перекатывая его на языке, оно отдавало мёдом и горчащей на губах морской солью. — Орфей, — я мазнул губами по её ладони и не смог сдержать улыбки. Мы просто стояли посреди бурлящей толпы, смотрели друг другу в глаза и улыбались, как два идиота. Когда в глазах Эвридики зажглись смешинки, я не смог сдержать рвущийся наружу смех, и мы синхронно расхохотались без всякой причины, как два ещё больших идиота. Отчего-то мне казалось, будто я знаю эту девушку много-много лет и сотни прожитых жизней. — Идём, — требовательно потянула меня за руку Эвридика, подхватывая со спинки стула своё чёрное пальто, — быть может, ещё успеем словить кэб. Естественно, никакого кэба не было и в помине — все водители уже давным-давно сладко спали в объятиях жёнушек или валялись в канаве, напившись вдрызг, поэтому нам пришлось идти пешком. Я вёл Эвридику тайными закоулками трущоб, о которых мог знать лишь тот, кто тут родился. Мы смеялись, целовались и напевали хором «Где моя любовь видит сны». Эвридика отчаянно фальшивила, выводя своим детским голосом трели, которые снились певицам в ночных кошмарах, но я вслушивался в каждую ноту девушки, сохраняя её в памяти. Свет разбитых фонарей вырисовывал на лице Эвридики причудливые тени, делая ту похожей на загадочных и прекрасных фей из старых английских сказок, блики играли на пайетках её дешёвого перламутрового платья. Платье это было на удивление безвкусным, скрывая прелесть девушки, словно кокон скрывает крылья новорождённой бабочки, и я не преминул его сорвать, как только мы ступили на порог моей спальни в Бейвью Хантерс Пойнте. Не размыкая объятий, мы упали на кровать. Я осыпал поцелуями шею Эвридики, её лунно-белые плечи Венеры Милосской, а она разметалась на скомканных простынях, кусая алеющие губы, целовала меня в солнечное сплетение, говоря, что, по повериям её народа, там живёт человеческая душа, и шептала срывающимся голосом: «Люби меня, люби!». У Эвридики были печальные глаза, из которых на меня смотрело голубое море, алебастровая кожа, усыпанная золотистыми поцелуями солнца, и истинно индейский нос с горбинкой, который мог принадлежать лишь настоящим детям прерий. — Хмм… — протянула в раздумье Ди, накручивая на палец мои вечно непослушные кудряшки, когда в одну из наших ночей я спросил, от кого передалась ей кровь индейцев. — Мой отец был самым настоящим чистокровным чероки, — в голосе девушки проскользнули нотки самодовольства, — а мама… мама, я полагаю, была какой-нибудь избалованной городской златовлаской, сходящей с ума в деревенской глуши от скуки. Ди неопределённо махнула рукой и фыркнула. — Всё это совсем неважно, ведь оба они кончили плохо: отец спился поганым виски, который янки ящиками свозили в резервации, а мать… хотя у неё как раз-таки всё хорошо: живёт на Лонг-Айленде на вилле мужа-толстосума и знать про меня не знает. Голос девушки дрогнул. Тогда она казалась мне особенно маленькой и беззащитной, я крепче прижал её к своей груди, укрывая в кольце рук от всего мира. — Эй! — Ди хихикнула, уткнувшись носом мне в ключицу. — Я не собиралась грустить: меня растил мой дед, Чёрное Облако, и я была самой, черт возьми, счастливой девчонкой во всей Калифорнии! — Глаза девушки в темноте блеснули воодушевлением. — Мы с дедом жили в вигваме, вечерами все садились у огромного костра, а Чёрное Облако начинал рассказывать легенды. У него их было больше, чем сказок у Шахерезады! А ещё он был шаманом и научил меня… кое-чему, — Эвридика осеклась, когда поняла, что сболтнула лишнего, но идти на попятную было уже поздно. — Когда-то мой дед проиграл меня в кости самой Смерти, — на полном серьёзе сказала Эвридика, — с тех пор я знаю чуточку больше обычных людей, — девушка игриво щёлкнула меня по носу: — и уж точно побольше смазливых саксофонистов. Я лежал в темноте, прислушиваясь к мерному стуку сердца Эвридики, и безуспешно пытался уловить в её голосе хоть каплю насмешки, в то время как Ди водила тонким пальцем по линиям на моей ладони. — Пытаешься предсказать моё будущее? — фыркнул я со скепсисом. — Нет, — уклончиво ответила девушка, — в предсказаниях будущего я не сильна… я могу предсказать лишь твою смерть. Ты умрёшь от рук прекрасных пьяных женщин с волосами, алыми, как вино. — И мне, может быть, даже чуточку понравится умирать, — я невольно улыбнулся. — Я умру в тёмной подворотне, — никак не среагировав на мои слова, продолжала Ди, зябко обнимая себя за острые плечи, — пуля с первого же выстрела войдёт прямёхонько в сердце, — девушка сложила пальцы пистолетом и ткнула в свою грудь: «Бум!» Всегда живые и выразительные, глаза Эвридики зияли стеклянной пустотой, она всё говорила и говорила, легко раскачиваясь из стороны в сторону, будто в каком-то забытьи. — Вечерний дождь смоет мою кровь, а ты… — Ди подняла на меня лазурные глаза, застланные пеленой лёгкого безумия, и горько усмехнулась, — ты будешь плакать по мне, Орфей. И это её «Орфей» прозвучало так тоскливо и обречённо, что сердце сжало бритвенно-острыми коготками дурное предчувствие. Я включил ночник у изголовья: в клубах сигаретного дыма Эвридика напоминала древнегреческую пифию, безнадёжно заплутавшую среди своих видений. Я коснулся её лба поцелуем и сказал: — Не говори чепухи, детка.***
Эвридика была права. Эвридика была права во всём, безвозвратно и убийственно права. И эта мысль застыла в моей голове арктической глыбой айсберга, раз за разом вытягивая рассудок из пучины безумия, когда мир вокруг плавился и шипел. Мир распадался на куски, осыпаясь к ногам осколками цветных витражей, бился в висках надрывными аккордами ля-минор. Мир попросту рухнул на мокрую мостовую изломанной куклой, прижимая руку к алому пятну, стремительно расползающемуся на белоснежной блузке. — Семь… — шепнула Эвридика окровавленными губами на последнем дыхании. — В Аду семь кругов… — Я отвоюю тебя у всех семи! Эвридика, слышишь, только не умирай! Открой глаза, ну же, распахни их пошире! — Но в её голубых глазах отныне поселилась лишь тьма, и я прижимал её безжизненное тело к груди, как заклинание, повторяя: « Проснись-проснись-проснись!» А ледяной дождь лил беспрерывно: слёзы неба смешивались с моими слезами. Мимо проходили беззаботно смеющиеся люди под разноцветными зонтиками. В театре напротив ставили «Девушку с Запада». В тот день первый круг Ада замкнулся за моей спиной.***
Бесконечность — страшное слово, шипящее змееподобной «с», свивающееся тысячью спиральных галактик где-то в далёком космосе. Бесконечность душит в груди радость и тянет камнем ко дну. Бесконечность — это так долго. Здесь бесконечность прорастает асфоделями, простирается к горизонту полями, которым нет начала и конца. Бесконечность шепчет сонмом бесплотных голосов в голове: «Играй-играй-играй для нас, Орфей!» Бесконечность тянет руки, сотканные из дымных клочьев, звенит погребальным гимном в свисте ветра. В этом царстве мертвецов я и сам почти мертвец: сердце с трудом гонит по жилам холодеющую кровь, губы, что сжимают мундштук саксофона, кровоточат, плоть истончается, открывая кость, а гортань отныне обжигает каждый вздох. Я иду, шатаясь под порывами ветра, ведь, пока льётся музыка моя, дремлет трёхглавый пёс, положив морду, расчерченную кровавыми рунами, на лапы, а печальный бог в костяной короне тянет со скукой: «Влюблённый безумец — другие ко мне и не приходят. В мире не хватит всех лучей солнца, чтобы прервать смертный сон, но ты попытаешься, верно? Коль обернёшься — ты пропал». Я иду. Дни сменяют ночи, в небе зажигаются созвездия, духи кружатся в хороводе, шепча: «Не смотри назад, не смотри!» А я всё иду. Когда тают в вечерней дымке заросли асфоделей, а небосклон застилает сиреневый туман, предо мною среди пыли и звёзд аморфным видением встают руины Сан-Франциско. Город всей моей жизни разбит и изувечен: похоронен под слоем песка и бетонного крошева, по его безлюдным проспектам гуляет ветер, разнося обрывки газет и завывая в разбитых окнах разгромленных кварталов, по стенам зданий всюду змеятся зелёные лозы, намертво врастающие в камень. Эвридика будет ждать меня там, на кладбище кораблей. Всегда. Я иду к пристани, где покачиваются на волнах ржавые громады кораблей и накатывают на берег пенистыми барашками сиреневые волны океана. Здесь не слышно ни чаячьих криков, ни пароходных гудков, ни переругиваний грузчиков, что непременно звучат в портах, — только свист ветра. Тёплые руки обнимают меня за шею. Мелодия прерывается. Я разжимаю пальцы, позволяя саксофону скользнуть в морскую пучину, и утираю с губ кровавую пену. Эридика прижимается грудью к моей спине, её сердце колотится быстро-быстро, а дыхание, пахнущее апельсином, щекочет мне затылок. — Я скучаю, я так скучаю!.. — Шелест её голоса тонет в ветре. — Знаешь, моя тоска так велика, она больше Аляски, больше Юпитера даже! Я здесь совсем одна… — Пальчики Эвридики очерчивают контур моего плеча, сжимают ладонь. — Посмотри на меня, Орфей… — просит Ди. — Посмотри на меня. Посмотри! Посмотри, Орфей! Её голос срывается на жалобный плач. Ди скулит, как избитый щенок с потусторонним голубым взглядом. Мне проще было бы выйти с одним револьвером против всей американской армии, пройти под градом пуль и вырвать сердце из груди, чем отказать ей. Я точно знаю, что сдамся ей без боя. Вновь. Я обернусь, сорвав с её губ мимолётный поцелуй с привкусом тлена и слёз. Взгляну в бесконечно родные потухшие глаза. И снова проснусь.