Никогда

Дин точно знает, что в мире существуют десятки и сотни разнообразных «никогда». Никогда не остановится время, никогда камень не взлетит, никогда солнце не взойдет на западе. Кроме этих, общих, есть немало его личных «никогда», не менее незыблемых. Никогда не подводить отца и Сэма. Никогда не доверять никому, кроме семьи. И тем более никогда не доверять никому из сверхъестественных тварей. Иногда список пополняется. Но не сокращается… да, именно никогда. Пока в один прекрасный день — хотя Дин вообще сомневается, что хоть какой-то день из его жизни можно назвать прекрасным — судьба или кто-то там еще не решает испытать на прочность эти «никогда». Нет, к счастью, солнце по-прежнему встает там, где ему положено, и время идет своим чередом. Но вот в остальном… Появление в его жизни ангела само по себе тянет на крах одного из его убеждений: ангелов не существует и Бога тоже. Дин не молится. Никогда. Какая польза впустую сотрясать воздух, если давно не веришь, что «ангелы присматривают за тобой». Если бы они присматривали… Если бы они вообще существовали… Оказывается, очень даже существуют. Высокомерные крылатые задницы. Сверхъестественные твари, которым он никогда не будет доверять. С которыми он вообще предпочел бы не иметь дела. Особенно с одним, что на самом деле не совсем логично, учитывая, что этот как раз вроде бы не такой мудак, как все остальные. Но, видимо, в этом и загвоздка — Дин подспудно чувствует, как начинает трещать по швам одно из его правил. Когда оно разваливается окончательно? Когда слова молитвы — своеобразной, надо признать, — срываются с его губ почти свободно, почти естественно? Или когда среди безнадежности апокалипсиса нет-нет да и мелькает в голове чужеродная мысль — абсурдная мысль-беспокойство о могущественном существе? Как о ком-то важном и нужном. Какое-то время Дин колеблется, не совсем понимая, какое же место отвести этому странному крылатому чудаку. Друг? Да, но не только. И не столько. Кто-то ближе, кто-то, по кому скучаешь и хочешь увидеть просто потому, что… просто потому. Брат? Похоже, но не то. Подходящего названия не находится. Дин определяет Касу место в своей семье — и успокаивается. Это самое близкое, что он может себе представить. Объясняя Кастиэлю еще одно правило — никогда не нарушать личное пространство — Дин чувствует себя Сизифом с его камнем. Не потому, что ангел ничего не понимает, а потому, что сам Дин неожиданно понимает, что, похоже, безнадежно опоздал: безотносительно к реальному местоположению Кастиэль уже находится слишком близко. Кажется, в самой его голове. О нелепом ванильно-сопливом «в сердце» Дин думать не будет. Никогда. Дин точно уверен, что по крайней мере некоторые правила настолько очевидны, что не нуждаются в каких-то особых установлениях и даже в том, чтобы их озвучивать хотя бы самому себе. Как, например, то, что Дин никогда не смотрит на мужчин с интересом. Мимолетный оценивающий или даже одобрительный взгляд не считается. Но он никогда не смотрит дольше, чем нужно. Залипая взглядом на губах и чувствуя, как пересыхают собственные. И уж точно никогда Дину не хочется схватить мужика за отвороты нелепого плаща и поцеловать. Грубо смять губы, ошеломляя внезапным натиском, заставляя открыть рот, впустить, сдаться… и разделить тот нестерпимый жар, что полыхает у него внутри. Или мягко скользнуть по обветренным губам, которые Кас обязательно приоткроет от удивления, как часто делает; подразнить легкими прикосновениями языка и самому поддаться чуть смущенному, но нетерпеливому требованию Каса, когда тот несмело двинется навстречу, прося большего. Или… вариантов не так много, но все они выжигают мозг не хуже кислоты. Своей нереальностью — особенно. Дин запрещает себе думать еще и об этом. Но чтобы не смотреть — пришлось бы выколоть себе глаза. Дин смотрит, на пару секунд выпадая из реальности, теряя нить происходящего, ловит себя на этом, злится. Снова и снова. Но не позволяет себе об этом думать. Никогда. Он прекрасно знает, что не решится сделать первый шаг. А значит, что бы там ни вспыхивало в его больной голове под сосредоточенным взглядом лучшего друга — там оно и останется. Только в его собственной голове. Потому что ожидать инициативы от Каса — все равно что рассчитывать на заморозки на Солнце. Невозможно. Ни-ко-гда.

***

Темнота абсолютна. Не та, в которой есть слабые проблески света и которая скорее искажает, чем скрывает, а та, в которой нет ничего. Кроме самой темноты и того, что ты в нее внесешь. Та, в которой невозможно видеть — можно только чувствовать. Рука скользит по груди. Неторопливо, изучающе, едва прикасаясь. Дразнит. Спускается ниже, кончики пальцев двигаются вдоль пояса джинсов, чуть надавливая, то и дело замирая на мгновение, но не переходя эту эфемерную границу. Собственная кожа ощущается прохладной в сравнении с горячими губами, льнущими к ней. Язык выводит узоры на шее, зубы легко прихватывают чувствительное местечко возле ключицы. Дыхание обжигает — и собственное убыстряется вместе с ритмом сердца. Темнота загустевает и тянется как патока. В комнате жарко. Да когда же он наконец снимет эти чертовы штаны?! До зуда под кожей хочется прикоснуться самому, уложить на спину, накрыть своим телом, притереться каждым изгибом — как можно ближе, как можно глубже. Но — нельзя. Сегодня — нельзя. Кас не торопится. Прикусывает мочку уха, обдавая теплым щекочущим выдохом. Чуть отстраняется — Дин чувствует его взгляд, хотя темнота по-прежнему непроглядна. Но этот взгляд он чувствует всегда. Можно включить свет, всего лишь протянуть руку к лампе у изголовья, разорвать темноту и увидеть… Нет, нельзя. Изо рта вырывается тихий стон — то ли желание, то ли ощущение невозможности — но Кас ловит его своими губами, вдыхает в себя, уничтожая всякий намек на звук. Поцелуй едва ощутим — легкое касание, невесомое, призрачное, родом из снов и воспоминаний. Движения становятся смелее, настойчивее; губы спускаются все ниже и ниже; руки наконец-то сдвигают ненавистную сейчас одежду. Жалкие ошметки реальности превращаются в фикцию, тонут в напряжении нервов, в желании, раскаленными волнами текущем по телу и оседающем в паху. Дин неосознанно тянется вверх, всем телом, желая, требуя, умоляя. Безмолвно. По правилам. Кожей чувствует улыбку Каса, неторопливо исследующего внутреннюю поверхность его бедра. Хотя он и так должен бы знать уже каждый миллиметр. По крайней мере на ощупь. Но, кажется, ему это никогда не надоест. Губы кружат вокруг, то приближаясь, то удаляясь снова, опаляя выдохами головку, но не прикасаясь. Жар становится невыносимым, но по-прежнему до головокружения желанным. Пространство расплавляется и стекает капельками пота по разгоряченному телу. Не существует ничего — только двое на одной кровати, только этот миг, короткий, нереальный. Миг, на который двое сливаются в одно — движениями, чувствами, дыханием. Слишком короткий… Слишком нереальный… Кас отстраняется и встает. Как обычно. Как повелось. Дин хотел бы продолжения. Да, тело удовлетворено, но что-то другое внутри — душа? — жаждет еще, всего: прикосновений, тепла, присутствия. Но просить невозможно — для этого понадобилось бы говорить. А рот надежно запечатан. Нет, не кляпом — всего лишь неозвученными правилами, идущими еще от того, первого раза. Это игра. Им же самим придуманная. Наверное. Иногда Дин не может понять, кто что придумал и кто инициатор этой… этих… этого… Название так и не приходит. Всего этого, чем бы оно ни было. Кас тогда подошел сам. Кто знает зачем. Может, одеяло поправить. Может, Дину снился кошмар и он стонал во сне — потом он так и не вспомнил, что ему снилось там, в дешевом мотеле в Рексбурге, после победы над Эфраимом. А может, это самому Касу приснился кошмар — люди ведь видят сны. Все, что запомнил Дин — это прикосновения в полной темноте. Сначала простое касание его руки, плеча, лица, словно Кас хотел удостовериться, что Дин на месте, что не сбежал и не приснился ему. Дину надо было сказать что-то вроде: «Что случилось, приятель?» Или что-то другое, такое же нормальное. Вот только в темноте, в которой едва различался смутный силуэт Каса, прикосновения ощущались как-то иначе, непривычно, по-другому. А может, все это другое было в голове самого Дина? Но когда вместо какого-нибудь вполне уместного и разумного вопроса он перехватил уже начавшего отстраняться Каса за запястье и потянул на себя, тот не стал сопротивляться. Не вздрогнул даже. Лишь опустился рядом на кровать, оперевшись на локоть. Его вопросительно-неуверенное «Дин» охотник прервал требовательным «Молчи». И Кас замолчал. Ответил без колебаний на нервный неловкий поцелуй. И на каждое движение — движением, на каждое касание — десятком своих, будто хотел запастись ими впрок. Но не проронил ни слова. Ни в ту ночь, ни наутро. Будь Кас все еще ангелом, Дин бы уверился, что тот покопался в его голове — там как раз звучало умоляющим рефреном все то же самое «Молчи. Пожалуйста, только молчи». Так можно было сделать вид, что ничего не произошло. Ничего, выходящего за рамки привычного. Наверное, в глазах Дина было слишком много паники и защитной враждебности. Столько, что даже человеку, ставшему таковым относительно недавно, не составило труда это прочесть. Кас прочел. И принял правила этой странной игры. Без слов. Как и в следующий раз, когда Дин, устав притворяться перед самим собой, что никакого повторения ему не хочется, зашел в номер Кастиэля и выключил свет. На несколько бесконечных мгновений показалось, что поведение его было верхом глупости, что Кас уже давно все забыл, да и вовсе не поймет намека, или не захочет понимать… Утонув в сумбуре собственных мыслей, Дин едва уловил осторожное прикосновение к лицу пальцев, а спустя еще мгновение — и губ. Опять — ни слова. Лишь приглушенные стоны, когда сдерживаться становилось совсем не по силам. И полная темнота. В которой все как будто перестает существовать, выходит за пределы этого мира и становится нереальным. Но и приобретает единственную возможность для существования. Когда Кас вернул ангельские силы, Дин вздохнул с облегчением, предполагая, что вместе с благодатью к тому вернулась и ангельская же отстраненность. А уж это препятствие Дин не был способен преодолеть никогда. Хотя на самом деле облегчения там как раз и не было. Скорее балансирующее где-то на грани между отчаянием и смирением фаталистическое «что ж поделать, так — значит так». Но Кас пришел снова. Сам. Молча. Как раз после того, как потерял (променял) свою армию из-за (на) одного-единственного человека. Если бы Дин когда-нибудь позволял себе хоть мельком думать обо всем этом, то мог бы, наверное, сказать, что в ту ночь был почти счастлив, несмотря на уже жрущую его душу метку. Там, в раскаленной темноте закрытой комнаты, не было места ничему из реального мира. Как и в реальном мире не находилось его для всего, что оставалось там. Они не говорили об этом. Никогда. Не упоминали и не намекали даже. Ни словом, ни взглядом. Дин понятия не имел, что думает об этом Кас. Себе он и думать не позволял, не то что говорить. О несуществующем не говорят. А если о чем-то не говорят, то это и не существует?.. Это казалось удобным. И единственно приемлемым вариантом. В противном случае пришлось бы признать. И как-то назвать. А как?..

***

Дин открывает глаза и тупо смотрит в потолок. Наверное. Темнота не позволяет ничего увидеть. Так удобно. Сейчас — вдвойне, ведь и увидеть пустоту рядом с собой он не может тоже. А в памяти еще много ночей, которые можно поставить на повтор, как в проигрывателе, когда грызущее душу отчаяние совсем уж припирает к стенке. Вот как сегодня. Жаль, много — это все же не бесконечное количество. Еще до того, как за каким-то хреном сказать «да» Люциферу, Кас не приходил уже давно. Да, было не до того: метка, проклятие Ровены, еще что-то. Всегда есть еще что-то. Например, молчание. Например, попытка делать вид, что ничего и не было. Никогда. Порой Дину кажется, что так оно и есть. Не было. Приснилось, показалось, привиделось. Он ведь никогда не видел Каса, когда… Смутный силуэт, который мог быть кем угодно. Может, Касу просто надоело быть этим «кем угодно»? На «кого угодно» нет необходимости смотреть. В «ком угодно» не нуждаются иначе, чем в полезном спутнике. За «кем угодно» не приходят в отчаянной надежде вернуть. Может, потому в тот короткий миг, когда Дину удалось до него достучаться, Кас был лишь безмерно удивлен, но никак не рад? Потому что точно так же, как и Дин, сомневался в реальности всего, что было. Да и что было? Игра. Непонятная, неясно, нужная ли кому-то из них двоих, игра. Нереальность. Или недореальность? Безусловная, безвариантная. Нужна ли она Касу? За себя Дин мог ответить без колебаний, особенно спустя множество бессонных ночей, как клоны, похожих на нынешнюю. Но Кас… Невольно вспоминается предположение Сэма, которое Дин отверг тогда, решительно и без тени сомнения посчитав невозможным — что Кас может и не захотеть вернуться. А вот сейчас это уже не кажется таким немыслимым. Есть ли Касу к чему — к кому — возвращаться? Точнее, считает ли он это по-прежнему стоящей причиной? Последние события оптимизма, увы, не внушают. Сдаваясь, Дин протягивает руку и включает свет — пустота предстает во всей своей неумолимости. Вот что настоящее. Не память, окрашенная черно-серыми цветами стыдливой темноты. Удобной, но такой безжалостной, когда пытаешься вспомнить чуть больше, удостовериться, что действительно помнишь, а не бредишь. Что хотя бы в прошлом существовало что-то, кроме этой звенящей пустоты. Но с каждым днем, потраченным на поиск возможности освободить Каса от убийственного соседства, все сильнее страх, что это уже не изменится. Никогда. К счастью, сейчас Дин точно уверен в одном: если дело касается Каса, никогда — очень ненадежное слово. А потому он встает с кровати и снова идет перерывать горы книг, которые откровенно ненавидит, в поисках шанса превратить это очередное бессмысленное «никогда» в несущее крупицу надежды «когда-нибудь».