Отступление, или "Странный сон"

      Отступление началось в одну из тех холодных октябрьских ночей, когда в воздухе витает запах железа, столь явственно ощутимого перед дождем. Приказ об отступлении пришел спустя час после приказа "во что бы то ни было - удержать позиции". Насколько я понял по обрывочным слухам, которые, словно тараканы, расползались между частями и отделениями, немцы, обстреляв позиции, прорвали линию фронта на востоке, углубившись не то до Плеццо, не то до Капоретто...       В панике, не зная реального положения вещей, наше командование отдало приказ отступать вдоль берега Изонцо (или, как её называют словаки, Сочи) за реку Тальяменто. Отступление было тяжким: только в такие лунные ночи понимаешь всю жалость своего положения. Старенький грузовик, в кузове которого мы увозили какую-то часть оборудования полевого госпиталя, трясло, так как дорога вела вдоль высокого и крутого берега реки, дно которой было прекрасно видно в лунном свете. Чистота воды не позволяла определить глубину речки, а потому казалось, что до круглой гальки, лежащей на середине реки, можно было дотянуться рукой, хотя там наверняка было добрых 5 футов ледяной воды.       Я поправил свою кепи и попытался поплотнее закутаться в свой френч, свободно наброшенный на плечи. Нас тряхнуло и я пребольно ударился головой о холодное стекло. - Простите, tenente, - удрученно бросил Энрико, выворачивая до предела руль, объезжая очередную яму, оставленную случайным снарядом. - В такую светлую ночь только слепой, вроде тебя, мог не заметить такую яму. - Будет вам, tenente, - улыбнулся он в ответ. - Скажите лучше спасибо, что я нас еще не утопил в этой проклятой речке. - Merci, et allez au diable, Энрико. - Тenente, я не понимаю по-французски, помните? - Дай папиросу, говорю, - раздраженно ответил я, потирая ушибленный висок.       Шофер улыбнулся, прекрасно понимая смысл сказанных мною слов, и, не отводя взгляда от идущего впереди грузовика, одной рукой придерживая руль, достал из бардачка две мятых папиросы, с которых просыпался табак. - Вот, tenente, все что осталось. - Это ничего, - я взял из его рук папиросу, стараясь не просыпать последний табак, и начал рыться в кармане, в поисках коробка спичек, - в Удине купим хоть целый кузов папирос. - О, вы щедры, tenente, - сказал он, прикуривая от огонька протянутой мною спички. - А в Порденоне купим целый бочонок граппы. - Не язви, - я опустил окошко, в кабину ворвалась прохлада. - Merde!       Я поежился. В небе, словно прожектор, горела луна, отражаясь в текучей поверхности реки. Когда дорога подошла совсем близко к воде, я бросил в окно остаток спички, гадая: долетит или не долетит? Эта маленькая щепка, угольно-черная с одного конца, упала в мокрые камни.       Дорога пошла под уклон, так что можно было увидеть начало колонны. Далеко впереди, снова взбираясь в гору, маленькие машинки медленно-медленно ползли по серой веревочке дороги, окруженные крошечными человечками в серых и зеленых плащах, блестевших от осевшей на них влаги. Я представил себе, как наша машина будет выглядеть с такого расстояния, как будет думать об этом Пиани, который был едва ли не замыкающим колонны, как будет переживать о нас с Энрико, о нашей машине, о полевом госпитале, который держался буквально на нас и на том, что мы везли в кузове. Как он будет ехать и курить, - у него-то папирос полно! - вглядываясь в темноту, видя перед собой только огоньки идущей впереди машины, да "огромную жемчужину" в небе, как он бывало называл луну.       Продолжая размышлять об этом, неожиданно для себя, я задремал. Мне снилось, будто я ангел и крылья у меня - белоснежные, а на мне - белоснежная просторная туника, и я лечу высоко-высоко, посреди тяжелых ватных облаков. Как это бывает во сне, когда здравый смысл пытается подстроиться под галлюцинацию, мне казалось, что в этом штатском, я словно на маскараде; а эти крылья - явно не по уставу, да и к тому же слишком яркие - их обязательно кто-то заметит с земли. Но не смотря на всю нелепость, я не спешил просыпаться, наслаждаясь дуновением ветра, ощущая, как под крыльями течет упругим потоком воздух, как кончики перьев прогибаются под воздушным напором.       Взглянув вниз, на землю, я узнал устье Изонцо, - я узнал его даже во сне, так часто я имел дело с топографической картой этой местности. Я начал медленно снижаться, удовлетворенно наблюдая, как мелкие детали приобретают свои очертания. Вот подо мною простерлась долина, а в ней разбитый и разрушенный городок Кобарид, или, по-итальянски, Капоретто. Спустившись еще ниже, я увидел, что вся долина была испещрена сетью окопов и блиндажей, в сплошь покрыта глубокими язвами, что оставляют по себе снаряды. Мне стало страшно. Я продолжал кружить над долиной, но она была безнадежно пуста.       "А где же солдаты? Где же техника? Командный пост? Полевой госпиталь? А раненные?!"       Никого не было. Ни живых ни мертвых.       Отчаявшись, я снова стал набирать высоту, взлетая по спирали. Потеряв самообладание, сложив за спиной крылья, я сорвался в пике, желая оказаться как можно дальше от этого места, от этой долины, от окопов, от ям, от раненных. Я продолжал падать вниз, в ушах засвистело, глаза застилала кровавая пелена, дыхание перебило, казалось, что огромный камень вшили в меня, под кожу, туда, где должно быть сердце. И что это не упругая мышца, а холодный камень бьет изнутри по ребрам. В страхе я раскрыл крылья, замедляя падение.       Когда пелена сошла с глаз, я увидел тянущуюся на километры колонну машин. В радости, я начал усерднее работать крыльями, пытаясь догнать колонну. Но она и так никуда не двигалась. Приближаясь, я начал узнавать машины, точнее то, что от них осталось: вот грузовики радиотехников, в одном из них был Ринальди, вот машины артиллерийской разведки, в первой из них должен был ехать Серж. Где-то там, впереди, должен был ехать и наш грузовик с кузовом, накрытым брезентом, в которой ехали и курили Энрико и спящий tenente Гарнье.       Я продолжал лететь вперед, но нашей машины все не было. Я пролетел сначала в один конец колонны, ведущая машина которой застряла перед разрушенным мостом, затем в другой, где последняя машина была разворочена, словно консервная банка...       "Бог мой! Пиани!"       Когда я приземлился, касаясь босыми ногами мерзлой земли, каркас машины еще дымился. Что-то черное мешком лежало на переднем сидении. Вначале я было обрадовался, Пиани жив, он успел выбежать из машины прежде чем... Прежде чем что? Но я осознал правду еще до того, как озвучил свою догадку. "Прежде чем снаряд угодил в его машину". Бедный, бедный Пиани и то, что от него осталось!..       Я бросился вперед, цепляясь крыльями за грязные бока грузовиков, заглядывая в каждое окошко и в каждой машине я видел приблизительно одно и то же - грузные, почерневшие тела. Бедный Пиани! Бедный Ринальди! Бедный Серж! Бедные солдаты, так стремившиеся туда, за Тальяменто, будто её воды - священная граница, которую не сможет преодолеть ни один немецкий снаряд!       "Господи, а как же Энрико? Как же tenente?" *** - Tenente! Tenente, очнитесь!       Я с трудом разлепил отяжелевшие веки, что-то липкое покрыло весь лоб, тонким ручейком спустившись по щеке до подбородка. - Tenente, вы целы?! Прорвались, слышите? Прорвались, tenente! - Ч... что? Что произошло, Энрико? Почему нас так трясет? - Я приподнялся, примеряясь к головной боли, пытаясь разглядеть, где мы. - Вы как уснули, tenente, так от нас, метрах в трех, снаряд разорвался. Нас так тряхнуло, вы головой ударились, думал, как бы не убились! - Голос его был полон энтузиазма, только сам он был бледен, с трясущимися руками. - А как мы мост проехали, так аккурат в него снаряд угодил - никак ангел-хранитель был с нами... - Много не успело проскочить? - Спросил я, вспоминая разваленный и почерневший остов моста в моем сне.       Энрико молчал.       Начинало светать. Далеко впереди показался Удине.