После признания

Сняв модный пиджак, Пит оставляет его на спинке стула в своей комнате. Неловко двинув рукой, вздрагивает от вспышки резкой боли. И смотрит на свои перебинтованные ладони – уж не промокли ли белые повязки. Перевязку сделала Порция, сразу после его неудачного приземления на осколки вазона. По милости Китнисс. - Она просто смутилась, - пыталась успокоить его Порция, накладывая лечебную мазь на свежие порезы. – А ты поступил храбро. Не стоит корить себя и мучиться. Но разве можно этого не делать? Ведь он придурок. Он был готов к тому, что после его показанного на всю страну признания Китнисс смутится, стушуется, возможно, будет раздосадована – никак не больше. Но ее ярость, горячая волна гнева, с которой она его отвергла, напрочь выбили его из колеи. И боль в душе терзает его сейчас острее, черт побери, чем самые глубокие порезы на ладонях. Впрочем, Порция его заверила, что чудодейственное средство быстро вылечит его руки, и уже к утру о ранах будут напоминать лишь бледно-розовые рубцы, так что они не помешают ему на Играх. Но как насчет зияющей бреши в его разбитом сердце, её-то что залечит? Глупый мальчишка, он будто бы слышит насмешливый голос матери, твердила же тебе, что только придурок может втрескаться в отребье из Шлака. Пит прикрывает глаза и стискивает зубы, чтобы выставить заслон волне саднящей горечи, от которой так тошно. Уже неважно. Он по-любому сгинет на этих Играх. Ну, а если повезёт, его чистосердечное признание все-таки даст в итоге кое-что: спонсоров для них обоих. А раз так, раз это сможет им подарить возможность продержаться подольше, то и публичный позор, и боль разбитого сердца стоило пережить. И все было не зря. Снова и снова твердя это себе, Пит осторожно снимает, все, кроме своих боксеров, и плюхается на слишком просторную для одного кровать, пренебрегая посещением душа. По-любому с этими бинтами нормально помыться бы все равно не вышло, устало размышляет он, и невольно снова сжимает и разжимает ладонь. Хлесткий ожог боли на этот раз уже почти желанен. Раз боль физическая может отвлечь его от того, как тяжко у него на сердце. А заодно позволит думать о том, что он скорее всего будет мертв через какие-то сутки. Вокруг темно, и он подносит руки к глазам, пытаясь их рассмотреть. Пальцы на левой руке скользят по линии бинтов на правой. На той самой правой руке, которую всего четыре дня назад сжимала ладошка Китнисс. Тогда он впервые ее коснулся. Ему все еще отлично помнится, какая теплая была у нее ладонь, и как она влажно поцеловала его в щеку. Какой разительный контраст с тем, как она обошлась с ним сегодня вечером. Нынче ее лицо пылало совсем не от смущения, а от клокочущей в ней ярости. Она больше не шептала так, что он чувствовал прикосновение ее потрескавшихся губ, а орала на него, брызжа слюной, как фурия. И если раньше ее прикосновение было призвано заглушить боль от его синяка, то теперь она его сама изранила. Он вдруг отчетливо вспоминает, как ее крепкие маленькие руки сильно толкнулись ему в грудь, и вдруг испытывает нечто совсем другое, весьма далекое от жалости к себе. Эти сверкающие гневом угольно-серые глаза, оскаленный рот, в котором блеснул ряд белых зубов, да в сочетании со сверкающим огненным платьем... Она сама была как пламя. И не подоспей к месту их стычки такая тьма народу, не сработай в нем это глупое чувство самосохранения, он с радостью позволил бы ей себя употребить, поглотить без остатка. Взял бы в ладони ее лицо, провел большим пальцем по линии губ. Прижал бы ее к себе так, чтобы чувствовать все те изгибы, о которых упорно грезил столько лет подряд. С тех самых пор, как первый раз заметил, что у нее начали округляться бедра и появилась девичья грудь. Сначала ее гнев сменился бы изумлением, шоком, но потом бы она приняла его - боже, он едва смел на это надеяться - и даже захотела, когда бы он ее поцеловал, да, наконец-то поцеловал. Шумно втянув в себя воздух, Пит закрывает глаза и отдается буйной, несбыточной фантазии. Жар горячей крови толчками устремляется вниз живота, нарастая у него в паху, и его член в оставшихся на нем трусах враз отвердевает. Возможно, дело было в дыхании скорой и неминуемой смерти, или в том, что она была так близко, всего-то несколько шагов по коридору, но все его чувства невероятно обострились, а грезы будто обрели живую плоть. Он почти чувствует ее горячее дыхание и влагу ее рта, и как ее язык касается его. И легкий вкус того, что они с ней ели за ужином, щекочущий его рецепторы во время поцелуя, и эти трещинки на ее обветренных губах. Он даже слышит слабый стон, донесшийся откуда-то из ее горла, пока он ее целует, а она целует его в ответ. Или это застонал он сам? Теперь он стал твердым как камень, и даже свободные боксеры не могут скрыть очертаний его восставшего мужского естества. Тогда он ныряет забинтованной рукой под резинку трусов и высвобождает свою эрекцию. Шелковая ткань, которой его забинтовали, дарит его чувствительной плоти особые, другие ощущения, и он протяжно стонет. На этот раз ему гораздо легче вообразить, что это не его собственная рука, а ее ладонь его ласкает, гладит, стискивает. Покрепче взявшись за свой член, он вздрагивает от жгучей боли. Но игнорирует ее, отгоняя с помощью яркой, отчаянной фантазии. Теперь уже не ее рука, а ее рот готов его ласкать, и она нежно водит там языком, увлажняя его поверхность, опустившись перед ним на колени. Его дыханье учащается, становится тяжелым, а рука судорожно дергается вверх-вниз, сжимая его напрягшуюся тугую плоть. Большим и указательным пальцем он раз за разом сжимает головку члена и стонет, замирая на секунду, чтобы размазать появившуюся оттуда влагу вдоль всего чувствительного стержня. Он воображает себе как ее серые глаза блестят в обрамлении густых темных ресниц, когда она поднимает на него взгляд, и как ее рот, растягиваясь, превращается в букву О, вбирая в себя его конец. И как она сосет его, захватив столько, сколько может, пока он двигается, навстречу ее лицу – нет, пока он трахает этот невероятный влажный рот, это прекрасное лицо. - Б…ть, - стонет он себе под нос, и вот он уже берет не ее рот, а ее саму, на самом деле трахает ее. Его член проникает в нее и она там такая влажная и тугая, что он готов кричать и плакать от того, как она хороша, как это невероятно хорошо, когда она обволакивает его, извивается под ним, раскрываясь навстречу ему как распускающийся бутон. Она умоляет его, не может не умолять его еще, сильнее, быстрее, пожалуйста, Пит, пожалуйста. Боль в ладони мучительна, но она остается лишь тенью, маячащей на периферии сознания, которую заслоняет все прибывающее наслаждение: и он сжимает рукой свой член сильно, как только может, и двигает ей с максимальной скоростью. Пожалуйста, Пит, трахни меня сильнее, не останавливайся, не останавливайся, кричит она, и ее прекрасные маленькие грудки подпрыгивают от силы его толчков, и его член влажно входит в ее теплое, нежное лоно, снова и снова, пока… Его мошонка напрягается, глаза распахиваются, и он спешит схватить свободной рукой рубашку, чтобы прикрыть ею свой член. Опьяненный блаженством, он пару раз тихо всхлипывает и приподнимается, кончая в складки рубахи, и дергает себя там, пока через несколько мгновений выплески спермы не прекращаются. Пульсация стихает, а накрывшее его удовольствие вскоре рассеивается. С протяжным, томным вздохом Пит снова валится на кровать и тщательно сворачивает испачканную рубашку. На миг он испытывает мимолетное, суетное чувство торжества при мысли, что испачкал своим семенем шикарный капитолийский наряд. Такое вот «выкусите» в адрес этого местечка и его обитателей, которые всего через несколько часов будут аплодировать его мучениям и ликовать по поводу того, как он отдаст концы. Но чувство торжества рассеивается, стоит ему вспомнить, что вовсе не Президенту Сноу и не Распорядителям Игр светит отстирывать его рубашку. Это придется сделать ничего не подозревающей Безгласой. Испытывая отвращения к себе, он в ярости бросает рубашку у кровати и прячет обмякший член в трусы, а потом прячет лицо в ладонях. Тело его насытилось, и он надеется, что теперь сможет быстро забыться сном. Прежде, в Двенадцатом, именно так оно и бывало, стоило ему кончить, распалив себя мыслями о Китнисс Эвердин. Но только не на этот раз. Сейчас все побеждает пустота, свившая гнездо в его груди, а сердце все равно щемит тупая боль. Сегодня сон к нему не явится, во всяком случае, нескоро. Так что он решает одеться и отправиться на крышу, чтобы подумать и попытаться примириться со своей судьбой. Чтобы, может быть, придумать заодно, как вести себя на этих кровавых игрищах. Возможно, его упорное стремление сохранить жизнь Китнисс, а не себе, и станет тем самым заветным «выкуси» в харю Капитолию.