Темница

Холодный камень пола леденит босые ступни. Робин пробует пошевелить руками, пытаясь хоть как-то расслабить затёкшие мышцы, но этим только причиняет себе боль. О том, чтобы освободиться, нечего и думать; цепи – это тебе не верёвки, которые можно хотя бы попытаться ослабить. Судя по всему, Гисборн притащил его в эту отдалённую камеру втайне, не сказал даже шерифу… почему? Неужто не желает выслужиться? Или сперва хочет всласть позабавиться над наконец-то попавшим ему в руки пленником? О жестокости сэра Гая жители Ноттингема и деревень слагают легенды... …Кто бы мог подумать, что из гордого немногословного парнишки, взошедшего на виселицу из нежелания выдать младшего товарища, вырастет палач… За что Гай мстит ему теперь с такой ненавистью? За то, что ставит палки в колёса, за то, что пытался оградить от него подругу детства, Мэриан – пока та не вышла замуж и не оказалась под защитой своего супруга, графа Фридриха… или за то, давнее, так и не отгоревшее в огне пожара? За едва не состоявшуюся казнь, за брошенное в лицо «дом прокажённого», за объединённые поместья?.. Друг. Враг. Ненавидимый… …и любимый. Робин вздыхает, переступает с ноги на ногу – он стоит, прикованный за руки к свисающим с потолка цепям; Гисборн оставил ему одежду, но, разумеется, не оружие – и не сапоги. Взывать к былой дружбе не имеет смысла – судя по всему, Гай давно позабыл значение слова «милосердие». Признаваться в нынешних чувствах – ещё глупее; только зря опозоришься. Остаётся только ждать, какие пытки придумает для него бывший друг – и надеяться вынести их по возможности достойно… и что смерть не заставит себя ждать слишком уж долго – потому что после пыток останется молить только о смерти. Гай, Гай, к чему же мы с тобой пришли… В темнице капает вода, отдаваясь в коридоре призрачным эхом. Единственное, что отмеряет здесь время – до казни, до пыток, до крушения надежд, и гораздо реже до освобождения. Кое-где стены влажные и поблёскивают в дрожащем свете факелов. Сэр Гай Гисборн спускается сюда привычным размеренным шагом, наполняя расходящиеся от центра клетушки-помещения гулким стуком тяжёлых сапог. В лёгкие просачивается сырой запах камня, земли, пота, копоти. И страха. Иногда страх перебивает остальные запахи. Он спускался сюда сотни раз, нечасто пытая, иногда допрашивая, порой присутствуя при допросах, которые вёл шериф. Он изучил эти камни, отсветы огня – и всё, что обычно говорили арестованные. Но сегодня особенный день – и особенный пленник. Пойман тот, за кем он гонялся так долго, кто уходил столько раз, оставляя на прощание лишь дерзкую улыбку. Хотя улыбался при аресте почти так же. Почти. Гай, как всегда, одет в черную кожу; он без плаща, но зато с пояса свисает длинная плеть, тихой змеёй шурша по штанине. До самой дальней камеры тридцать шагов; в конце коридора нужно завернуть вправо, за угол, до тупика. Обычно она пустует. Вопреки распространённому мнению жителей Ноттингема, темница замка отнюдь не всегда переполнена до отказа. Хотя люди здесь часто меняются. Этот участок коридора освещён хуже всего, но Гисборн прекрасно ориентируется в темноте, ноги безошибочно находят пару ступенек вниз. Он специально выбрал эту камеру – её единственную не видно из других. И, конечно, шериф ничего не знает. Гай останавливается перед решёткой. Гуд стоит, опустив голову; руки подняты вверх цепями, кандалы на ногах тоже не добавляют удобства. Гай рассматривает его. С беззвучной ухмылкой отмечает, что разбойник с удовольствием бы сел… или даже лёг – но не может. А ещё – у них уйма времени. - Ну, как ты тут, Гуд? – спрашивает холодный насмешливо-любопытный голос, и Гай склоняет голову набок. – Немного теснее Шервудского леса, не правда ли? Робин медленно поднимает голову, вглядывается в полумраке в резкое красивое лицо помощника шерифа. Кривая ухмылка на губах, ненадёжный весенний лёд в синих глазах… Гуд пытается разглядеть паренька, которым некогда восхищался как старшим товарищем – и не видит его в хищных чертах. И с горечью понимает, что того человека, которым Гай стал, он всё равно любит, всё равно жаждет – хоть и должен ненавидеть. Хоть и боится – будь оно проклято, но как тут не бояться… - Что, Гисборн, торжествуешь победу? – Робин надеется, что ухмылка у него получается достаточно наглой и бесстрашной – и что в глазах не видно страха. – Не боишься, что на тебя из-за угла уже нацелено несколько стрел? – Разумеется, никаких стрел на Гая нацелено быть не может, неоткуда здесь взяться верным товарищам… ни один лис не может вечно уходить из расставленных силков – и атаман шервудских аутло не исключение. Но Робин очень надеется, что Гай даст слабину и обернётся – или хотя бы вздрогнет. Хоть как-то поддеть его напоследок. Хоть как-то поиздеваться. Пока ещё есть силы усмехаться и поддевать… Гисборн криво усмехается, слегка откинув голову. Хищные глаза поблёскивают в свете маленького факела, установленного на стене так, чтобы узнику было не дотянуться до него сквозь решётку, и сейчас кажутся почти чёрными. В Гае действительно есть что-то от волка – красивого, опасного и свирепого, не знающего жалости. Оборотня, которым матери-простолюдинки могли бы пугать своих детей. - Несколько стрел, говоришь? – осведомляется помощник шерифа, и ухмылка становится шире, хотя глаза остаются холодными. – Гуд, ты знаешь не хуже меня, что здесь не может быть ни одной стрелы. Никто не знает, где ты. И твои дружки-разбойники сюда не придут. Так что, придётся тебе довольствоваться моим обществом. Он рассматривает Робина сквозь решётку. Выглядит тот, честно говоря, не очень – уставший, уже достаточно измученный, хотя упрямо пытается это скрыть… А ведь его схватили меньше суток назад. Хотя неудивительно – всё время стоять с поднятыми вверх руками… На щиколотках можно разглядеть красноватые потёртости от кандалов. Неужели пытался вырваться? Хотя, скорее всего, просто искал наиболее удобную позу. - А ты, - Гисборн опирается затянутыми в чёрные перчатки руками о решётку, небрежно сжимает прутья, - ты не боишься, что выйти отсюда сможешь только одним путём – на виселицу? Робин смотрит на Гая – до чего же красив, даже сейчас невозможно не думать про его красоту… Что, неужели правда думает, что он боится смерти? Он боится пыток – но сказать об этом нельзя. Надо не показывать страх – до последнего. Пока это не перестанет быть возможным. - А чего бояться, Гисборн? Все мы смертны… А ты, как я понимаю, ждёшь не дождёшься, когда же я станцую на балу у шерифа? Что ж, в этот раз авось и дождёшься… - Робин пытается проглотить слюну, но её нет – пить ему с момента задержания не давали, всё это время он простоял прикованным, и сейчас вдобавок к затёкшим, натёртым оковами конечностям во рту словно все пески Святой земли. – Смотри только, чтобы я раньше времени не умер от жажды – а то некого будет вести на эшафот… Это всё равно просьба, это фактически просьба дать воды – но не упомянуть о своей мучительной жажде хотя бы так Робин уже не может. Слишком невыносимо стоять здесь, постоянно слыша, как где-то капает вода – и не иметь возможности даже смочить растрескавшиеся губы. Гисборн кивает, глядя на пленника, смотрит всё с той же усмешкой. Потом слегка отталкивается от решетки, заставив её тихо звякнуть. - Ну-у… - тянет он. – Всегда есть способы заставить человека желать смерти, ты согласен со мной? Робин с трудом удерживается, чтобы не вздрогнуть от слов Гая – всё указывает на то, что легенды о его жестокости хоть отчасти да были правдой… Он пристально разглядывает пленника, словно оценивая его состояние. Потом разворачивается и идёт обратно – туда, где сосредоточены остальные камеры. Робин молча следит за ним взглядом. Гай отодвигает крышку со стоящей в дальнем углу бочки, зачерпывает кружкой воду – уже не очень свежая – и возвращается к камере Гуда. Незаметным движением извлекает из кармана куртки ключи. Робин слышит звяканье, щелчок в замочной скважине; Гай привычно справляется с тяжёлым замком. Ступает в камеру, частично загораживая собой свет, падающий от факела, и на лицо Робина ложится тень. Помощник шерифа озирает помещение, словно оценивая, в каких условиях содержат узника, не слишком ли они хороши для него. Потом медленно подходит к Робину. Светлая чёлка свисает на потный, с грязными разводами лоб, частично скрывая дерзкие зелёные глаза. Впрочем, сейчас не такие уж дерзкие… Гисборн приподнимает подбородок Гуда, кожаная перчатка коротко стирает прилипшую частичку чего-то. - Пей, - Гай протягивает кружку. - Мне не надо, чтобы ты умер слишком рано или отключился. Робин ловит губами край кружки, жадно пьёт, частично проливая себе на грудь. У воды затхлый запах и неприятный привкус, но сейчас это не важно. А чего ты хотел в шерифовой темнице, Робин Гуд, - пахнущей мятой и хвоей воды из лесного родника? Робин шумно глотает воду, молясь, чтобы Гай не убрал кружку слишком быстро – и внезапно вспоминает… Они заблудились тогда в лесу, далеко от речки. Стоял жаркий летний день, ужасно хотелось пить, а на пути не попадалось даже ягодника… Потом наконец набрели на бьющий из-под мшистого валуна крохотный родник – как раз напиться по очереди… - Ты первый, - Гай отступает в сторону. - Это потому, что я младше?! Первый ты! - Дурак, - Гай кладёт руку ему на плечо и с силой надавливает, заставляя встать на колени и пригнуться к роднику. – На ногах еле держишься. Пей давай. Студёная вода из родника, пахнущая хвоей и мятой – и тяжёлая тёплая рука на плече... Гисборн даёт Робину выпить все до конца, смотрит, как тот глотает слабо отдающую болотом жидкость, как рубаха на его груди темнеет продолговатым пятном. Капли воды остаются на потрескавшихся губах, Гай рассматривает их – маленькие, мерцающие оранжевым в свете огня бисеринки – и чему-то чуть рассеянно улыбается. Робин слизывает оставшиеся капли. Интересно, вспомнился ли Гаю тот случай?.. Непохоже – синие глаза смотрят всё так же безжалостно-насмешливо. - Спасибо, - хрипло говорит Робин и выдавливает из себя усмешку. – Даже если это только ради того, чтобы я не потерял сознание слишком быстро. - Не благодари, - усмехается Гай. – Ну как, тебе стало лучше? – он наклоняется, ставя кружку рядом с решёткой. Потом медленно обходит Робина кругом – шаги кованых сапог отдаются от каменного пола глухим эхом – осматривает. Внезапно проводит рукой в перчатке по спине, между сведённых из-за скованных наверху рук лопаток. Касается рукояти плети у себя на поясе. - Стало, - честно отвечает Робин. Воспоминание о прогретом солнцем лесу, роднике у камня и беспокоящемся о его состоянии хмуром мальчишке снова тускнеет, отдаляется, возвращая его в настоящее. К нынешнему незавидному положению – и вражде с тем, кого не получается не любить. Кажется, что тепло тяжёлой руки ощущается и сквозь ветхий лён собственной рубашки, и сквозь плотную кожу перчатки – и разбойник сглатывает. Прикосновения Гая – пока ещё не причиняющие боль – заставляют тело откликнуться совершенно неуместным в данной ситуации образом; хоть бы Гисборн не заметил – то-то срам будет… Что Гай собирается делать? Пришёл с плетью… Сдерёт рубашку или будет бить сквозь неё? И неизвестно, что хуже – удары по голой спине или ткань, которая потом прилипнет к ранам… а ведь по-любому отхлещет до крови… Робин снова сглатывает, с ужасом понимая: он настолько жаждет взаимодействия их тел, что его возбуждает – хоть и не перестаёт пугать – даже мысль о кожаной ленте, которая коснётся спины, занесённая Гаем. Проклятье… - Если да, то может, мы начнём прямо сейчас? – доносится до него голос Гисборна; тот снова стоит с ним лицом к лицу. – Или у тебя есть ещё пожелания? - Что, Гисборн, сменил должность? Теперь ты у Вейзи палачом? Это оскорбление, и оскорбление страшное. После него пощады точно не будет… хотя вряд ли она была бы в ином случае. Но Робин говорит, зная, что нарывается на худшее, ещё и потому, что пытается собственными словами отвлечь себя от позорного зова плоти. Преступник и палач. Страх боли и попытка оскорбить. Больше ничего. Больше ничего – черти бы тебя драли, Гай… Гай прищуривается, синие глаза темнеют. Робин замечает, как он стискивает зубы, но через мгновение рот снова кривит привычная усмешка – может, лишь чуть более злая. - Ты бы слова поберег, Гуд. Вдруг еще пригодятся. Пламя факела мелко дрожит от случайного ветерка, запутавшегося в одном из тюремных коридоров. В глазах Гисборна пленник видит свое отражение: одна половина освещена огнем, другая – лишь темный силуэт. Помощник шерифа достаёт из-за пояса нож. - Что ж, можешь приступать, - Робин заставляет себя снова усмехнуться и, прогоняя похотливые мысли, добавляет ещё одно оскорбление: - Раз тебе так уж не терпится поднять плеть на равного… - Учитывая то, что мы давно не равны… - произносит Гай, и непонятно, считает он себя выше Гуда или наоборот – но интуитивно разбойник чувствует, что здесь присутствуют оба смысла. Сейчас у бывшего друга такой взгляд, будто пламя того сгоревшего давным-давно дома всё ещё тлеет где-то, сочась с пепелища тонкими струйками дыма – но сам Гай не отдаёт себе в этом отчёт. Он воспринимает здесь и сейчас – смотрит в зелёные глаза, усталые, но всё еще дерзкие, чует запах пота Робина с ноткой лежалой листвы, леса, мяты… и яблок. Это отдаётся каким-то глухим, смутным воспоминанием, но тут же улетучивается без следа. Сейчас здесь запахнет кровью. Гай втягивает носом воздух, словно желая лучше прочувствовать до и после, снова обходит пленника и, взявшись за подол рубахи, начинает аккуратно и уверенно взрезать её на спине. «Давно не равны» – эти слова почему-то отдаются в душе Робина глухой болью и напоминают не столько о собственном утраченном титуле и землях – в конце концов, он пошёл на это по своей воле – а о том, давнем… Не отгорело у тебя, Гай, не отболело… Робин внезапно чувствует вину за то, что только что оскорбил, назвал палачом – и злится на себя за это. Проклятье, Робин Локсли, Гисборн тебя мучать собирается, а ты его жалеешь… И всё равно хочется – сказать, что был виноват тогда, в безнадёжно далёком детстве, обвинить, что ушёл после пожара, даже не простившись, не попытавшись поговорить… Но – не скажешь. Признать сейчас давнюю вину – Гисборн, как пить дать, сочтёт это мольбой о пощаде и рассмеётся в лицо… А и пусть отыграется – внезапно думает Робин. Пусть – может, ему от этого полегчает хоть немного… Эта мысль вызывает на потрескавшихся губах разбойника горькую усмешку – ну надо же, Робин, сколько в тебе, оказывается, сострадания! И к кому – к заклятому врагу… Робин видит, как трепещут изящно вырезанные ноздри – вот уж воистину, словно у волка, желающего насладиться запахом добычи. Гай заходит сзади, его нож прикасается к спине, разрезая рубашку. Что ж – по крайней мере, к ранам ничего не прилипнет… Рубашка лентами и рваными кусками падает на каменный пол, рукава Гай просто разрывает. Острый кончик клинка касается кожи, слегка царапает – кажется, кое-где выступила кровь… Робин прикрывает глаза – надо попытаться отвлечься, думать о чём-то другом, не о том, что происходит сейчас… о косых солнечных лучах, пробивающихся сквозь дубовую листву, о жаре костра, весёлом смехе товарищей, кружках с хмельным элем… звоне монет и счастливых улыбках крестьян, перебирающих подаренные деньги… о том, как поёт отпускаемая тетива, веселя сердце лучше самой сладкозвучной лютни… Но близость Гисборна не позволяет думать ни о чём и ни о ком – кроме него самого. Слишком тянет его к Гаю – тянет, даже несмотря на ситуацию… Робин снова невесело усмехается собственным мыслям и решает, что раз так – что ж, не будем пытаться отвлечься. Останемся здесь – даже мыслями. И постараемся как можно дольше не кричать. На загорелой спине Гуда – пара красноватых царапин от лезвия. Ничего, скоро их и видно не будет за багровыми следами от плети… Почему-то хочется погладить эту спину, провести рукой в кожаной перчатке снизу вверх… словно оценивая качество своего пленника. Но рыцарь этого не делает. И так понятно, что добыча ценная, самый знаменитый разбойник Англии! Самый заклятый враг. Гисборн чуть отходит и достаёт из-за пояса плеть, она с шуршанием змеи сворачивает хвост кольцами у его сапог. Предвкушающая улыбка кривит губы помощника шерифа, и Робин чувствует её кожей. - А вот теперь можешь кричать, Гуд… Первый удар рассекает воздух приглушённым свистом, и на спину Робина ложится красный отпечаток плети. Гай откидывает голову, в его глазах горит пламя. Тело напряжено, а в крови разливается настоящий азарт. Наверное, такое испытывают во время охоты. Гай Гисборн всегда был достаточно равнодушен к охоте на лис – но только к той, что вели люди. На месте охотящегося зверя он отлично себя представлял. И сейчас его долгожданная добыча полностью в его власти… Ещё один удар, и ещё, и ещё… Он наносит их быстро и чётко, едва Робин успевает вдохнуть в очередной раз. Робин не удерживается от вскрика, и тут же, мысленно костеря себя за то, что сразу же не сдержал голос, впивается зубами в нижнюю губу. Пока что получается больше не кричать; Гуд только тяжело дышит, чувствуя, что уже прокусил губу до крови – боль от ударов полностью заглушает боль от собственных зубов, но по давно не бритому подбородку стекает тоненькая тёплая струйка. Огненные поцелуи плети продолжают обжигать беззащитную спину, молчать становится всё труднее – да уж, никто не откажет помощнику шерифа в мастерстве… Жмурясь от боли и чувствуя, как выступившие под веками слёзы начинают стекать по щекам, Робин внезапно представляет, как выглядит сейчас стоящий за его спиной Гай – глаза горят, завитки чёрных волос прилипли к вспотевшему лбу… безумно прекрасный, ненавистный, любимый… От следующего удара кожа на плече рвётся, по спине течёт кровь – и Робин, уже не в силах сдерживаться, стонет в голос… вот только в этом стоне звучит не только боль. Плеть продолжает ложиться на спину, расходящийся от её прикосновений огонь неожиданным образом начинает не только обжигать, но и согревать… проклятие, Гисборн, что же ты со мной делаешь… Снова удар до крови, выбивающий новый стон – и Робин с ужасом чувствует, как член начинает натягивать тонкое полотно штанов. Остаётся надеяться, что наслаждающийся болью своего пленника Гисборн не заметит его возбуждения… Сейчас в запрятанной глубоко под землёй камере слышны лишь свист плети да стоны разбойника, перемежающиеся короткой тишиной, едва слышно потрескивающей огнем факела – потрясающее сочетание, которое по-настоящему пьянит. Шериф бы тоже оценил. Но своим сокровищем его помощник делится не намерен. По спине Робина стекают тоненькие струйки крови, и Гай снова хлещет по ним, вызывая новый стон сквозь закушенные губы. Подходит почти вплотную к пленнику, рука в перчатке зарывается в спутанные светлые волосы. - Ну что, больно тебе, Гуд? – насмешливо спрашивает Гисборн. Задыхающийся бывший друг дёргается в путах, заставив Гая вновь испытать удовлетворение. – А это только начало… У нас вся ночь впереди. Ты у меня ещё орать будешь, - он вдруг проводит рукоятью плети по спине разбойника, отслеживая изгиб позвоночника почти до самого низа, до штанов, с нажимом, через краснеющие следы, размазывая кровь. Он чувствует возбуждение, жаркое, хмельное, какого давно не испытывал. Словно его сдерживаемый демон наконец получил выход, то, до чего может дотянуться, осязать, обонять, обжечь дыханием затылок этого дикого лиса… Губы Гая слишком близко, почти касаются загорелой кожи, бисеринок пота, запутавшихся в тонких, выгоревших на солнце волосках. Гисборн оскаливается, словно желая вцепиться в загривок своей жертвы, терзать ее теперь зубами. И вдруг ловит себя на том, что хочет провести языком по этой коже, слизать пот, узнать, каковы они на вкус – страх Робина Гуда и его боль. Ноги уже отказываются держать Робина, и он висит в цепях, опасно выворачивая руки под весом тела. Передышка даёт возможность снова перенести упор на ступни; теперь рукам легче. Исхлёстанная спина горит огнём – и он по-прежнему наполовину возбуждён. Чёртов Гисборн – даже сейчас на него стоит… или – особенно сейчас?.. Гай тянет его за волосы, рукоять плети скользит по спине, тревожа вспухшую кожу и раны – и Робин стонет снова, уже не пытаясь сдержаться. К чёрту гордость – всё равно он знал, что в итоге о ней придётся забыть… Гуд уже не понимает, застонал он только что от боли – или от ставшего острее возбуждения. Оттого, что Гай стоит так близко, держит его за волосы, водит рукоятью плети по истерзанной коже… Резкий запах собственной крови, кожаной одежды Гисборна, пота их обоих… От этого в голове туманится, Робин снова кроет себя в мыслях отборной бранью – и тут помимо воли представляет, каково было бы, вздумай Гай сейчас коснуться губами оставленных собственной плетью следов. Эта мысль чуть не заставляет разбойника опять застонать, и он усилием воли пытается сподвичь себя хоть на какую-то браваду. - Смотри не устань, Гисборн… - Робин растягивает искусанные губы в усмешке и добавляет, - развлекаясь со мной всю ночь… Гисборн оскаливается, рукоять плети впивается в спину Робина, заставляя зашипеть от садняще-горячей боли в потревоженной ране. И правда хочется впиться зубами в загривок, прижать к каменном полу… Хотя не собирается же он отвязывать его, какой пол!.. Но прижаться сзади можно, и Гай не отказывает себе в этом, прижимается чёрной курткой к обнажённой спине, словно хочет впитать эту кровь, запомнить ее. Кровь Робина, его пот, его запах… Черт, о чем он только думает?!.. Грубая кожаная куртка прижимается к горящей коже, застёжки вжимаются в раны – и Робин снова прокусывает губу. Чёртов Гисборн – и чёртово влечение, ещё сильнее распаляемое болью: кто бы мог подумать, что от неё можно не только страдать… - Я-то не устану, поверь. А вот тебе придется хорошенько постараться… чтобы развлечь меня… Рука в чёрной перчатке вдруг проходит по груди Гуда, медленно и… почти смакующе. - Может, теперь попробуем спереди? Так ощущения будут несколько иными… - задумчиво-ласково, хрипловато шепчет Робину на ухо Гай. Вдруг резко встряхнув снова повисшего на руках пленника, отталкивает его от себя и, оказавшись перед ним, не давая опомниться, наотмашь хлещет крест-накрест по груди. Ко лбу Гая действительно прилипли намокшие от пота прядки, иссине-чёрные на ослепительно белой коже; куртка спереди влажно блестит, Робин понимает, что это от его крови, и внезапно чувствует от этого странное удовлетворение – словно оставил на Гисборне свою метку. Прикосновение руки Гая к обнажённой груди, обжигающий ухо шёпот – Робину кажется, что ноги снова подкосились не от боли, а именно от этого. Гисборн словно излучает какую-то животную ауру – силы, злости, жажды насладиться победой над противником… даже некоторые волки-самцы покрывают друг друга… проклятье, Робин, ты уже совсем обезумел… Новые удары ложатся на грудь, на пока что ещё нетронутую кожу, с явным расчётом задевают соски – и из горла Робина вырывается хриплый вой. Горячая волна боли расходится по всему телу… и стекает вниз, в пах, приливая ещё большим возбуждением к уже и так восставшей плоти. И самое худшее в том, что сейчас они с Гаем лицом к лицу – и ему ничего не стоит опустить взгляд ниже и заметить… дьявол… - Дьявол… - выдыхает Робин вслух, затуманенным зрением замечая, как Гай в ответ на это слово скалится в усмешке. Услышав вой пленника, Гисборн и сам на мгновение запрокидывает голову – он отзывается тягучим и жестоким наслаждением где-то в глубине тела. Но не успевает Робин затихнуть, как его снова бьют, на этот раз больше по животу, но груди тоже достаётся, даже спине – хвост плети длинный и частично обвивается вокруг тела. Струйка крови стекает по подбородку разбойника из прокушенной губы. Он тяжело дышит. Гай, мотнув головой, откидывает волосы со лба, снова подходит ближе. Соски Гуда покраснели, удары по ним особенно болезненны, наверное, если дотронуться сейчас, он опять так же завоет. Гай хмыкает, рассматривая несколько алеющих крестов, наложившихся друг на друга на загорелой коже, потом взгляд по инерции скользит ниже… Брови помощника шерифа недоумённо ползут вверх… но через пару мгновений Робин видит перед собой настоящий волчий оскал. - Гуд?.. – почти осторожно протягивает Гисборн. – Ты что, решил получить удовольствие даже от этого? Он ждёт ответа, но задумчивая кривая усмешка заставляет понять, что Гай просто что-то решает для себя. И решение принимает быстро. Смотрит в лицо Робина – даже в зыбком свете факела видно, как пылают щёки. Мстительно улыбается. Кто бы мог подумать… - А всё интересней, чем я полагал… - рукоять плети медленно скользит меж расставленных бёдер Гуда, тихо шелестит по штанине, упирается в промежность. Гай слегка двигает рукой взад-вперёд. – Так ты от этого заводишься? – он приближает лицо к лицу легенды Англии, глаза – два лесных озера. Омута… Что ж, раз так… Может, он сможет утолить свою жажду и по-другому?.. Робин молчит. Учащённо дышит, не в силах отвести взгляд от лица Гая и чувствуя, что щёки горят от стыда и желания не меньше, чем безжалостно исполосованное плетью тело. Он с самого начала знал, что в конце концов унизится до крика, но даже не предполагал, что может унизиться до такого – возбудиться от ударов и позволить Гисборну это заметить… хотя как тут можно было не позволить… Холодный воздух касается горящей кожи; разбойнику хочется, чтобы Гай прижался к нему спереди, причиняя ещё большую боль трением своей одежды… как недавно прижимался сзади… Мать твою, Робин!.. Может, ты ещё ждёшь, что он тебя поцелует? Скорее уж зубы выбьет... Да и как же, станет он об тебя тереться, когда у тебя член чуть штаны не рвёт… Рукоять плети внезапно надавливает как раз там, где, по мнению Робина, вот-вот порвутся штаны – и Гуд стонет сквозь зубы, с трудом удерживаясь, чтобы не попытаться об неё потереться. Но Гай трёт сам; оплетённый кожей деревянный стержень скользит по напряжённому члену сквозь штаны, Гисборн скалится, откровенно наслаждаясь позором своего пленника… красивое жестокое лицо так близко… Больно, стыдно и сладко – и, чёрт подери, по-настоящему страшно. Не соврёшь, не скажешь, что мечтал о хорошеньких вдовушках – Гай слишком хорошо понял, отчего у него встало… и что он сделает сейчас? Робина прошибает холодный пот – если Гисборн дойдёт до того, чтобы бросить его в таком состоянии солдатне… может, его вояки и баб предпочитают, но вряд ли откажутся от привлекательного и беспомощного аутло со стояком… Но эта мысль тут же пропадает – нет, до такого бывший друг не опустится. Несмотря на всю его граничащую с безумием жестокость. И Робин продолжает молча смотреть на Гая, понимая, что ответить ему всё равно нечего. Распятый в цепях, раскрасневшийся, избитый и возбуждённый… Гисборн ухмыляется, следя за его реакцией. У разбойника глаза зверя, которому не просто некуда бежать – который знает, что попался сам. Гай придвигается вплотную, почти касаясь чёрной кожей куртки израненной груди пленника. Наклоняется к самому уху. Их разделяет только рукоять плети, которая замирает между ног Робина, красноречиво упираясь в его восставшую плоть. - Тебе впервые нечего сказать, Гуд? – шепчет Гай. Он пахнет, как охотник – кожей, потом, кровью своей жертвы… и торжеством – пьянящим, разливающимся, как огонь. Волк, поймавший лиса. Только у лиса обнаружились необычные инстинкты. – Но, может, поделишься, что тебе ещё нравится, а? – голос помощника шерифа становится совсем хриплым и интимным. Он медленно выдыхает, щекоча теплом ушную раковину Робина. – Чего ты ещё хочешь? – рукоять плавно поднимается вверх, доходит до груди пленника, очерчивает истерзанные соски, вырывая у разбойника шипение. Потом скользит к подбородку, приподнимает его. – Ну? Сейчас Гай ловит себя на том, что никогда прежде мысль о возможности долго помучить Робина не была столь сладостной. И то, что он в его руках, такой измученный, исполосованный и – возбуждённый, поистине открывает новые перспективы. Такой простор для унижения врага… Можно довести его до исступления… а потом заставить умолять. Интересно, какой он, когда… желает только одного – чтобы ему засадили поглубже?.. Какими будут его глаза – зелень, потемневшая от похоти?.. Губы Гисборна снова кривит усмешка, на этот раз с оттенком горечи. Думал ли он раньше об этом? В своей неистовой ненависти к бывшему другу думал ли, что им можно было бы овладеть –вот так, по-животному, дико, врезаться в горячую плоть, мстя… за каждую… минуту, растаптывая всё, и – теперь это не кажется невозможным – заставляя испытывать унизительное удовольствие? Когда дрался с ним, когда прижимал к стволу дерева – клинок у горла, и взгляды обоих готовы сцепиться друг с другом, как хищники. Когда вместе катились по листве, и кто-то непременно оказывался снизу, чувствуя вес второго. Когда Робин смотрел на него, выдохшийся от борьбы, но всё равно напоминающий дикое пламя. Думал, думал… Эти мысли иногда прокрадывались в его сны, смутные, лишь трепещущие силуэты, они сплетались, сплетались… И Гай просыпался с тяжестью во всём теле, вынужденный ласкать себя, чтобы остатки сна растворились, сгинули, и он снова мог заковаться в броню своей ненависти. Сможет ли медленно пожирающая его все эти годы жажда наконец захлебнуться в этом огне? Робин… Хриплый шёпот Гая, близость его тела, жёсткая ласка рукоятью плети… Робин рвано дышит, с трудом удерживаясь от нового стона, облизывает вновь пересохшие губы – попросить бы ещё воды, но едва ли Гисборн проявит милосердие во второй раз… Гуд пытается думать, что Гай уготовил ему теперь – неужто оттрахает этой же рукоятью? А что, не самая худшая пытка – учитывая, как его разобрало, тут скоро сам о таком умолять начнёшь… ненавидя себя самого и сгорая от стыда… Рукоять приподнимает подбородок, заставляя снова встретиться с Гисборном взглядом – и Робин сглатывает, внезапно начиная понимать, что именно мольбы Гай от него и ждёт. Мольбы о том, чтобы отымел, лишил последних остатков гордости, заставил орать сильнее, чем от порки… интересно – а если не рукоятью?.. Сам-то взять побрезгуешь, первый рыцарь Ноттингема? В склонности к содомии слухи тебя не обвиняли… хотя – не обвиняли они в подобном и Робина Гуда, живую легенду Англии и надежду слабых и обездоленных. Со времён Палестины Робин и правда почти не спал с мужчинами – так, подцепил несколько раз проезжих, не знающих его в лицо… не всё же в гордом одиночестве по Гисборну страдать… Гай, Гай, ненавистная моя любовь… Робин смотрит на своего мучителя, пытаясь понять, о чём тот сейчас думает; зрачки Гисборна чуть расширены, дыхание учащено… только ли оттого, что он наслаждается унизительным положением пленника? Или… неужели и правда не против воспользоваться ситуацией? И даже если только для того, чтобы унизить и причинить лишнюю боль… а не всё ли равно – так или иначе он, Робин, всецело сейчас во власти Гая, и смерти в этот раз тоже вряд ли удастся избежать… так, может, хоть удастся воплотить перед смертью давнюю мечту – пусть так, с болью и унижением, без признаний в любви… Всё ещё ждёт ответа… - Сам знаешь, чего хочу, - выдыхает Робин, чувствуя, как по спине проходит сладостная дрожь страха и предвкушения – и на этот раз не пытается отвести взгляд. – Радуйся, Гисборн – теперь ты можешь унизить меня, как никогда… Гай кивает, сощурив синие глаза. А Робину кажется, что в них распахивается чернота. - Да-а-а… - удовлетворённо протягивает рыцарь. – Радуюсь. И не надейся, что благородно откажусь от такой возможности… - он окидывает Робина нарочито оценивающим взглядом с головы до ног. – Или ты надеешься уже на другое?.. – рукоять плети коротко поглаживает шею разбойника. Не отрывая взгляда от зелёных глаз, Гисборн зубами стягивает свои перчатки и бросает на каменный пол. Даже странно теперь слышать в камере иной звук, кроме сбившегося дыхания, едких слов и где-то притаившегося эха недавнего свиста плети. - Чтобы лучше тебя чувствовать, - поясняет он свои действия. Да, хочу чувствовать, как горяча твоя кожа, Гуд, как ты будешь реагировать. Выгибаться, дёргаться, подставляться, просить?.. Будешь – я заставлю тебя. Превращу в шлюху. Мою… Гай встряхивает головой, поражаясь, что такие мысли в отношении Робина столь легко возникают в его голове. Чёрт тебя дери, Локсли… Рука Гисборна ложится на грудь Робина. Кожа ещё горит от ударов, покрасневшая, воспалённая. Гай медленно проводит ладонью до самого живота, задерживается, ощутив, как Гуд резко втягивает в себя воздух, снова поднимается вверх. Хочется видеть его глаза, но на это ещё будет время… когда взгляд Робина будет слепым от желания… Он обходит разбойника, резко притягивает к себе спиной – кандалы жалобно звякают, Робин неудобно ставит ногу, пошатнувшись, зашипев сквозь стиснутые зубы. Гай наклоняется совсем близко и… нет, не целует – его губы остаются в полумиллиметре от тела пленника – но начинает двигаться так, как мог бы ласкать языком, чертя дорожки на загорелой спине одним дыханием, тёплым и не оставляющим следа. Его руки крепко удерживают бёдра Гуда, слегка наклонив того вперед. Гисборн сам не ожидал, что это будет так волнующе – почти касаясь, скользить по спине, очерчивать свежие раны и пару старых шрамов. Ещё чуть-чуть – и губы коснутся солоноватой от пота кожи, узнают ее вкус… Но – это крохотное расстояние остаётся между ними. Нет, Гуд… Пока обойдёшься. И Гай снова просовывает между ног Робина рукоять плети – на этот раз больше потирая между ягодиц, надавливая, поглаживая. Робин вздрагивает, когда не прикрытая перчаткой ладонь Гая ложится на чрезмерно чувствительную после порки кожу груди – горячая, широкая, загрубелая от многолетних упражнений с оружием… В какой-то миг Гуду даже кажется, что Гисборн сейчас просунет руку ему в штаны или хотя бы сожмёт ноющий член сквозь ткань – но нет, глупо было бы на это рассчитывать. Гай снова обходит его, оказывается сзади… руки ложатся на бёдра, горячее дыхание касается кожи, болят от неудобной позы закованные конечности… Робин чуть слышно стонет – ему до безумия хочется ощутить прикосновение губ и языка, даже зубов; пусть бы разорванная плетью кожа заболела ещё сильнее, пусть… Но Гисборн дразнит, не заходя дальше – ждёт мольбы? Зар-р-раза… Между раздвинутых ног – не смог бы отстраниться, даже если бы захотел – снова проникает рукоять плети, и Робин стонет громче, почти скулит от мучительного возбуждения и невозможности приблизить разрядку. Распалённое воображение услужливо подсовывает видение, как эта же рукоять проникнет в его тело – на то, что Гай пойдёт на большее, Робин не надеется. Будет больно, хоть и не смертельно – рукоять не такая толстая, но едва ли помощник шерифа озаботится хоть какой-то смазкой и подготовкой, а у Робина давно не было мужчины, даже сам себя пальцами не растягивал, до того ли в лесу… И всё же эта мысль распаляет ещё больше – и Робин не выдерживает. Слишком мучительна эта сладкая пытка, слишком хочется большего; пусть страшно, пусть унизительно, но слишком хочется… - Штаны… сними… пожалуйста… - Голос звучит жалобно, Робин ненавидит и презирает себя за это – и за саму просьбу – но иначе не получается. – Пожалуйста… Гисборн… Гай хрипло выдыхает – больше похоже на рычание. Поднимает голову. По его телу разливается ни с чем не сравнимое удовольствие, которое может быть только от услышанной мольбы врага. Он смеётся, похлопывает Робина по плечу, сжимает его сильно и жёстко. - А ты быстро сдаёшься, Гуд, - рука обвивается вокруг талии разбойника, и Гисборн умело справляется с завязками на его штанах. – Что ж, это можно… Так ощущения у тебя будут сильнее… а мучиться придется дольше, - злорадный смешок в самое ухо. Помощник шерифа сдёргивает с Робина штаны, льняная ткань соскальзывает к лодыжкам. Он смотрит из-за плеча Гуда на восставшую плоть, чувствует, как дрожит тело пленника, видимо, реагируя на прохладу воздуха, ласкающего такой горячий… - Да ты вот-вот потечёшь… - протягивает Гай и проводит рукоятью плети по члену снизу вверх. Робин дёргается и стонет, почти откидывая голову ему на плечо, пряча лицо в полувывернутом предплечье. И Гисборн вдруг понимает – Гуд хочет именно его. У него стоит на него, на Гая, а не просто на то, что Гай с ним делает. Так как же давно ты меня хочешь?.. Это открытие потрясает и оказывается… ещё более перспективным. Гай чувствует возбуждение и… презрение. Он на мгновение закрывает глаза, коленом заставляет разбойника шире расставить ноги и снова трёт рукоятью между ягодиц, время от времени задевая мошонку. Прижимается к Гуду так близко, как только можно, чтобы водить рукой, вторая ладонь скользит на живот и чуть ниже, слегка надавливая ритмично, но не касаясь члена. Зубы находят и ощутимо прикусывают мочку уха. Робин выдыхает сквозь зубы, оставшись полностью обнажённым. Глупо было просить об этом – так у Гисборна будет ещё больше возможности его унизить – и позорно было унижаться до просьбы… Внезапно мелькает мысль, что Гай впервые видит его без ничего… с детства?.. Да, с самого детства… Уж не ждёшь ли ты, Робин Локсли, что он восхитится увиденным? Тоже ещё, ангел содомский выискался… Грубоватые, небрежные ласки Гая и хрипловатый, с оттенком насмешки и презрения голос сводят с ума, Робин не удерживается от нового стона и думает, что похож сейчас на распутную девку – гордого и нахального атамана вольных стрелков не узнала бы даже собственная шайка… Гай и обращается с ним, как с потаскухой – и это заводит ещё сильнее. Колено Гисборна проникает между ног, кожаная куртка снова прижимается к исхлёстанной спине, рука касается живота в дразнящей близости от напряжённого члена, Гай кусает его за ухо, заставляя вскрикнуть – а рукоять плети снова трёт между ягодиц, и теперь ощущения гораздо острее, чувствуется каждая выпуклость плетёной кожи… Робин опять в кровь кусает губы – стонать как можно меньше, до последнего не умолять прикоснуться к члену и засадить эту чёртову рукоять в задние ворота… И всё же подаётся навстречу Гисборну настолько, насколько это позволяют цепи, и с искусанных губ время от времени срывается полустон-полувсхлип. Слишком мучительно-сладостны ласки Гая, слишком возбуждают его близость и запах… может, правы крестьянские байки, и он правда подменыш народа холмов? Невозможно ведь так желать обычного человека… Гай и сам начинает пьянеть от запаха своего пленника, коротко зарывается носом в светлые волосы, обнюхивает по-звериному, втягивает аромат пота, леса, грязной льняной рубахи, что была на нём недавно, земли, палой листвы, кислицы и мяты, и… Ты всё ещё пахнешь яблоками?.. Совсем чуть-чуть, но пахнет. Тогда они дрались в траве, и Гай оказался сверху, а Робин вдруг засмеялся, так счастливо, что друг вмиг забыл, за что на него сердился. Как же давно это было!.. Внутри что-то смутно колет и пропадает. Они давно уже не те, какая разница, о чем напоминают запахи!.. Гисборн ловит себя на том, что не только ласкает Гуда рукоятью плети, но и слегка трется бёдрами о его ягодицы. Проклятье, так он и сам выдержит ненамного дольше разбойника!.. Гай отстраняется и осматривает свою добычу. Загорелая спина выгнута, руки полувывернуты и явно болят, крепкие ноги едва заметно дрожат, разведены, с потертостями от кандалов на лодыжках. Узкие и стройные бёдра, упругие ягодицы. Гисборн отходит, и бёдра Робина инстинктивно подаются назад, желая снова прижаться, ощутить его силу. Лесной кот, который вдобавок оказался весьма блудливым… Причем скорее хочет сам быть самкой… Гай усмехается про себя, медленно проводит ладонями по телу пленника сверху вниз, до самых бёдер, оглаживает ягодицы, разводит их и резко и коротко прижимается пахом, вырывая у Гуда новый придушенный вскрик. Как же там горячо… Как же горячо должно быть внутри него… и тесно… Интересно, был у него кто-то?.. Помощник шерифа обходит пленника, желая наконец взглянуть в его глаза. Ага, уже затуманенные, из зелёных стали почти серыми и тёмными, как листва ночью… старается держаться изо всех сил. А вот этого нам не надо, надо, чтобы не сдерживался, чтобы умолял! Гай берёт легенду Англии за подбородок, приподнимает голову Робина, смотрит в раскрасневшееся лицо. - Тебе интересно, сколько ты выдержишь? – осведомляется Гисборн. И вдруг наклоняется к шее Гуда и проводит языком от ямочки возле ключицы почти до самого уха. – Мне вот – да. Презрительная усмешка – а вкус сводит с ума, Гай с трудом удерживается, чтобы не лизнуть ещё, язык сам скользит по нёбу, смакуя. Хотя… кто ему мешает повторить?.. Надо только немного подождать… С какой минуты он решил, что возьмёт Робина Гуда? Наверное, даже сейчас ещё не решил окончательно, но ведь можно делать тысячи других вещей, которые заставят его просить, как последнюю шлюху… О такой мести ты и не мечтал, Гай из Гисборна? Совсем не мечтал… Робин вздрагивает от болезненно-острого желания, кусает губы; сейчас ему впервые в жизни жаль, что у него не бывает непроизвольного семяизвержения – излившись, можно было бы попытаться снова вернуться к насмешкам, не стонать от похоти, не умолять одним своим видом… Хотя – на Гисборна у него стоит так, что тут, пожалуй, возбудишься снова, едва кончив. Ласки Гая становятся всё откровеннее, всё мучительнее… неужели?.. Неужели и правда не против взять сам? Ненавидит, презирает, собирается отправить на эшафот… а перед этим – заклеймить своим телом, своим семенем? Робин вспоминает, как подглядывал в окно спальни Гисборна, как тот переодевается (разумеется, только чтобы проследить за врагом!), вспоминает размеры рыцарского хозяйства – и едва удерживается от очередного стона. Дьявол – вот это будет по-настоящему больно… но как же хочется – именно этого… Гай вжимается сзади всего на миг, но сквозь кожаные штаны Робин успевает почувствовать, что помощник шерифа уже наполовину возбуждён. Не до конца – но… Проклятье, Гисборн, да что ж ты медлишь, давай уже… ждёшь новой мольбы – ну конечно же, ждёшь мольбы… Просить не хочется до последнего – и Робин терпит. Терпит из последних сил, несмотря на всё то, что с ним делает Гай. Запах кожи, металла, крови, ярости и похоти… Чего-то ещё… «Ты пахнешь полынью, Гиз… горько… но мне нравится…» Пахнет ли Гай до сих пор полынью?.. Робину чудится, что да – хотя вполне возможно, что только чудится. Ещё едва заметно пахнет каким-то маслом – чабрец, что ли… Щеголь, мать его – в темницу собрался, а туда же… - Для меня благовониями натёрся, Гисборн? – Робин смотрит в синие глаза и растягивает искусанные губы в усмешке – всё-таки он всё ещё способен не только униженно умолять… - Надо же, какая честь… прямо как перед первой брачной ночью, а мы ведь даже не венчаны… - Что?.. – Гисборн даже невольно отшатывается от Робина. Какого чёрта несет эта сволочь?! Тёмно-зелёные глаза ещё способны смотреть с насмешкой, хоть она и затянута дымкой желания. Гай оглядывает разбойника со всем презрением, на какое только способен, разве что не плюёт ему под ноги. – И это говоришь ты, легенда Англии, который заводится от плетки и вообще выглядит сейчас, как последняя шлюха?!.. Наверное, такого взгляда, как сейчас, потемневшего от самых противоречивых эмоций, Гуд не видел у него никогда. Щёки Робина заливает краска – оскорбление попадает в цель, разбойник и сам слишком хорошо понимает, на кого сейчас похож… Он ожидает, что за словами последует удар, внутренне напрягается, готовясь принять его – но никак не ждёт поцелуя. Гай резко притягивает его за затылок к себе и впивается в истерзанные губы самым ненавидящим поцелуем, который когда-либо был… у них обоих. Робин не успевает вдохнуть воздуха, но Гаю плевать на это, он грубо проталкивается в рот заклятого врага, лаская жёстко, почти насилуя чужой язык, нёбо, кромку зубов своим языком. Яростный, животный поцелуй… И Робин сдаётся, стоит горячим властным губам Гая захватить его рот в жестокий плен – хрипло стонет, пытается раскрыться навстречу, ласкать языком в ответ… Пытается отвечать – судорожно, жадно, сумбурно – отвечать на поцелуй, который Гай насильно вбивает в него. Один раз они даже стукаются зубами. Когда разбойник начинает задыхаться, Гисборн на мгновение отрывается от его губ, перед этим укусив до крови, сам тяжело дыша. Глаза шальные и жестокие, ни дать ни взять волк, захмелевший от вкуса крови и похоти своей жертвы. - Ну и кто бы нас повенчал, Гуд? – хрипло спрашивает помощник шерифа, ухмыляясь. Рука сжимается в кулак, сгребая светлые волосы разбойника. Если бы взглядом можно было сжечь, на верном стрелке короля Ричарда уже точно что-нибудь бы вспыхнуло. Робин тяжело дышит, слизывает кровь с прокушенной губы. Больно, стыдно, сладко – и от возбуждения хочется уже скулить… Хочется сказать «нас повенчала судьба» – но как это скажешь? Один любит – хоть и до последнего пытается это скрыть – другой, судя по всему, ненавидит и презирает… но – всё равно хочет… так пусть возьмёт… И Робин окончательно отбрасывает гордость и говорит это вслух. - Давай, Гисборн, - голос звучит тихо – и пока что ещё не униженно. – Возьми меня… как шлюху, - Робин кривится в неловкой усмешке, лицо горит от стыда всё сильнее. – Ты же тоже этого хочешь, так?.. Вот только прости – всё же не первая брачная ночь с невинной девицей, первым не будешь… - Лицо Гая внезапно дёргается – неужели Робин задел его этим? – Возьми – а потом убей… своей рукой… И… - Робин сглатывает, - смажь хоть кровью со спины, что ли… самому же не понравится – насухо… О последнем можно было и не просить – какая уже разница… Но Робину всё же хочется получить перед смертью не только боль, но и удовольствие. Почему бы и нет, в конце концов? С тем, кого любишь – и кто тебя ненавидит и презирает… Ну, и да – если Гай откажется перерезать ему глотку прямо здесь и отправит на эшафот, хочется всё-таки взойти туда без помощи стражи. Гай недоверчиво смотрит на Робина. Настолько изголодался? Или хотел этого слишком долго? Да мог ли он вообще хотеть такого от Гая Гисборна до того, как его бросили в темницу?.. Навряд ли. Небось, просто заводится от ощущения силы!.. Ну что ж, будет ему… Помощник шерифа усмехается про себя. На его губах вкус крови Гуда. Металл и секс. Гай невольно облизывается – и смотрит недоверчиво, когда разбойник просит его взять. Совсем свихнулся? Рановато как-то, да и не пытали его особо, так, прошлись плеткой. Но почти прижатый к животу член Гуда свидетельствует, что тому уже всё равно. «И небось, без разницы, я это буду или кто-то еще…» , - с непонятной горечью думает Гай. А вот когда он говорит, что Гисборн будет не первым, его хочется ударить. Нет, конечно, Гай не рассчитывал… то есть, вообще об этом не думал… до последних мгновений назад… но… Он и сам не знает, почему его задевает это, Робин никогда не принадлежал ему, ничего не обещал, и, конечно, волен спать с кем захочет… Наверняка, палестинские ночи, пьяные товарищи и… такой службе король Ричард тоже бы порадовался, сам ведь не чужд… А вот собственный первый раз вспоминать совсем не хочется. А Робин про это вообще ничего не узнает. Те несколько дней, проведённые в доме знатного господина, после которых ему «даровали» его первую должность, осели далеко в глубинах личной темницы Гая Гисборна и были надёжно заперты под замок. С тех пор мужчин у него не было. То есть, его никто не трахал. Раз или два он спал со случайными юнцами по пьяни, лиц уже и не помнил, тогда нужно было просто разрядиться, и в любом случае всё это было очень давно. Но Робин…. Робин был другим. - Кровь? – бросает Гисборн почти с отвращением. – Тебя что, слюна не устраивает? А опытом ты поделишься, я не сомневаюсь… Он снова подходит к Гуду вплотную, смотрит в глаза. - Как шлюху, говоришь? – что-то в его интонации отдаёт смутной горечью. – Ну, иди сюда… - и Гай снова накрывает губы Робина поцелуем, не таким жестоким, как раньше, но столь же жарким, глубоким и ненасытным. Сильные руки обнимают разбойника за талию, гладят истерзанную плетью спину, то и дело жёстко сжимая, спускаются на ягодицы, бедра, оглаживают с вожделением – когда искренним, а когда и несколько демонстративным. По телу Робина прокатывается волна жара – с какой бы жестокой насмешкой ни исполнялась его безумная мечта, она всё же исполняется… и, умирая, он заберёт с собой воспоминания не только о друживших когда-то мальчишках, не только о нынешней бессмысленной вражде – но и об этой случке, в темнице, в цепях, зная, что пощады не будет… пусть так, но – хоть так… напоследок… И «король Шервуда» выгибается, выворачивая закованные руки, пытается тереться ноющим членом о кожаные штаны Гисборна, постанывает от причиняющих боль и оттого ещё более возбуждающих ласк. - Хочу тебя, - выдыхает Робин, когда Гай на миг перестаёт безжалостно терзать его губы. На пару мгновений в потемневших зелёных глазах разбойника появляется давно забытое выражение – беззащитность, надежда, доверие… - Только тебя… первым не был, зато будешь последним… Гай… - Робин впервые за долгие годы вслух называет Гисборна по имени, и тут же спохватывается – Локсли, ты ему ещё в любви признайся, он же тебя ненавидит, презирает, собирается взять лишь затем, чтобы окончательно унизить! Пытаясь взять себя в руки, вспоминает Гая, привязанного к дереву, и Гая, раскинувшегося обнажённым на кровати (подглядывать в окно так удобно…), и с усмешкой добавляет – хоть и знает, что жестоко этим нарывается: - Жаль, я сам тебя не трахнул, пока возможность была… Гисборн ловит этот выдох, откровенные, жаркие, искренние слова, проводит языком по губам Робина, словно присваивая их себе. Желание медленно превращается в жажду. Он ухмыляется, будто пьянея, хмель, который зовут легендой Англии, уже проник в его кровь. Оглаживает скованные руки пленника, проводит ладонями по подмышкам, по бокам, на мгновение вновь прижимается пахом к паху Робина, едва не застонав, когда тот жадно двигает бедрами, чтобы потереться членом о чёрную кожу штанов. Его глаза сейчас… да нет, просто показалось. Ничего он не помнит. Гисборн насмешливо-удивлённо смотрит в шальные зелёные глаза. Кажется, собственная похоть затмила Гуду разум. - Когда это у тебя была?.. – и вдруг осекается. Тогда, в лесу, после драки, у дерева?.. Когда руки Гая были связаны точно так же, как сейчас руки Гуда? Да как бы он его трахнул, когда вокруг всё время ошивался кто-нибудь из его шайки! Почти… почти всё время… Гисборн пристально смотрит в лицо Робина. Он что, действительно хотел? Уже тогда? Гай вспоминает взгляд разбойника – яростный, торжествующий, ненавидящий, упрямый и… да дьявол знает, что было в этом взгляде, много всего! Да, Робин оседлал его несколько раз, пока они катались по листве, мутузя друг друга, но Гай никогда… Или было что-то ещё? Гисборн хмурится, но потом привычная кривая усмешка всё же побеждает. - И как давно ты дрочишь на меня, Гуд? – он приподнимает подбородок Робина, очерчивает контур приоткрытых израненных губ, проталкивает большой палец внутрь. Неужели и правда считает, что Гисборн бы ему дал? – Может, еще и подсматривал за мной? С тебя станется… - второй рукой Гай поглаживает Гуда по бедру. Его губы касаются уха Робина, язык скользит внутрь, вылизывая сладкую впадинку ушной раковины. – В любом случае, Гуд, ты свой шанс упустил, и теперь я тебя оттрахаю. Так, что сидеть не сможешь. Хотя… Сидеть тебе и не понадобится, а до эшафота уж как-нибудь доведут… С этими словами пальцы Гая проходятся по всей длине спины Робина, царапая и без того истерзанную кожу. Робину хочется ответить «С детства» – но этого он не говорит. Слишком драгоценно воспоминание о хмуром, слишком высоком для своих лет и уже чертовски красивом мальчишке, который когда-то опекал своего младшего товарища. Это воспоминание драгоценнее любого другого – и Робин не смеет опошлить его, отдать на растерзание помощнику шерифа Ноттингема с его мрачной кривой ухмылкой. Даже несмотря на то, что, храня в памяти образ кумира своего детства, любит – нынешнего ноттингемского волка. Яростного и жестокого. Ненавидящего. Желающего… - Давно… - голос звучит невнятно из-за пальца Гая во рту; можно было бы укусить его, и укусить жестоко, до кости – но Робин вместо этого дразняще обводит палец языком и прихватывает зубами совсем чуть-чуть. И не причиняет боль вовсе не потому, что боится расплаты. Он был бы с Гаем нежным – по крайней мере, в первый раз; нежным и умелым… Гисборн же с ним церемониться не будет – а и ладно, неважно… уже ничто не важно… - Подсматривал… да… - всё так же невнятно – палец Гая оттопыривает ему щёку – стонет Робин. Гисборн проникает языком ему в ухо, становится совсем невыносимо-сладко – от ласк, от слов, от низкого хрипловатого голоса… боли, запахов и горячего дыхания… А потом ногти Гая безжалостно раздирают израненную плетью спину – и у Робина вырывается хриплый вой, в котором поровну смешались боль, удовольствие и жажда большего. Раньше он и помыслить не мог, что боль может возбуждать, обострять наслаждение – да, когда ложился под кого-то, любил, чтобы его брали слегка грубовато, но чтобы вот так… - Да… - полубезумный от боли и желания, разбойник уже плохо соображает, что произносят его губы. – Да, Гисборн… не щади… По позвоночнику Гая проходит жар. От голоса Робина, заглушённого его собственным пальцем, от того, как Гуд облизывает его палец, будто… будто головку члена; от слов, стонов, от самого вида этого подвешенного на цепях зверя в человеческом обличье: выгибающегося крепкого тела, загорелой кожи, запаха леса и чего-то дикого, непокорного, как колдовские силы в кельтских сказаниях… а сейчас подчиняющегося ему. И кричит Робин тоже как животное, но, наверное, только теперь Гисборн осознаёт, что хочет слышать и другие его крики. Он сгребает, обхватывает разбойника за талию, на миг оторвав от земли, и жадно впивается в шею; вылизывает от ключиц до чувствительного местечка за ухом, целует, покусывает. Вылизать его всего… каждую ключицу, каждый позвонок, любую выступающую под кожей косточку, каждую впадинку, все шрамы, царапины и следы от плети. Чтобы сошёл с ума… И он, Гай Гисборн, тоже сойдёт с ума. Он никогда не знал такого желания. Кажется, внутри огромная огненная змея разворачивает свои кольца. Да… да, да, он хочет слышать от Робина это «да» тысячу, тысячу раз. - Да… - безотчётно шепчет сам Гай. Чёрная куртка словно прилипает к коже, но нет сил оторваться от подающегося навстречу тела, чтобы раздеться хотя бы до рубашки. Гисборн тискает Гуда так, как не тискал ни одну служанку – к тем-то была в лучшем случае увлечённость, а чаще просто желание развлечься и… согреться теплом чужого тела. Такой страсти не было и в помине. Робин трётся о него, подставляется яростным поцелуям, ладоням, что проходят по оставленным плетью следам. - Ты лучше девки, Локсли… - хрипло выдыхает Гай разбойнику на ухо, прикусив мочку уха и тут же зализав укус, втянув губами кусочек плоти и посасывая. Гисборн, отбросивший маску ледяной насмешки, начинающий терять контроль, - это пугает и в то же время заводит ещё больше. Робин остро осознаёт свою наготу, беззащитность, то, что находится в полной власти Гая, то, что ему и жить-то осталось не так много – и плавится под руками и губами рыцаря, под его яростным напором, сминающим и оставляющим только одно: жажду боли и наслаждения. - Да… возьми… как девку… - Робин стонет, почти всхлипывает, подаётся навстречу, насколько это позволяют цепи. Когда Гай войдёт в него, будет больно… как в самый первый раз… Тот день не был днём его первого убийства – но он впервые убил женщину. Сарацинка в разматывающейся, спадающей с головы чалме с визгом бросилась на него, пытаясь выцарапать глаза – и он оттолкнул её одной рукой, а второй выхватил меч, и когда клинок вошёл в плоть, ненависть и безумие исчезли с лица женщины, оно стало жалобным и беззащитным… и Робин только сейчас увидел, как она юна – возможно, ещё девица… примерно одного возраста с оставшейся в Англии Мэриан – милой нежной Мэриан, доброй подругой его юношеских лет, на которой он ещё мнил жениться по возвращении… Мэриан бы, наверное, тоже бросилась на захватчика, вооружённая одними ногтями, и так же визжала бы от ярости – и в момент смерти её лицо было бы точно таким же… Бриан… Бриан, Бриан, четвёртый сын сэра Бертрана Фитцуолтера, знатного норманнского лорда… Бриан, его первый мужчина… Бриан был безземельным рыцарем, отправившимся в Палестину на поиски славы и приключений – и уже не один раз давал графу Хантингтону понять, что был бы совсем не против более близкого общения. И вечером того дня Робин уступил – и, совсем как сегодня, просил не щадить. И Бриан не щадил – и Робину понравилось. Когда дорвавшийся до вожделенного тела Бриан в первый раз грубо толкнулся в него – тело словно разорвало надвое раскалённой болью, и Робин до крови впился зубами в собственную руку, чтобы не орать – только в этот момент перед глазами наконец перестало маячить нежное смуглое лицо, искажённое предсмертной агонией. Они с Брианом любили друг друга – иначе, не так, как Робин любит Гая, но всё равно любили. И хоть и ложились изредка с другими, но ни с кем им не было так сладко, как друг с другом… и забыть его – своего кареглазого черноволосого норманна, похожего и непохожего на Гая Гисборна, свою палестинскую любовь – Робин так и не смог… да и не хотел забывать. Когда Бриан погиб, он сам прочёл над ним молитву – но не было возможности даже дать ему христианское погребение… И после того сражения граф Хантингтон напился вдребезги – и в первый и последний раз отдался троим за ночь. Двоим из них позволив взять себя одновременно. А сейчас он с Гаем. С единственным мужчиной, кроме Бриана, к кому ощущает иные чувства, помимо похоти. С тем, кто презирает его, ненавидит – но хочет взять. С тем, кто отправит его на смерть. Одно лицо накладывается в полубреду на другое – и лицо Бриана отступает, черты Гая Гисборна заслоняют всё. - Га-а-ай… - снова – по имени. Жалобно, моляще… Снова по имени… В первый раз Гисборн почти не обратил на это внимания, но теперь собственное имя из уст Робина, прорывающееся сквозь сбившееся дыхание, хриплый молящий голос, изменившийся от желания, от готовности принадлежать, отзываются нежданной острой тоской в самой глубине сердца… и ещё большей страстью. Будто опаляет огнем изнутри. Гай гладит, сжимает разбойника везде, куда может дотянуться, руки снова и снова проходятся по свежим ранам на спине, заставляя их вновь кровоточить, а тот лишь льнёт к Гисборну еще более жадно, извиваясь в цепях и, кажется, страдая от невозможности обнять самому. Язык вылизывает шею, по горлу вверх, ключицы, плечи, поцелуи ложатся на грудь, словно раскаленные печати; он хочет заклеймить Гуда собой, оставить свои метки, и плевать, что подумает наутро палач, если заметит, и стражники, которые его поведут, никого не касается, только между ними… Между ними всегда было что-то, что не вполне укладывалось в слова «вражда», «ненависть», а прежде и «дружба». Это было глубже, многогранней и гораздо более личным. Мальчишка, которого Гай не выдал много лет назад, предпочтя взойти на виселицу, с восходом солнца сам взойдёт на эшафот по его приказу, а сейчас стонет в его руках, умоляя взять, погрузиться в тесное жаркое тело, разрывая, причиняя боль… и наслаждение. И Гай не уверен, хочет ли, чтобы солнце взошло. Он наконец кое-как стаскивает с себя куртку – рывками, путаясь в рукавах; она с беспомощным шорохом падает на выщербленный каменный пол. Рубашка летит следом, и Гай с хриплым выдохом прижимается к Гуду всем телом, на мгновение закрыв глаза, задохнувшись от ощущения, когда их обнажённая кожа соприкасается. - Мой… мой… - почти безотчётно шепчет Гай, утыкаясь в шею Робина, потом обхватывает ладонями его лицо – почти невменяемый взгляд зелёных глаз, словно Робина одурманили зельем и он готов уже на всё. «Какой же ты… Моё безумие…» Гисборн целует приоткрытые губы, тут же жадно ему отвечающие. Цепи не позволяют не то что обнять – даже закинуть ногу на пояс. Робин может только пытаться отвечать на поцелуи, когда губы Гая прижимаются к его губам; прижимаются грубо, властно – судя по всему, Гисборн столь же безжалостен в любви, сколь и во всём остальном. Или он так безжалостен только с ним – своим заклятым врагом… Поцелуи Гая клеймят, оставляют на истерзанной коже горящие багровые следы; у Робина мелькает мысль, что если даже спущенные сейчас до лодыжек штаны ему и дадут натянуть перед казнью, то от рубашки остались одни лохмотья, и придётся ему таким и взойти на эшафот: покрытым не только следами от плети – это бы ладно – но и свежими засосами… в первых рядах зрителям уж точно будет хорошо видно… Жаль, если людям придётся разочароваться в своём кумире – хотелось бы, даже умерев, оставить им легенду, которой они могли бы восхищаться, а нелегко будет восхищаться тем, кого явно попользовали перед казнью в темнице… Но эта мысль тут же ускользает – Робину уже всё равно. Он даже попросит завтра, чтобы ему не надевали мешок на голову, и перед смертью поймает взгляд Гая – и улыбнётся… можно было бы даже что-нибудь крикнуть, попросить, например, не забывать их брачную ночь – но да, люди, нельзя лишать их легенды… Как же хочется, чтобы она никогда не кончалась, эта ночь… и вовсе не потому, что не хочется умирать – хоть и не хочется, чего уж там… А правда – будет ли Гисборн вспоминать то, что произойдёт между ними сегодня? И как вспоминать – радоваться, что унизил врага перед смертью… или, может, всё-таки… Гай раздевается до пояса, прижимается к нему горячей гладкой кожей, под которой напрягаются стальные мышцы – и Робин снова стонет от мучительно-острого возбуждения. - Твой, - выдыхает он Гисборну в губы. – Твой… Он любил Гая ещё в детстве – ещё когда пытался играть в рыцаря, собирая цветы для его младшей сестры Изабеллы… Потом была Мэриан – светлый лучик его юношеских лет; он уверял себя, что влюблён в неё, и лишь много лет спустя осознал, что если бы взошёл с ней на брачное ложе, то чувствовал бы себя так, словно совершает грех кровосмешения. Они и в губы целовались легко и нежно, как брат с сестрой… хорошо, что она поняла всё раньше, чем он… Бриан напоминал ему Гая – высокий рост, тёмные волосы, французская кровь, опаляющая желанием красота… только глаза были не синими, а карими, кожа более смуглой, и Бриан носил короткую бороду, а выросший Гисборн предпочитал бриться… Гай заходит сзади, грубовато гладит бёдра разбойника – крепкие, стройные, красивые… Ты красивый, Робин… Чёрт, какой же ты красивый… Он расстёгивает рыцарский пояс, не отрываясь взглядом от того места, где линия позвоночника стекает вниз, образуя островок, прежде чем перелиться в тёмную расщелину между ягодицами. Медлит, всё ещё не раздеваясь дальше. Вбиваться в это тело, до боли, пока не потемнеет в глазах, пока крики Робина не заполнят это подземелье… а может, и их общие крики… Хорошо, что в других камерах сейчас нет узников, редкий случай! Хотя, Гаю уже все равно. Да и замолчать, в случае чего, он смог бы заставить. Гисборн притягивает Робина к себе за бёдра, трётся о ягодицы восставшей плотью сквозь грубую кожу штанов. Хочется войти немедленно, но не меньше хочется и подразнить, чтобы Гуд умолял… умолял… Последняя дань его мести, которая превращается Бог знает во что… Робин стонет, кусает губы. Подаётся назад настолько, насколько может. - Пожалуйста… Гай… - и совсем тихо добавляет: - Если не хочешь, чтобы я кричал твоё имя, дай мне рукоять плётки в зубы взять, что ли… Робин не видит этого – но Гай смотрит на него сейчас почти завороженно. Проводит ладонями по обеим сторонам от загривка пленника снизу вверх, будто собирается разогреть напряжённые мышцы перед массажем. Касается губами чувствительного местечка за ухом. - Нет, я хочу, чтобы ты кричал, мы здесь только вдвоём, даже охраны нет, несколько монет творят чудеса… Так что, можешь не сдерживаться, Локсли, - помощника шерифа обжигает мысль о том, что Гуд будет стонать его имя, ещё более исступленно, чем сейчас… - и не надо плётки, - он касается пальцами истерзанных горячих губ разбойника, - лучше, в случае чего, я тебе рукой рот зажму… Он снова коротко обнимает Робина, потом снимает сапоги, начинает развязывать шнуровку на штанах. Стянув их вместе с бельём и наконец оставшись полностью обнажённым, с хрипловатым выдохом проводит руками по бокам Робина до самых бёдер; прижимается к своему заклятому бывшему другу, обхватывает его поперёк груди и на несколько мгновений замирает. Сложно поверить, что это произойдёт сейчас. Гай даже не мечтал. Не думал, что всё выйдет так. Он будет обладать им, всю ночь, пока Гуд не потеряет сознание… или пока сам Гай не сойдет с ума. Рваный смешок в самое ухо не относится к Робину, просто хищная сущность внутри Гая Гисборна обретает свободу. В глубине этого зверя спрятано что-то хрупкое, как диковинный цветок, но его столько лет опутывали цепями, замками, и так далеко выбрасывали ключи… Робин горячий… горячий, желанный… Гай облизывает пальцы и скользит ладонью между ягодиц пленника, потирает, отыскивая вход. Робин со стоном подаётся к его руке и вскрикивает, когда один палец проникает внутрь. Узкий… Какой же он узкий… Видно, давно ни с кем… Гай стискивает зубы, удерживая Гуда за плечо. Почему он чувствует ревность, когда думает, что Робин отдавался другим?.. Ничего, больше не будет. Сам сказал, Гай – последний… Гисборн вводит второй палец, стараясь протолкнуть оба до самых костяшек. Тугая плоть судорожно сжимает их. - Расслабься, черт возьми!.. – шипит Гай – не от злости, от безумного желания погрузиться в тело Робина так глубоко, как только возможно. – Ты же хочешь этого… Обнажённое тело Гая прижимается сзади – горячее, сильное, жаждущее – и по телу Робина пробегает сладкая дрожь. Он получил его – своего ноттингемского волка, хрипло шепчущего сейчас ему в ухо и жадно оглаживающего отданное ему во власть тело. Получил свою ночь страсти, за которую заплатит жизнью. Жаль, что не повернуть голову, не полюбоваться на Гисборна – он сейчас должен быть прекрасен… прекрасен, как никогда… Чабрец… от него и правда слегка пахнет маслом чабреца… Робин на миг воображает, что Гай и вправду воспользовался благовонием ради него – и блаженно улыбается. Проталкивающиеся внутрь пальцы Гая причиняют боль – слишком мало смазки, слишком давно никого не было, да и Гисборна нельзя назвать уж очень нежным… Робин понимает – сейчас это в первую очередь не оттого, что Гай хочет его помучить, а оттого, что он слишком распалился – и от этой мысли делается ещё слаще. Ты хочешь меня, Гай, да, дьявол тебя дери, ты тоже меня хочешь… - Я пытаюсь… - честно отвечает он Гаю – выдыхает сквозь зубы; расслабиться не получается, ноги дрожат от напряжения, тугое кольцо мышц пульсирует вокруг пальцев Гисборна, причиняя, должно быть, и тому боль… если бы можно было обо что-то опереться, прогнуться сильнее – но просить шерифова помощника его расковать бессмысленно… Хорошо хоть ноги разведены кандалами достаточно широко. - Давай, Гисборн… - шепчет Робин, толкаясь навстречу пальцам. – Просто растяни сильнее… не жалей… - Скалится в усмешке и добавляет: - К чему жалеть смертника… Гай отвечает ему странным взглядом. На какое-то мгновение в синих глазах появляется… сожаление? Но Робин всё равно не заметит, стоит к нему спиной, лишь чуть обернувшись через плечо, да и Гай смаргивает, прогоняя лишнее. Какая разница, что там тоскливо ворохнулось на самом дне его существа!.. Он почти заставляет себя сдержаться, массирует Гуда изнутри терпеливо и довольно медленно, чувствуя, как обхват мышц становится чуть слабее, и разбойник старается прогнуться, чтобы облегчить проникновение. Пальцы отыскивают чувствительную точку, слегка надавливают. По телу Робина проходит дрожь, которая отзывается жаром в теле самого Гисборна. Он добавляет третий палец, снова вызвав у пленника мучительный шипящий стон. Начинает целовать его загривок, одновременно двигая пальцами, растягивая довольно интенсивно; а вот поцелуи становятся мягче, хоть и всё такие же жаркие – помощник шерифа надеется, что это немного отвлечет Гуда, переключит ощущения и поможет больше расслабиться. Всё-таки не хочется его рвать. Рука Гисборна, просунутая под мышку Робина и держащая его за плечо, проходится по груди, животу… Вдруг мучительно хочется ощутить вкус его губ… - Запрокинь голову, - хрипловато говорит Гай, и когда Робин подчиняется, откидываясь затылком ему на плечо, накрывает его рот глубоким поцелуем, словно измученный жаждой, припадающий к запретному лесному источнику. А потом смотрит в распахнутые зелёные глаза, опьянённые желанием, такие… когда-то такие родные. Гисборн целует почти нежно; должно быть, он нежен сейчас настолько, насколько вообще на это способен… Растяжка всё так же болезненна, но Робину наконец удаётся хоть немного расслабиться; он облегчённо выдыхает, покорно позволяет себя целовать, чуть слышно постанывает от боли и нетерпения. - Знаешь, мне и правда придётся тебя не жалеть… Пальцы Гая исчезают – растянутое кольцо мышц рефлекторно пытается сжаться – и Робин сглатывает. Сейчас… И разбойник понимает, что жаждет проникновения как никогда. Гай дважды сплёвывает в ладонь – чёрт, даже во рту пересохло! – и размазывает слюну по своему члену. Притягивает Робина за бёдра ближе к себе, насколько возможно прогнув в пояснице, приставляет головку ко входу и одним резким движением, до упора вонзается внутрь. Что ж, Робин Локсли, ты сам просил тебя не жалеть… В тело плещет горячая боль, Робин снова откидывает голову Гаю на плечо и кричит – хрипло, срывая голос, громче, чем кричал до этого. И к боли в этом крике примешивается почти торжество: первый толчок не задел простату, и Робин ещё не чувствует удовольствия – но счастлив уже тем, что плоть Гая заполняет, безжалостно растягивая, его тело, что Гисборн прижимается обнажённой грудью к его спине, пахом – к ягодицам… держит стальными пальцами за бёдра, наверняка оставляя синяки – хоть бы дали перед казнью штаны натянуть, действительно… Робин счастлив своей исполняющейся безумной мечтой – и с радостью готов отдать за неё жизнь. - Да-а-а… - он сам подаётся, насколько может, назад, насаживаясь ещё больше. Не заботясь о том, что, может быть, рвётся, что и правда, должно быть, выглядит как последняя шлюха. – Га-а-ай… двигайся… Гай пытается сдержаться, но едва жаркая, тесная плоть Робина смыкается на нём, он чувствует, будто в кровь впрыснули жгучую отраву, лишающую разума, - и погружается в тело пленника до конца… кажется, не разрывая, но, конечно, Робин кричит от боли, откидывается на его плечо, как перед этим для поцелуя. Гисборн обхватывает его поперёк груди, удерживая руки, словно тот может начать вырываться, или у него случится истерика. - Тише, тише, тише… - приговаривает Гай, сам не зная зачем, ведь крики разбойника тут всё равно некому слушать. Он останавливается, давая привыкнуть, их обоих бьет дрожь. Думал ли он когда-нибудь, что будет так? Кроме полустёртых сумрачных снов, в его жизнь не просачивалось ничего, и Гай считал: там всё и останется, за дверью сновидений. А теперь Робин в его объятиях, живой, горячий, принимающий и всё-таки непокорный, сводящий с ума тем, что именно такой. Такой узкий, что Гисборну тоже немного больно. Разбойник подаётся бёдрами назад, и Гай шипит сквозь стиснутые зубы. - Дьявол, Локсли!.. Висельник чертов… Погоди ты!.. Гай чуть отстраняет Робина от себя, так, чтобы удобнее было придерживать за плечо одной рукой и за бедро другой, и начинает медленно двигаться. Так правда ни с кем не было. И даже не потому что до сих пор Гай привык спать с женщинами. Робин отличается и от мужчин. Словно он – получеловек-полузверь, оборотень, лесной кот… или лис, сейчас помощник шерифа чувствует это как никогда. Их связывает что-то животное, не укладывающееся в понятие обычной похоти или даже страсти. Словно когда-то разорванное кровное братство наконец замкнуто свой круг. Такие разные, они всё же одной породы – или очень похожей. И вонзаясь в тело Гуда снова и снова, Гисборн – пока ещё безотчётно – возвращается к самому себе. Он наклоняется и целует Робину плечи, шею, загривок, покусывает, вылизывает… Дьявол, как хорошо!.. Ладонь скользит по груди разбойника, накрывает сосок, ласкает. Гисборн невнятно ругается, дурея от лесного запаха Робина, к которому теперь примешивается пряный аромат секса. - Шлюшка… - сбивчиво шепчет он, совершенно не желая унизить. - Да… - выдыхает Робин; извивается в цепях, пытаясь теснее прижаться к Гаю, глубже впустить его в себя. – Сегодня я… твоя шлюха, Гисборн… - новый толчок Гая выбивает очередной стон, колени подламываются, и теперь Робин висит на вывернутых руках, удерживаемый лишь цепями – и сильными руками любовника. И как же сладко отдаваться ему – больно и сладко, и невероятно хорошо; главное – не потерять сознание, не терять его до самого конца, сполна прочувствовать всё… пока Гисборну не надоест его игрушка на одну ночь… Упорно бьётся мысль, что для Гая это тоже не игра. Робин не верит, что помощник шерифа и раньше трахал в темнице своих пленников – и сейчас Гисборн ведёт себя не как человек, который хочет только унизить. Ласкает его, целует… Кажется, они оба дорвались до того, чего давно вожделели – вот только помнить об этом придётся одному… Будет ли?.. Ты будешь меня помнить, Гай? Член всё так же ноет от возбуждения, но горячая плоть, движущаяся внутри, раз за разом задевает нужную точку, посылая по измученному болью и желанием телу острые сладостные разряды. Может, даже удастся кончить – только от этого, не умоляя прикоснуться к члену… А если не удастся – Робину почему-то кажется, что в этой просьбе Гай ему не откажет. Разве что заставит умолять подольше – но это уже нестрашно. О гордости можно больше не думать, так что – да, он будет умолять. Столько, сколько Гисборну захочется… Гай подхватывает Робина, когда у того подкашиваются ноги, чуть приподнимает, чтобы разгрузить руки. Расковать бы его… но нет, исключено, тогда свобода может оказаться желанней утоления потребностей тела. От слов Локсли по позвоночнику прокатывается жгучая волна, и Гисборн сам глухо стонет. Он просто нечто… почему Гай не знал этого раньше? Не видел, не замечал… Хотя нет – просто не позволял себе замечать. Да и что могло бы быть между ними в других обстоятельствах, вот такая ночь страсти?! Это просто смешно, Гуд бы и на дальность полёта стрелы его к себе не подпустил с такими намерениями! Или подпустил бы?.. И подошел ли бы сам Гай?.. Упругое тело принимает его, отзывается дрожью, сжимает мышцами. Если бы Робин мог, наверное, расцарапывал бы сейчас ему спину ногтями. Самый сладостный враг, самый проклятый друг. Кто он теперь для него? Любовник, которого с рассветом повесят? Самая желанная и самая горькая – сбывшаяся – мечта? Гай вылизывает Робина между лопаток, по-животному, самозабвенно, будто это один-единственный его партнёр по случке, которого он никогда никому не отдаст. Кто же ты, Робин?.. Рука Гая скользит вниз, кончики пальцев пробегают по члену разбойника, едва касаясь, дразня, заставляя требовать большего, жаркой, откровенной, грубоватой ласки. Робин дёргается в его руках, выгибается, утыкается во влажную шею Гисборна, и Гай вдруг понимает, что хотел бы проснуться рядом с ним, уткнувшимся в шею вот так беззащитно, льнущим так, будто Гай что-то значит в его жизни. Какой он, когда спит? Настороженный и готовый вскочить в любую минуту – при разбойничьей-то жизни? Или в своём лагере в лесу он совсем другой, расслабленный, тёплый… почти как в детстве, когда иногда засыпал под истории, что рассказывал ему Гай? На самом деле в жизни Гисборна почти не было такого утра. Случайные девицы или более постоянные привязанности – все они исчезали достаточно быстро, одни сами, других он прогонял. И становился еще более жестоким. А любовь всей его жизни, Мэриан, не хотела с ним ни просыпаться, ни засыпать. Любовь всей жизни… Так кто же всё-таки настоящая любовь всей его жизни?.. Он не может насытиться Гудом, ласкает везде, куда может дотянуться, целует приоткрытые губы с уже покрывшимися корочкой ранками, завладевает ртом, что жадно отвечает ему, глотает хриплые стоны и тихие поскуливания, которыми отзываются на его действия. - Робин… - он впервые зовёт разбойника по имени. Робин стонет, всхлипывает, подаётся навстречу ласкам и толчкам Гая. На глазах выступили слёзы, он смаргивает их, не замечая, и они скатываются по грязным щекам, пропадают в многодневной щетине. Гай, Гай, проклятье моё, благословенье… мой Ад и Рай, моя любовь… Пальцы Гисборна, касающиеся возбуждённой плоти, только разжигают желание – Робин жалобно стонет, но всё ещё не просит помочь ему ускориться. Хочется продлить эту сладкую муку, возможность соприкосновения с Гаем… хочется растянуть эту безумную ночь – последнюю ночь своей жизни – на целую вечность… И Гай чувствует это; именно потому лишь едва касается плоти Робина, тоже желая продлить удовольствие, понимая, что Гуду хочется того же – уже не за тем, чтобы помучить. Кровь разбойника отпечатывается на его коже, смешивается с потом, и в этом есть что-то завораживающее, интимное. Ладонь снова проходит по груди, ощущая, как бешено бьётся сердце. Впрочем, собственное сердце Гисборна сейчас точно так же сходит с ума. Где-то наверху в Ноттингеме наступает глухая полночь, нарушаемая лишь редким лаем собак да приглушёнными разговорами стражников на ночном посту, но сюда не долетает ни звука. Камера наполнена лишь стонами и хрипами двоих, и в них почти нет боли, к которой привыкли эти стены. Блаженной болью ноют растянутые мышцы заднего прохода, Гай гладит Робина, целует, слизывает с кожи пот, прижимается обнажённой грудью к спине – должно быть, и сам уже весь в крови перемазался… Интересно – одевшись и уйдя отсюда, он первым делом крикнет слугам согреть воды для ванны? Или же не станет спешить совершать омовение, захочет продлить ощущение крови врага на своей коже? Ощущение их прижатых друг к другу тел… запах этой нежданной, неистовой случки… Собственное имя из уст Гая опаляет разрядом молнии; Робин широко распахивает мутные, почти незрячие от страсти глаза, поворачивает голову, пытаясь поймать взгляд Гисборна. - Гай… - шепчет Гуд запёкшимися губами. – Не забывай… меня… - он пытается улыбнуться, но вместо этого только снова стонет, - и нашу… брачную… ночь… Зелёные глаза, кажется, совсем не осознают реальность, вернее, полностью погружены лишь в ее осязание, запахи, звуки – смотреть-то приходится на решетку, стены, дрожащие факелы, и лишь запрокинув голову, можно встретиться с синим взглядом, потемневшим почти до черноты. Слова тонут в шумном дыхании, но Гая обжигает до самого нутра. Он вбивается в тело Робина особенно резким толчком, вцепившись в его плечи до синяков, яростно шипя. - Не забуду… Черт тебя дери, Локсли, не забуду!.. Робин… - и понимает, что это правда. Не забудет, не сможет, даже если захочет, даже если опоят зельем, дарующим беспамятство. Эти искусанные губы, глаза цвета листвы, горячее тело, сбивающееся дыхание, шальную улыбку, всего его никогда уже не забыть. И не получится жить по-прежнему. Отныне в Гае всегда будет эта жажда. Не удастся избавиться от новых снов, стереть то, что запомнила кожа; кровь Робина просочилась в его поры, дыхание проникло в лёгкие, он оставляет в Гисборне часть себя, от которой уже не избавиться. - Ненавижу тебя… - шепчет Гай, хотя хотел бы сказать… А что ещё он может сказать Гуду?! Слова Гая обжигают болью и сладостью ещё сильнее, чем его вбивающаяся в задний проход плоть. Хочется шептать, как заклинание – да, не забывай меня, не забывай… В этот момент Робину всё равно, будут ли его помнить превозносившие за помощь крестьяне, быстро ли шервудская шайка изберёт нового вожака, прижмёт ли Мэриан хоть раз к глазам вышитый платочек, когда до неё, живущей в мужнином замке, долетит весть об его казни… Только бы не забыл Гисборн. Любимый враг, заклятый друг, проклятие и благословение его оказавшейся недолгой жизни… Голова Робина перекатывается на плече Гая, он пытается тереться щекой о щёку, чёрные пряди Гисборна падают на лицо – чабрец и полынь, смесь этих запахов будет мерещиться ему даже утром на эшафоте… Гуд улыбается – полубезумной, но счастливой улыбкой. Да, ты не забудешь меня, Гай… отправишь на смерть, но забыть не сможешь – теперь… Ты тоже отныне принадлежишь мне – как я давно принадлежу тебе… И с кем бы ты не лёг после меня в постель, забыть, как трахал перед казнью своего врага, - не сможешь… - Ненавидь, - выдыхает Робин, и по щеке скатывается новая слеза – оттого ли, что Гай толкается в него ещё резче? – А я… тебя… - он хочет сказать «люблю», но не успевает – член Гая в очередной раз проезжается по нужному месту внутри, и вместо признания разбойник только снова стонет в голос. Ненавидеть… Гай уже и сам не знает, что это за чувство – жгучее, разрывающее, тоскливо-сладкое… Слишком привык звать ненавистью, слишком впиталось оно в кровь, не отделить теперь от того, другого, что похоронено под ним, тлеет долгие годы слабой, но упрямой искоркой. Говорят, иногда огонь может уходить в землю – снаружи лишь бледный дымок, едва ощутимое облачко, а под толщей почвы пожар. Может, так стало с домом Гисборнов? Может, так стало и с их детской дружбой? Робин ласкается к нему, трётся щекой о щёку, словно проголодавшийся котенок, и Гай отвечает, целует висок с прилипшими, мокрыми от пота светлыми прядями, смутно отдавая себе отчёт, что делает это почти нежно. Улыбается… Сумасшедший. Неужели Гисборн делает его таким счастливым? Похоже на то… И всё равно сумасшедший. И Гай сумасшедший, раз решил его трахать, вместо того, чтобы просто отходить плетью и отправиться спать, а утром увидеть, как Локсли вздернут. Нет, захотелось больше мести!.. Так кому же ты в итоге мстишь, Гай Гисборн?! Как теперь с ним быть, когда наступит это треклятое утро?!.. Что Гуд хотел сказать?.. А, неважно. Он перемазался в крови Робина, и чувствует, что это протянуло между ними ещё одну нить. Рука Гая скользит вниз по животу Робина и обхватывает его член. Плевать, достаточно он помучает Гуда или нет, плевать, он хочет прикасаться к нему, везде, к этому безрассудному дикому лису, что отдаётся ему, не жалея себя. Второй рукой он гладит пленника по боку, по бедру, обнимает, желая продлить это безумное соитие… продлить… как можно дольше. Робин сладко всхлипывает – грубые толчки Гая вкупе с почти нежными ласками и поцелуями сводят его с ума. Он извивается, стараясь насадиться глубже, до отказа – видели бы ребята своего вожака, отдающегося заклятому врагу как последняя потаскуха… Жёсткая сильная ладонь ложится на член – шероховатыми мозолями от меча по нежной коже – и имя Гисборна снова срывается с губ разбойника. - Га-а-ай… Уйдёт ли Гай сразу, когда всё закончится? Может, всё-таки останется до утра? Робин не собирается терять сознание – не позволит себе этого – и мог бы доставить своему любимому врагу напоследок ещё много удовольствия… К примеру, если изменить положение цепей, он окажется на коленях… интересно, Гисборн любит, когда его ублажают ртом?.. Хотя не факт, что он позволит это Робину – побоится ещё, что тот его укусит… а зря… Мысли мутятся – слишком мало сил осталось в измученном теле, а сладкая мука соития выматывает ещё больше – и Робин упорно ловит глазами колеблющееся пламя факела. Чтобы не потерять сознание, надо смотреть на свет… Он снова поворачивает голову, пытается встретиться взглядом с потемневшими синими глазами… - Останешься… до утра… Гисборн?.. – Очередная попытка растянуть пересохшие губы в усмешке. – Меня… хватит… ещё… на многое… Гай приостанавливается, вызывая у Робина протестующий стон. Кажется, он тоже почти разучился ухмыляться; смотрит в неистово устремлённые на него глаза Гуда, впитывает каждую светлую крапинку, каждый оттенок зелёной листвы. Разбойник едва не повисает на его руках. - Останусь, - хрипло выдыхает Гай, вдруг мягко проводит по спутанным волосам пленника ладонью, убирая со лба, внезапно понимая, что остался бы, даже если бы Робин не попросил; внутри колет что-то щемящее… – А ты самоубийца, Локсли. Еле на ногах держишься, а всё «на многое хватит»… Его голос звучит совсем не злорадно, просто привычная ирония не изменяет. А так – даже ласково, насколько вообще можно услышать что-то ласковое от помощника шерифа. Рука проходится по ягодице Робина, ощущая напряжённые мышцы; Гай вновь начинает двигаться, с глухими стонами погружаясь в тело разбойника, лаская его плоть. Губы прижимаются к уху – как же нравится вот так шептать, чувствуя, как Робин сладко вздрагивает от каждого слова, как его глаза становятся совсем расфокусированными; если бы мог, он бы сейчас обнимал руки Гая. - Давай посмотрим, сколько ты выдержишь… «И сколько выдержу я…», - мысленно добавляет Гисборн. «Самоубийца»… Гай что, забыл, что его и так ждёт казнь? Или… неужто передумал отправлять на эшафот?.. Кроме него, о том, что Гуд здесь, до сих пор не знает никто – даже шериф… В душе разбойника на миг вспыхивает сладостная надежда – и тут же вновь угасает. Помощник шерифа снизошёл до того, чтобы его отыметь – но никогда не пойдёт на то, чтобы сохранить ему жизнь. А если бы и пошёл, если бы захотел оставить своей шлюхой, то всё равно не вернул бы свободу – а зачем нужна жизнь без свободы? Звери, знающие вкус воли, не живут в клетке… - Всё равно… умирать, - выдыхает Робин, заглядывая в лицо Гисборна. – Хочу… до конца… с тобой… Гай ласкает его почти нежно, и от этого в груди разливается что-то непривычное, пьянящее, сладкое… Начинает казаться, что у них могло бы быть не только так – тюремщик, трахающий приговоренного к смерти – а и так, как виделось Робину в его мечтах… что они могли бы шутить и смеяться, лёжа в объятиях друг друга, и передавать флягу с вином… и Робин перебирал бы чёрные кудри, и в синих глазах не было бы привычного льда… «Разве что в другой жизни», - горько думает Робин и стонет от очередного резкого толчка. Изворачивается, насколько позволяют цепи – волосы Гая лезут в рот… жаль, не погрузить в них пальцы, не потянуть… - Выдержу… сколько… надо… - и хрипло добавляет: - Поцелуй меня, Гай… Оказывается, его пленник ещё способен усмехнуться… Робин всегда был таким – жил до последней капли, бросался на клинок с отчаянной дерзкой улыбкой; если впереди не было ничего иного, он встречал с объятиями то, что есть. Инстинкт самосохранения остался в детстве, когда Робин не сказал, что ту стрелу пустил он, и Гая едва не повесили. Но тогда он был всего лишь мальчишкой, не вполне осознавшим себя и свой характер. Гисборн отвечает на просьбу, целует исступлённо, будто от этого зависит его жизнь. Как же хочется расковать его, чтобы обнял, смотреть в зелёные глаза, а не так, спиной… Вот только обнял бы? Или нашел бы в себе силы оттолкнуть своего палача? Он всегда встречает с объятиями то, чего не может избежать… Гай глухо чертыхается и безотчётно тянется к цепям пленника, цепляется за них, жалобное звяканье тихим эхом отдаётся от стен, но потом его руки соскальзывают по рукам Робина вниз, и помощник шерифа утыкается Гуду в шею, чувствуя, как жжёт глаза. Кому он не верит – ему или себе?.. И какая, к чёрту, разница?.. Робин жадно отвечает на поцелуй, вкладывая в свой ответ весь жар измученного, но упрямо горящего в огне страсти тела… и всю жажду ещё более измученной души. Тело разбойника сотрясают волны крупной дрожи; оставшийся без внимания член вздрагивает при каждом толчке Гая и сочится каплями смазки. На глазах Гуда снова выступают слёзы – боли, исступления страсти… исступлённой любви, которой должно было быть ненавистью. Гисборн цепляется за него так отчаянно – неужели… нет, не может быть; он просто вошёл в раж – беспомощность и униженность заклятого врага, тугой жар принимающего тела… ничего больше… - Гай… помоги мне… кончить… - стонет Робин, уже нимало не заботясь о том, что, возможно, даёт повод для ещё большего унижения – и не боясь, что Гисборн может отказаться выполнить его просьбу. - Умоляю… - выстанывает разбойник совсем жалобно, и, чувствуя, как вздрагивают сжимающие его плечи сильные руки Гая, шепчет, окончательно лишаясь рассудка: - Давай… вместе… ты – в меня… я – в твою руку… У Гисборна уже не остаётся сил ни насмехаться, ни мучить своего пленника. Он рвано выдыхает, спешно кивая головой на исступлённо-беспомощную мольбу Робина – тёмные волосы щекочут плечо разбойника – и бормочет что-то невнятное, но очень похожее на всхлип. Обхватывает рукой член Робина, лаская жадно, размазывая смазку, плохо соображая, что почти причиняет боль. Продолжает вбиваться в тесное тело, и в какой-то момент кажется, что сейчас остановится сердце. Гуд откидывает голову ему на плечо, захлёбываясь, стонет что-то бессвязное и безумное вперемежку с вскриками, вцепившись в свои цепи, чтобы совсем не вывернуть руки. - Давай, Робин… давай… - хрипло заклинает Гай, голос срывается на низкие стоны, и вскоре он уже мало что воспринимает, кроме ощущения накатывающего волнами, сжимающего его жара и солёного вкуса кожи Робина – Гай утыкается ему в горло… - Га-а-а-а-ай… - громко, протяжно стонет Робин, окончательно теряясь в ощущениях – и выстраданная разрядка наконец приходит, он выплёскивается в ладонь Гисборна, руки стискивают цепи так, что белеют костяшки пальцев, тело выкручивает в сладких судорогах оргазма, растянутые мышцы заднего прохода пульсируют, сжимая член Гая. Как же… невыносимо… хорошо… Гай сжимает зубы на плече Робина, придушенно рыча, а потом стонет в голос. Гуд кричит его имя, и Гисборна ударяет болезненное ослепляющее наслаждение – то ли от этого отчаянного, почти сорванного голоса, то ли от тугих, стискивающих его мышц, выгибающегося тела, горячего семени, текущего по пальцам, а скорее от всего разом. Гай кончает, до крови кусая разбойника, крепко прижав его к себе, а потом остаётся только пульсирующий шум крови в ушах и оглушительная тишина, в которой слышно лишь их хриплое дыхание. Теперь они оба повисают на цепях – Гай держится за них одной рукой, второй обнимая Робина, кажется, почти отключившегося. И нет ни единой мысли, ничего, за что можно было бы уцепиться – можно только прижаться влажной щекой к пораненному им же плечу и смотреть в стену, не видя ничего и не понимая, как ещё стоишь на ногах. Густое горячее семя Гая тугой струёй бьёт внутрь, обжигает, заполняет, заставляет чувствовать себя целым – как хорошо, как безумно хорошо, растянуть бы этот миг на целую вечность… и вовсе не потому, что на рассвете ждёт смерть – и да, за это стоит умереть… за свою сбывшуюся мечту… В глазах Робина темнеет, он обвисает в цепях – в вывернутые плечи снова плещет горячая боль, Гай всё ещё наваливается на него сзади, прижимается всем телом, чужая плоть внутри медленно обмякает… как же хорошо… - Как же… хорошо… - непослушными губами произносит Робин вслух. Не лишиться чувств, только не лишиться чувств – иначе Гисборн может просто уйти… и даже не страшно, что утром его в таком состоянии найдут палачи – обнажённым и заляпанным своим и чужим семенем – просто до боли жаль их единственной ночи… брачной ночи, вот уж точно… - Не принесёшь мне ещё воды? – тихо просит он и, неимоверным усилием воли заставив себя растянуть запёкшиеся губы в усмешке, добавляет: - Чтобы не потерял сознание раньше времени… помнишь? И чтобы на большее хватило… хочу доставить тебе как можно больше удовольствия… напоследок… Он лишился рассудка, он окончательно лишился рассудка – говорить такое своему палачу… Но Робину уже всё равно. Он не просто жаждет Гая, он любит его всей душой – несмотря ни на что – и больше не собирается притворяться, что ненавидит и презирает. Больше – незачем. И после того, что было… и учитывая, что завтра ему умирать. Не хочется лгать перед смертью. Просто не хочется. Гай медленно открывает глаза. Камера слегка покачивается – или это просто кружится голова? – разбойник тяжело, с присвистом, дышит в его объятиях, бормочет что-то… ему хорошо. А хорошо ли Гаю? Внутри отрываются тонкие струнки, одна за другой, будто кто-то срезает ножницами. Лоскутки. Когда-то давно, когда Гислейн Гисборн садилась за шитье, пол был усеян лоскутками, неровными и аккуратными, разных цветов и размеров. Изабелле нравилось их собирать и складывать в целую картину. Но это получалось не всегда, то один, то другой кусок оказывался лишним, выбивался из целого, делая расстеленную на полу фигуру угловатой, неуклюжей и странной. Гаю кажется, что сейчас у него внутри такая же неправильно собранная мозаика. Чувства, что он испытывал к Робину до этой ночи, не согласуются с тем, что происходит сейчас. Жгучая ненависть обернулась чем-то иным, не менее жгучим. Слова Гуда о воде причиняют боль. Зачем ты так, Робин? Чтобы не потерять сознание… Но что ещё ему думать: Гай избил его, оттрахал, а теперь должен вернуться в свои покои, отмыться от крови и семени и лечь спать? А Робин хочет продолжения. Хочет продолжения?.. Какого чёрта? Так не хочет помирать? Гисборн и так начинает чувствовать себя последней сволочью!.. Скрипнув зубами, рыцарь отстраняется от пленника, выскальзывая из его тела – это отзывается сладкой судорогой и неясной тоской. Возится в своей сваленной кучей одежде, находит ключи, зажимает в кулаке, босиком, обнажённый направляется к двери камеры, отпирает, шлёпает к бочке и зачерпывает кружкой воды. Снова заперев камеру изнутри, подходит к Робину, протягивает отдающую болотом воду, жестяной ободок касается искусанных, припухших от поцелуев губ. Помощник шерифа смотрит мрачно и будто что-то решая. Робин пьёт жадно, шумно, с наслаждением смачивая затхлой водой пересохшее горло. На его теле алеют следы ударов плети и жестоких поцелуев Гая, на бёдрах и животе подсыхают белёсые потёки семени; ресницы слиплись от выступивших во время исступлённого совокупления слёз, на губах запеклась кровяная корка, и на коже тоже кровь от побоев… Заднее отверстие пульсирует, пытаясь закрыться, и внутри без члена Гая кажется пусто. Мокрые ресницы разлепляются, и Гуд снова смотрит на Гисборна. Смотрит без насмешки, без злости – устало и в то же время с какой-то странной жаждой, более сильной, чем жажда соития. - Я хотел извиниться, - хрипло и быстро, словно боясь утратить мужество, говорит Робин, глядя в синие глаза. Что чувствует сейчас Гай?.. Непонятно… По нему никогда не было понятно… - Давно хотел. За тот случай в детстве, когда струсил… дело прошлое, а всё равно… Я не пощады прошу. И не снисхождения – хоть и рад буду, если ты мне своим кинжалом глотку перережешь, не станешь на виселицу отправлять… Но – я просто хотел сказать. Виноват я тогда был… и не хочу с этим уходить… А сейчас – я правда хочу… ещё… - разбойник вымученно улыбается, - спасибо, что согласился остаться до рассвета… Гай вздрагивает. Слова, которых он когда-то жаждал, а после и не надеялся услышать, Робин произносит сейчас. Едва держась на ногах, в таком виде, что и собственная шайка бы не узнала – но совершенно не желая спасти свою шкуру, потому что смотрит так… мог бы и не говорить. По лицу Гая ничего невозможно прочитать. Но застарелая боль и обида проводят через всю душу глубокую царапину. Он забирает у Гуда пустую кружку, ставит на пол и какое-то время глядит на разбойника молча. Затем протягивает вперёд руку и раскрывает ладонь. На ней два ключа – от камеры и от кандалов Робина. - Не сбежишь? – тихо спрашивает Гисборн. Хотя куда уж, в таком виде… Не дожидаясь ответа, он тянется, отыскивает в сплетении цепей замок, касаясь истёртых запястий Робина – тот едва слышно шипит от потревоженных ссадин – быстро поворачивает ключ, и спустя пару секунд разбойник падает в его объятия. Гай опускается вместе с ним на холодный каменный пол, тянется за своей курткой, подтаскивает её ближе, устраивает Робина частично на ней, частично на своём колене. - Потерпи… - он возится с замком на ножных кандалах, они жалобно звякают, наконец поддаются. Гуд, кажется, плохо соображает, сидит с растерянным видом, словно из него высосали все силы… А в принципе, так и есть. Он просил перерезать ему горло… У Гая кинжал всегда с собой, и сейчас до него не так сложно дотянуться. Он притягивает к себе Робина и утыкается ему в шею, обнимает за плечи, чувствуя, как те мелко и безостановочно дрожат – до сих пор натянутые мышцы не сразу привыкают к расслаблению. Накидывает свою рубашку на одно плечо разбойника, держит его, не проронив ни слова. Гисборн и сам не знает, что чувствует. Он ненавидел Робина столько лет, так верил в свою ненависть, так не позволял пробиться к ней чему-то еще… А теперь его жесты больше похожи на защиту, желание уберечь. Это сбивает с толку, но кажется странно правильным. И Гай просто позволяет себе делать то, что хочется. А хочется ему ощутить тепло этого израненного им же самим другого тела, прижаться к нему, ища в этот момент даже не утоления страсти, а какого-то приюта собственной усталости. Если бы Робин мог, он бы сбежал… Не навсегда – тайком вернулся бы на следующую ночь, влез в окно спальни Гая, а дальше… что дальше?.. Заставить вернуть натурой должок… или просто поговорить?.. Впрочем, не имеет значения, с какой целью он пришёл бы к Гаю – сейчас ему никуда не уйти. Он измучен, избит, едва держится в сознании, не чувствует ни рук, ни ног – а когда в затёкшие конечности начинает возвращаться кровь, становится ещё мучительнее… И зад саднит – хотя на фоне всего прочего это неважно. И Робин просто обессиленно приваливается к Гисборну; тот обнимает его, прикрывает собственной рубахой… так странно – совсем как в детстве, когда Гай заботился о младшем товарище… В груди щемит, глаза щиплет от снова навернувшихся слёз; Робин обнял бы сейчас Гая в ответ, но руки всё ещё не слушаются… И вместо этого он снова начинает говорить. - Я люблю тебя, - он вжимается лицом в грудь Гисборна и радуется, что сейчас можно не смотреть ему в лицо; глядя в глаза, не решился бы, наверно, сказать… - Давно люблю, с детства… Должен бы сейчас ненавидеть – а всё равно люблю… Мне сладко было, даже когда ты меня плетью… не столько потому что плетью, сколько потому что ты… так сладко… А когда трахал – вообще больше ничего на свете не надо… и умереть за такое не жаль… Убьёшь меня своей рукой? Да? Пожалуйста… Хочешь – трахай ещё… а потом убей… - Робин поднимает голову и всё-таки встречается взглядом с глазами Гая – тёмно-синими в полумраке темницы. Гай утыкается носом в его макушку – когда Робин начинает говорить, то чувствует тёплое дыхание в своих волосах. А потом его крепко стискивают, так, что исполосованную спину снова обжигает болью – Гисборн безотчетно сжимает его тем сильней, чем дальше слушает. Любит? Любит с детства? Дьявол, что он говорит?! Тот мальчишка, что обожал хвастаться своим умением стрелять из лука – и не безосновательно! – а иногда смотрел на старшего товарища с таким восхищением – любил уже тогда?.. Сам Гай не знает, что чувствует, что он должен чувствовать. Помощник ноттингемского шерифа растерянно поднимает голову, пытается ощутить фальшь – старая привычка не верить на слово сказывается и тут – но Робин говорит искренне. Сбивчиво, задыхаясь, но искренне. И решительно. Словно давно уже собирался. Признаётся в любви и просит убить. Гай не знает, чего ему хочется больше – ударить опального графа со всей силы или зацеловать. Скорее, и то, и другое, и он совсем не уверен, в какой последовательности. Зелёные глаза смотрят на него устало и почти жалобно, но уверенно. - Нет, - отрезает Гисборн, голос звучит даже слишком жёстко. Он смотрит на Робина зло… и ещё с каким-то совершенно непередаваемым выражением. – Ты дурак, Локсли. Убивать не стану, и трахать больше… - тоже не станет? Откажется, даже если Робин будет льнуть к нему? А он будет, теперь, как пить дать. Память тут же услужливо подбрасывает жаркое воспоминание, как совсем недавно тело разбойника принимало его, хриплые сладостные стоны, одуряющий запах… – Дьявол тебя дери!.. - Жаль, если трахать не будешь. Я бы хотел ещё… Робин заставляет себя улыбнуться, в глазах мелькают насмешливые искорки; Гай всё ещё хочет его, хочет, что бы ни говорил… Но то, что говорит… Не будет убивать, не будет трахать… Всё?.. Уйдёт… остаток ночи… и – наутро – эшафот? Что ж, в таком случае остаётся поблагодарить за то, что напоил, расковал… и всё-таки трахнул. Ты и так получил больше, чем смел надеяться, Робин Локсли… лучший подарок перед смертью… Но почему-то упорно не верится в то, что Гай сейчас уйдёт. И его слова – почему Робину кажется, что Гисборн просто не хочет больше пользоваться беспомощностью пленника? Если бы – на равных… Но на равных у них больше никогда не будет, ведь так?.. Гай сам говорил… Робин вскидывает голову, собираясь попросить о последнем поцелуе. Авось согласится… Гисборн снова ругается сквозь зубы, приподнимает Хантингтона, снимает наброшенную на его плечи рубаху и начинает надевать её на разбойника как положено, заставив поднять руки. Конечно, ему велико, и чёрная ткань сползает с плеча, но это неважно. Не обращая внимания на ошарашенный взгляд Робина, Гай почти перекидывает его через плечо – тот морщится от боли – и натягивает спущенные штаны. Робин от изумления теряет дар речи. Ладно натянуть из сострадания штаны, но одеть в собственную рубашку… Разбойник подчиняется – непривычно покорный и безмолвный, не знающий, как реагировать. Наверно, сам он точно так же ошеломил Гая своим признанием в любви… - Лежи тихо, - бросает Гисборн, поднимается и начинает быстро одеваться сам. Вскоре он уже выглядит таким же, каким пришёл сюда, только более растрёпанным, смятенным и тяжело дышащим. Но движения по-прежнему уверенные. Он оглядывает камеру, подбирает разрезанные тряпки, в которые превратилась рубашка Робина, затыкает себе за пояс. Присаживается рядом с пленником. - Держись крепче, - и, к изумлению обессиленной легенды Англии, подхватывает его на руки. Робин машинально обхватывает руками, к которым наконец-то вернулась чувствительность, шею рыцаря. - Что ты собираешься делать, Гай? – шепчет он чуть слышно, заглядывая в лицо Гисборна. И смотрит без вызова и насмешки – с доверием и надеждой, как в далёком детстве. Гай отпирает решетку и покидает самую дальнюю камеру ноттингемской темницы, не забыв запереть замок. Робин обнимает его за шею так доверчиво… И голос звучит так же. Это тоже переносит Гисборна в их далекую юность, когда младший товарищ безоглядно верил, что Гай обязательно придумает что-то, чтобы выпутаться из очередной истории, которая тогда казалась такой серьёзной… Так безоглядно можно верить только в детстве. Гай давно разучился. - Ты задаёшь слишком много вопросов, - бурчит помощник шерифа, пронося свою ношу по полутёмным коридорам темницы, освещённым лишь вздрагивающим пламенем факелов, потом вверх по лестнице, снова по коридорам – здесь факелы расставлены и вовсе далеко друг от друга, и целые участки каменных переплетений пола, стен, потолка оказываются погружёнными во мрак. Робин не знает этих переходов, хотя несколько других тайных им с шайкой удалось вычислить, когда в очередной раз вызволяли своих из подземелья. Но Гисборн двигается уверенно, видно, что не раз бывал здесь. Много поворотов и несколько узких лестниц, где ноги Робина чиркают о стены – он прислоняется головой к плечу Гая и уже не считает их, организм требует передышки. Но в итоге каким-то образом они оказываются у тяжёлой двери, и Гай, оглядевшись, достаёт ключ. Щелчок замка отдается в пустом пространстве эхом, но на это вряд ли кто-то обратит внимание. Они проскальзывают в тёмное просторное помещение, и Гисборн тут же запирает дверь. Он опускает Робина на застеленную шкурами постель на живот, помня об израненной спине; идёт к столу и зажигает пару свечей – больше сейчас не нужно. Только теперь Робин догадывается, что Гай принёс его в собственную спальню. На свою кровать. Он пытается подняться, но рыцарь останавливает его, положив руку на запястье и несильно сжав. - А теперь лежи тихо, Локсли. Тебе раны надо промыть, да и вообще… Сейчас скажу Эллен, чтоб воды нагрела. И ни слышать, ни видеть она тебя не должна, так что молчи и не двигайся. Личные покои Гая Гисборна, помощника шерифа, в Ноттингемском замке. Его постель – мягкие волчьи шкуры хранят его запах… Робин вдыхает его, прикрыв глаза от наслаждения, и думает, что сам сейчас пахнет точно так же. Гаем. Эта мысль так сладка… Хочется спросить Гая столь о многом – и хочется притянуть его к себе, заставить лечь рядом, обнять… Хочется перевернуться на истерзанную плетью спину – причинить себе дополнительную боль, напомнить обо всём, что только что произошло… И так хочется уснуть здесь. Впервые в жизни уснуть в постели Гая, уснуть и ни о чём не думать. И желательно, чтобы Гисборн уснул под боком… Робин поворачивает голову и смотрит на Гая, старательно выполняя приказ лежать тихо. Гисборн выглядит мрачным и хмурым – как обычно… сосредоточенным… до боли любимым. Так хочется прикоснуться, провести рукой по его лбу, стирая складку между бровей… - Твоя постель пахнет тобой… Мне нравится, - произносит он совсем тихо – но так, что Гай слышит. На это Гисборн хмыкает – как кажется Робину, даже немного смущённо. - А кем ещё должна пахнуть моя постель? – бормочет помощник шерифа, не глядя на Робина. Потом как-то неловко вздыхает, бросает на него короткий взгляд. – Ну вот… и нюхай пока, а я нам воды раздобуду. Он идёт к двери; прежде чем выйти и кликнуть служанку, ещё раз оборачивается на кровать, на которой распростёрся разбойник – едва уловимо стонет, видимо, потревожил спину – и выходит за порог. Робин слышит поворот ключа в замке – Гай запирает его, впрочем, сейчас скорее не опасаясь побега, а исключая возможность, чтобы кто-нибудь непрошенный мог заглянуть в спальню. Вскоре рыцарь возвращается, возится в сундуке с бельем, отыскивая подходящую чистую ткань, и рвёт ее на несколько довольно широких полос. Спустя некоторое время в дверь стучат. Гисборн мигом поднимает голову и кидает на Робина предупреждающий взгляд, дающий понять, что лучше ему совсем замереть. К счастью, если не открывать дверь слишком широко, кровать помощника шерифа не видна из коридора. В приоткрытом проёме появляется заспанное, но симпатичное личико Эллен, которая смотрит на своего хозяина с некоторой опаской и любопытством. Она служит в замке совсем недавно, и помощник шерифа вызывает ее живой интерес – а примешивающийся к этому страх интереса только прибавляет. Гисборн фактически поднял девушку с постели и велел нагреть воды и сделать отвар из заживляющих трав. Когда она спросила, что случилось, Гай зыркнул так, что Эллен сочла за лучшее пойти быстрее выполнять приказ, едва накинув верхнее платье. Сейчас девушка смотрит на заслоняющую весь проём высокую фигуру рыцаря и держит на подносе кувшин и миску, источающую горько-острый аромат. - Вот то, что вы просили, милорд, - светлая прядь волос, наскоро убранных в узел, скользит по её запястью. Гисборн кивает, берётся за края подноса, стараясь забрать его так, чтобы не пришлось шире открывать дверь. Робин в комнате старательно делает вид, что его нет; это он умеет хорошо – оставаться неподвижным и даже почти не дышать… - Быть может, я могу вам помочь, милорд? – с робкой надеждой предлагает Эллен. Внимательно прислушивающийся к разговору Робин беззвучно ухмыляется: наверняка девчонка мечтала бы оказаться сейчас вместо него на хозяйской постели – только не с разодранной спиной и саднящей задницей, разумеется! - Нет, - отрезает рыцарь, и девушке слышатся в его голосе рычащие нотки. – Ты свободна, и не беспокой меня больше. Пусть никто не беспокоит. И захлопывает дверь, прежде чем Эллен успевает пролепетать своё «Да, милорд». Ставит поднос на стол, достаёт ещё одну миску, наливает в неё воду из кувшина, пододвигает стул к постели и переносит всё необходимое на него. Потом тянет Робина за подол рубашки. - Это надо снять, приподнимись. От мысли, что Гай собирается собственноручно ухаживать за нанесёнными им самим ранами, в груди Робина сжимается, и вспоминается, как друг – тогда ещё только друг, не враг и не любовник – заботился о нём в детстве… со стороны можно было подумать, что присмотр за младшим товарищем не доставляет Гаю особой радости – и всё же он не бросал его никогда… Робин послушно приподнимается – и тщетно пытается не морщиться от боли, когда Гай снимает с него рубашку, отмачивая её водой в тех местах, где она уже успела прилипнуть к ранам. Снова обессиленно падает на постель лицом вниз, чуть поворачивает голову и смотрит на хмурого сосредоточенного Гисборна, борясь с искушением поймать его руку и прижаться к ней щекой. - Что теперь, Гай? – спрашивает Робин тихо и покорно, спрашивает совсем не о том, что Гисборн собирается делать с его спиной… и не может отделаться от ощущения, что впервые за долгое время переложил на кого-то ответственность за происходящее. И от этого ощущения становится так легко и спокойно. Словно он больше не пленник Гисборна – а и пленник ли, после того, как Гай расковал его и притащил в собственные покои?.. Словно можно забыть о долгой вражде и годах непонимания, о том, что теперь они по разные стороны закона… забыть обо всём. Хотя бы ненадолго. И просто побыть рядом с Гаем. Робин шипит, когда чистую влажную ткань прижимают к исполосованной спине, поочерёдно к каждому участку длинных ран, промокая, осторожно удаляя мелкую грязь, потёки смешанной с потом пыли. Движения Гая аккуратны и методичны, и всё же время от времени пальцы едва ощутимо дрожат, замирают то там, то здесь чуть дольше необходимого, и рыцарь смотрит на нанесённые им же багровые полосы, потом на светловолосую растрёпанную голову Локсли, уткнувшегося лбом в одеяло. - Теперь?.. – хрипловато и почти отстранённо повторяет Гисборн. Спина Робина пестреет светотенью – тёмные полосы от плетки и здоровая загорелая кожа. – Сегодня ты будешь спать здесь, а утром… перед рассветом я выведу тебя из замка тайным ходом, сможешь скрыться в своём Шервуде. И… - Гисборн замолкает, не зная, как подобрать слова к тому, что чувствует – он не сможет забыть то, что произошло, да и не хотел бы… - И потом я… найду тебя, - голос звучит непривычно смущённо, помощник шерифа отчаянно всматривается в затылок своего пленника, которого уже не знает, кем назвать, - если ты не против будешь… Гай молча, тяжело встает с кровати, берёт со стола яблоко, разрезает на части, кладёт дольки на одеяло перед Робином. - Поешь, пока я закончу. Прикосновения жёстких сильных пальцев Гисборна – сейчас таких нежных – несмотря на невольно причиняемую боль, посылают по телу волны тепла. Как же… дьявол, как же хорошо – несмотря ни на что! - Не буду, - тихо отвечает Робин на слова Гая и улыбается – хотя улыбка получается измученной. – И ребятам скажу, что ты меня спас и… что ты теперь свой… Эти слова звучат до ужаса непривычно – и до ужаса правильно. А о том, кто исполосовал ему спину, Робин, разумеется, никому не расскажет… и о том, какие у них с Гаем теперь отношения, тоже – пока что. Пока что вольным стрелкам достаточно знать, что Гай Гисборн им больше не враг. Робин берёт первую дольку яблока, вкладывает в рот, жуёт, наслаждаясь сочным кисло-сладким вкусом. - Мы же повторим… сегодняшнее? – спрашивает он и, обернувшись через плечо на Гая, бездумно слизывает с нижней губы каплю яблочного сока. – Ну… может, без плети, конечно… а так – у меня и хижина уединённая найдётся… - взгляд Робина снова – беззащитный и доверчивый. И – полный надежды. - Повторим, - голос Гисборна звучит хрипло. – Повторим, обязательно… - Повинуясь внезапному порыву, он наклоняется к Робину и ловит губами его губы, отдающие странной, тревожащей смесью вкуса крови и яблок. Робин отвечает; этот поцелуй получается нежным и осторожным, совсем не похожим на те, страстные и отчаянные, которыми они обменивались в темнице – но не менее сладким. Гай заканчивает обмывать спину Робина и осторожно касается ладонью его плеча – в том месте, где нет следов от плети. - Поспи. У тебя есть ещё несколько часов. Робин неловко сдвигается, забирается под меховое одеяло – и приглашающе откидывает его, глядя на Гая. - Ляжешь со мной?.. Как же давно он не спал с кем-то… если спал вообще… Проклятье, почему бы и нет? После всего, что было… и – разве не об этом он мечтал совсем недавно, в темнице? К тому же – в конце концов, ему тоже требуется отдых. - Лягу, - отвечает Гай и начинает раздеваться. И думает о том, что впервые за долгие годы сделал абсолютно правильный выбор. Выбор любви вместо ненависти.