ничего — живем

По полу были разбросаны засохшие безжизненные лепестки цветов, почти все разбитые в мелкое крошево. Их цвет был где-то на грани между кроваво-багряным, цвета запекшейся крови, и бледно-красным, словно они были вымазаны в уже успевшей высохнуть красной гуаши. Косиму била мелкая дрожь – это все вина организма, не более – она собирала горстями остатки прежней цветущей весны и, не выдерживая, вновь и вновь сжимала их, позволяя мелкой травяной крошке течь сквозь пальцы, покрывая ковром грязный серый пол. За окном было блядское солнце, зайчиками прыгавшее от стены к стене и выжигавшее сетчатку, режущее до боли успевшие привыкнуть к прохладной полутьме глаза. Косиме было невыносимо холодно, ее жгло изнутри льдом, и каждый вдох-выдох сопровождался сиплым свистом, дравшим глотку. Перед глазами плыли нескончаемые единицы и нули, прописной бинарный год, и от этого иногда казалось, что скоро у нее мысли сами собою будут шифроваться и передаваться исключительно с помощью этих гребаных цифр, от которых уже становилось дурно. Хотелось размазать по стене ровным слоем краски все эти цифры – и, замазав поверху белым, забыть. Наедине с собой Косима беспрестанно морщилась, и взгляд ее становился таким же, каким, по ощущениям, было все внутри – замороженным, статичным, остро-ледяным. Как только кто-то возвращался – она изо всех сил возвращала тепло в свои глаза, пытаясь вновь в деталях прокрутить в голове все светлые воспоминания, и улыбалась, скапливая в уголках глаз отблески тех самых едких солнечных зайчиков, смеялась, закидывая голову, не обращая внимания на то, как с этим движением дышать становится сложнее и больнее, и слишком уж по-честному показывала, что, мол, ничего – живем. Красные пятна разбегались по всей одежде, словно вечное клеймо – неровными мелкими разводами красовались посреди огромных серых футболок, белых маек и обернутых вокруг шеи пестрых полупрозрачных шарфов. Косиму уже тошнило от этой неизменной пометки «все-ли-с-тобой-нормально?», «что-нибудь-обязательно-придумаем», «ты-же-веришь?», от этой вечной жалости к себе, которая исходит даже от нее самой, которая проявляется в постоянном «не стоит этого делать» и неизменном страхе обнаружить, что не все исправишь. Поэтому Косима обезоруживающе улыбается на все и пожимает плечами – мол, ничего – живем. И не дает себе плакать, никогда, потому что это бессмысленно и от этого только тяжелее дышать. Или почти никогда – думает Косима, со свистом и хрипом вдыхая воздух, быстро-быстро моргая, и пытается вернуть самообладание, балансируя на грани между «никогда» и «почти». Минута, полторы – и все, стоп-кран, снова солнечные зайчики в уголках глаз, правда слишком уж ярко переливающиеся. Но этого никто не видит, даже сама Косима – в зеркало смотреть не в ее правилах, не в ее правилах себя жалеть и давать себе для этого повод. По правде – это даже происходить непроизвольно, это все просто не в ее природе. Она играет, словно иначе этого не пережить, словно если не воспринимать это все как очередной интересный эксперимент – ты точно прогоришь и не выиграешь. Словно объект всего исследования, подопытный в эксперименте – не она. Словно можно продолжать так спокойно и с (даже-не-фальшивой) улыбкой смотреть на жизнь, несмотря на, вопреки всему – а не потому, что все вокруг и правда прозрачно-легкое, невесомое. Косима ни капли не врет, даря свои теплые улыбки, ни капли не лукавит, просто она слишком хорошо умеет играть по собственным правилам, слишком честно их соблюдает. И слишком хорошо умеет задавать себе нужные правила: искренне улыбаться и воспринимать все как один непрекращающийся эксперимент, она же ученый. И думать о том, что, мол, ничего – живем. И то уже неплохо, до тех пор, пока это так.