Свист пуль

У Жени испарина на лбу проступает, и руки трясутся. Прижимает к себе шинель, которую она уже не помнит, кто ей в руки впихнул. Пульс шарашит, кровь бьет в виски. В одной руке ружье, другая как можно крепче прижимает одежду. Она мокрая. С длинных, густых волос стекают струйки воды. Да и трясти начинает не столько от пережитого, сколько от холода. Надо пройти хоть немного, схорониться в расщелине между камней и одеться хотя бы. И это она понимает. Дура. Самая настоящая дура. Чем вообще думала, когда полезла в воду? Какие-то десять или пятнадцать метров, ее бы пристрелили и не стали спрашивать. Даже сдаться бы не предложили. Всадили бы пулю в лоб в упор. Не игрушки, а настоящая бойня. Неужели так трудно уяснить? Она ругает себя мысленно. Почти проклинает за совершенную глупость. Слишком поздно думает о том, что можно было бы придумать что-то более безопасное. Не такое безрассудное и ветреное. Сейчас уже есть время подумать, а тогда не было. Пришлось действовать по обстоятельствам. Она и действовала. Унять бы дрожь в руках. Гимнастерку за ней подбирает Галя. И семенит, крадется. Никак бросить не может. Потому что это то, что они делают. Пытаются выжить в этой чертовой войне, отвлечь фашистов до прихода Бричкиной. И заботятся друг о друге. Хоть и негласно. С самого первого дня знакомства. Только тогда Женя улыбалась своей яркой, широкой улыбкой постоянно. И сияла, искрилась от счастья. Пряча где-то глубоко внутри свою трагедию. Свою историю. Залп пулемета, который она слышит каждую ночь во снах снова и снова. И все же Женя сохраняет лицо. По ней ведь и не скажешь, что война прямо здесь и сейчас. У нее характер такой игривый, мягкий. Совсем женский. Поэтому, наверное, так дико видеть ее, всаживающую пулю за пулей в тела вражеских солдат. Галя ничего не спрашивает, размыкает вцепившиеся пальцы Жени, стаскивает с нее шинель. И помогает одеться, как будто так изначально и было задумано. Как будто так и надо. Женю уже не трясет. Темные пятна перед глазами не пляшут. Остается только осадок. Еще явный и отчетливый. Не страх это больше, не страх. Лишь то чувство, что, не переставая, преследует на войне. Та разновидность страха, с которой можно жить. Которую она за страх давно не считает. А Галя смотрит на нее глазами, полными то ли грусти, то ли какого другого чувства. Смотрит, как раненный щенок. Жалобно так, будто вот-вот заскулит. Обтирает влажную кожу грубой тряпкой, чтобы хоть как-то высушить. Женя какая-то неземная. Не бывает таких просто. У нее тело идеальное. Не испорченное ножами и пулями. Не прошитое насквозь, не изрезанное. Без запекшихся следов крови, без шрамов. Не место такой на войне. Не с ружьем в руках. Ей бы в шелковом белье на кровати в квартире валяться. Перебирать драгоценности и длинными ногтями по новым платьям водить. Для себя такой жизни Галя представить не может. Для нее же — запросто. Они ведь разные. Совершенно не похожие друг на друга. И жизни у них были разные. До войны. Все это было до войны. Потом все изменилось. Война уравняла всех. Запихнула их в одинаковые гимнастерки, надела одинаковые пилотки и отправила шагать в одном направлении. — Ты храбрая, — говорит Галя, протаскивая ее руки в рукава. — Я бы никогда так не смогла. Их же столько… Но они хотя бы через озеро. А ты в воду… Храбрая. — Не храбрая, — отвечает ей Женя, застегивая гимнастерку. Тело, наконец, снова начинает слушаться, ей больше не нужна чужая помощь.— Глупая я, а не храбрая. Это не храбрость — крутиться перед отрядом вооруженных солдат, не взяв с собой оружия. Это совсем не храбрость. Инфантильность. Чисто женская вертлявость. Подразнить захотелось. Не врага, нет. Мужчину. Доказать, что она даже в таком положении не лишена своей привлекательности. Своих первобытных женских чар, способных остановить сразу человек десять-двенадцать. Кокетство, которое едва не закончилось смертью. Не просто кокетство. Отвлечь хотела. И отвлекла ведь, справилась. Не такой уж плохой и безрассудный из нее боец. Есть еще над чем работать, но точно не безнадежна. — Храбрость иначе выглядит, Галя, — произносит она и улыбается. Хитро так, очаровательно. Щелкает Галю по носу и оставляет влажный след поцелуя на ее губах. — Когда-нибудь ты увидишь настоящую храбрость. Надеюсь, доживем до того времени. Доживут, если Лизка успеет. Доживут, если их тут не перебьют раньше. Галя едва заметно улыбается. Улыбка у нее такая осторожная, скромная. Забитая. Она верит ей. Они просто обязательно доживут. Лизка обязательно успеет. У них есть еще время, не здесь им умирать. Поэтому можно позволить себе целовать эту неземную девушку с яркими голубыми глазами, что так шально блестят. Такой, как Женя, Галя никогда не станет. Ей и не надо такой быть. Ей не надо быть никакой другой. Женя просит ее не меняться, не обрастать броней, непробиваемой шкурой жестокости. Не становиться частью военного механизма. Не превращаться в холоднокровную машину, способную рассечь человеческую плоть вдоль и поперек перочинным ножом. Только Галя и не сможет такой стать. Трусиха. Самая большая трусиха во всем мире. Нельзя ей такой на войну, где гранаты взрываются, разрывая человеческие тела на рваные куски мяса. Где пули свистят над головой и приходится перезаряжать ружье, автомат или пистолет так быстро, что ногти ломаются до мяса, но боль эта даже не ощущается. Она ведь не может не то, что убить человека, не может и находиться здесь. Ее от страха колотит, едва только начинают свистеть пули, пускай и вдалеке. И глаза сразу на мокром месте. Не трусиха. Просто не храбрая, не боец. Женя никогда не забывает, что та в приюте выросла, хотя вслух никому говорить этого не позволяет. Знает ведь, что Галя еще и поэтому забитая такая. Тихая и боится всего. Пытается хорохориться, только вот не получается у нее совсем. — Лизка обязательно успеет, — тихо произносит Галя, прижавшись к Жене. — Успеет же. И голову кладет на плечо, в сон клонит. Соврала же ведь, что совсем оправилась. Жар, может, и прошел, но слабость осталась. Все хочет казаться не хуже других, не слабее. Да не справляется. Не для нее это место. Женя шинель поправляет, укутывает ее плотнее. И говорит то, во что верить становится все сложнее и сложнее. Она говорит: — Конечно, успеет. Бегает она быстро. Щекой прижимается к макушке Гали. И едва прикрывает глаза, как снова слышит пулеметную очередь. Пулеметную очередь и женский пронзительный крик, прерываемый свистом пуль. Это и не дает уснуть. Не позволяет провалиться в сон и выкинуть из головы собственную глупость, которую Галя называет храбростью. Хочется укрыть ее, спрятать. Невозможно все это. Им некуда бежать, негде прятаться. Передышка — все, что они могут себе позволить. Потому что враг не должен выйти к железной дороге. Потому что они обязаны выполнять свой долг перед родиной. Потому что война не место для любви. Только вот почему-то встретилась эта девочка Жене на войне, а не в мирное время. Она бы и не посмотрела не нее в мирное время, не заметила бы в толпе, никакого внимания не обратила. Война уравнивает всех. Сдергивает роскошную одежду — с некоторых вместе с кожей — и одевает в скорбь. Так Женя сидит какое-то время. Сидит и совсем не шевелится, чтобы не потревожить Галю. Чтобы она смогла хоть немного поспать до того, как придется двигаться дальше. До того, как снова начнут летать пули, а воздух наполнится запахом пороха. Но у всего есть конец. Особенно у этого спокойного и безмятежного состояния, когда кажется, что и войны никакой вокруг нет. Справа появляется Рита. Ее присутствие заставляет Женю резко повернуть голову, пальцы мгновенно хватаются за ружье. — Буди давай, — говорит Рита, кивая в сторону спящей Гали. — Некогда разлеживаться. Отдохнем, когда война закончится. Вместо ответа Женя кивает. Рита исчезает так же бесшумно, как и появилась. Женя трясет Галю за плечо, и ласково улыбается, когда та открывает глаза. Призрачное «когда закончится война» для них будет недостижимым, хотя они этого еще не знают. Зато у них есть настоящее. Какие-то мгновения. И переплетенные пальцы. Потом снова начнут свистеть пули. Солоноватый запах крови, такой же привкус на губах. Запах пороха и смерти. Счет времени пойдет на секунды. Галя не сможет справиться со своим страхом и, повинуясь минутной слабости, побежит с криком «Мама!». И ее, застреленную в спину, Женя больше никогда не увидит. Не сможет в последний раз коснуться ее волос или руки. Ей останется только спрашивать у Риты, как погибла Галя. Стараясь звучать так же, как и когда спрашивала о смерти других девочек. Ей останется только бежать с шальной улыбкой на губах — сумасшедшей, безумной — от пяти солдат. И стрелять, стрелять, стрелять. Пока не закончатся патроны. Пока с той же красивой улыбкой и заводным блеском в глазах она не полетит с обрыва, расстрелянная из автоматов. Свист пуль — мелодия. Колыбельная, что усыпит их навсегда в этих лесах.