К концу бессмертия

Ночь в Ниссейской долине выдалась чудесная: дневная духота спала, уступив покалывающей свежести и приятной прохладе, ни одна туча не посмела заслонить звезды, светившие сегодня особенно ярко. Даже Плеяда Меропа искрится изо всех сил, не желая уступать сестрам. Тысяча лет, две тысячи... Время утекало незаметно, жадно отбирая столетие за столетием, исподтишка превращая будущее в настоящее, настоящее – в прошлое, а бессмертных детей – в бессмертных стариков. Сейчас время решило поиграть, изогнувшись к своему началу и на мгновение застыв: двое богов, прилежно исполняющих роли ненавидимого мужа и жены-страдалицы, вновь ступили на судьбоносные для них земли. Двое нашедших собственное отражение друг в друге: Аид, научившийся улыбаться не криво и не только из вредности; Персефона, сумевшая спрятать вечную улыбку на дне почерневших глаз. Ушли юными, вернулись пожилыми. Сели на берегу источника, прямо на траву, без привычных тронов, гор подушек и прочих излишеств, разговаривая о маловажном и несущественном, о всяких глупостях... О том, чего не хочется забывать. – ...А однажды мама запуталась, и летом наступила зима. Лил сильный дождь – я такого никогда не видела. Потом вовсе снег выпал. Люди не знали, кому первому принести жертвы: Зевсу, Деметре или тебе. Царица хохотнула, представив немой ужас толпы перед пустующими жертвенниками и сваленными неподалеку тушами животных. «Вдруг не тому? Вдруг хуже будет? Хотя куда хуже-то...» Шел седьмой век замужества Персефоны. Богиня ходила мрачная и подавленная, невольно распугивая окрестных нимф, цепким взглядом умудренной владычицы выискивая и с поразительной неутомимостью допрашивая Гермеса, как там царь без нее. Не заболел ли – «Сыро же!», не засиделся ли на судах – «Грешников развелось!», не увяз ли в Стигийских болотах – «Он вообще природу любит...». – Сдурела, – констатировал Психопомп и полетел за следующей партией душ. Деметра примостилась на поваленном кем-то заботливым дереве, растрескавшимся от корней до самых тонких ветвей кроны и безмолвно молившем о помощи. Встрепенулась – до ушей донесся взволнованный голос дочери. И лишь после этого богиня бросила рассеянный взор на поляну: белые хлопья хоронят еще живые цветы, мнимую тишину разрезают отчаянные стенания трав. Кора стоит рядом, тараторит про смену времен и опять нарушенный порядок... Рядом. Здесь, дома! – Я немного... устала, – торопливо ответила Плодоносная. – Ничего, исправлю. Она уже простерла руки, чтобы сбросить тонкий снежный покров, но осеклась. И внимательно, будто изучая, посмотрела на супругу Аида. – Ты знаешь, Ко... Персефона... ты иди. Можешь возвращаться, когда захочешь... и если захочешь. Пришла пора скорбеть или радоваться, зима или весна... я разберусь. Быть женой на одну треть года странно даже для олимпийских. В конце концов, дочерью ты быть не перестанешь... – богиня часто заморгала, попробовав скрыть навернувшиеся слезы. Запрокинула голову – не помогло. Словно вторя настроению своей покровительницы, снежинки опускались быстрее и чаще. – Как долго я это понимала. Видишь, моя вина настолько велика, что я не могу осознать... Да, точно... Так бывает... Не держи на меня зла, пожалуйста. Громко, по-детски всхлипнув, царица мира мертвых обняла мать. Настал ее черед плакать на прощание. – Помню, – охотно отозвался Аид. – После этого ты больше не уходила. Ручей резво прыгает по низовью долины, обтачивая шершавую поверхность камней, журчит неизменной музыкой леса. В такт шелестят занявшие подавляющую часть берега невысокие заросли, повинуясь прихоти легкого ветра. – Ко мне, между прочим, Аполлон и Арес сватались, – Персефона задумчиво повертела в руках пожухлый горицвет. – Арес все про войны говорил. Обещал, что моим именем назовут завоеванный город и что его воспоют аэды. До сих пор не знаю, что они должны были воспеть – город, имя или Ареса. Я и сбежала. – Я бы тоже сбежал, – пожал плечами Кронид. – Зато Аполлон ничего не обещал. Просто пел. – О чем? – О моей красоте. Владыка ухмыльнулся – действительно, о чем еще? Будь он хоть немного аэдом – пел бы о том же. – Его отправила не сразу – пришлось дослушать. Он очень старался. – Ты была умной девочкой. – Была, – хитро прищурилась богиня. – Потому что отказать в третий раз не вышло. Отказывать мирными способами оказалось жутко неудобно: все силы уходили на крики и попытки вырваться. Проклятая четверка, злобно фыркая, неминуемо мчалась вниз, вглубь тьмы. Когда над головой окончательно сомкнулась земля, Кора в новом приступе паники чуть не бросилась с колесницы: в какую сторону бежать, особого значения не имело. Лишь бы не чувствовать на своем теле холодных рук, не вдыхать гнилой, мертвый воздух, не слепнуть в непроницаемой черноте. – Так надежнее. Персефона утвердительно качнула головой: правоту мужа в этом вопросе она признала давно. Из кустов скромно подал голос соловей, предвещая приближение утра. Оценив обстановку и не обнаружив угрозы, птица принялась выводить мелодию смелее и звучнее, перебивая стрекот менее напористых сверчков. – Не получился из меня символ весны. Не возвращаюсь в средний мир в положенный срок, и волосы не рыжие, и глаза какие-то темные, и... Кронид слушал, но, кажется, не слышал: был занят созерцанием жены. Скользил взглядом по недостаткам, что она перечисляла, – и в упор их не замечал. Персефона для большей убедительности схватила его палец и решительно ткнула им себе в щеку – оттуда, по ее мнению, ни при каких обстоятельствах не должен сходить румянец, а он, предатель, сошел. – Ты прекрасна. Владычица поморщилась, выказывая презрение к чересчур громким словам, но все-таки смягчилась – Аид ей не льстил в принципе. – Еще я разучилась плести венки. Танцевать, наверное, тоже. Объемный венок, наскоро сооруженный богиней, пестрил торчащими во все стороны сорняками, листьями и помятыми венчиками ромашек, золототысячника, васильков и какими-то колючками, различить которые при тусклом свете могла только Персефона – и то на ощупь. Осталось загадкой, как такое творение, нескладное и неправильное, не развалилось. – А ты попробуй. Она засмеялась – задорно, не по-царски, соревнуясь чистыми хрустальными отзвуками с удивленно притихшим ручьем. Однако уголки губ мужа неподвижны и ползти вверх не собираются. Сидит серьезный – до безобразия. Шутить он явно не пытался. Тогда Персефона, недоверчиво хмурясь, водрузила на голову порочащий ее способности к рукоделию венок и, встав, глубоко вдохнула ночной воздух. Поглощенная первым воспоминанием на пороге двойной жизни, принялась кружиться – нарочито медленно, растягивая возрождающиеся ощущения. Что при этом увидел Аид? Все то же самое. Из глаз выплескивается ниссейская зелень. Волосы – арена для безжалостных сражений алого огня с золотистыми переливами солнца. Она шустрой змейкой вилась между деревьями, рисовала гибкими руками неуловимые узоры, перескакивала по торчавшим из воды верхушкам неверных камней, без труда удерживая равновесие. Стянула щедро расшитый серебряными нитями пеплос* – для украшения танца кусок ткани подходил лучше, чем для праздного ношения. Аккуратный, изящный венок нарциссов валялся, растоптанный в порыве веселья. Несколько раз богиня пронеслась совсем близко к своему будущему, так, что вихрь кудрей обжег лицо владыки, оторопевшего то ли от потрясающей беспечности, то ли от безразличия к его внушительной, как принято считать, персоне. Неудачно зацепившись за стелющийся по земле крючковатый, мясистый корень невзрачного цветка, померкнувшего на фоне окружающих трав, но разросшегося неестественно широко и густо, Кора упала – точно в руки Кронида. Уже на втором повороте Персефона угодила в объятия мужа. Она вздрогнула и замерла, пораженная остротой знакомого чувства. На секунду сознание кольнуло как прежде: «Бежать!» Без оглядки, куда угодно! На ватных ногах кинуться в чащу, затеряться среди нехоженых троп, бесследно исчезнуть... Царица не шелохнулась. Они долго стояли в уютном молчании, думая каждый о своем – и все равно об одном. Непохоже и одинаково. Растворяясь в настоящем, вместе создавали воспоминание – последнее накануне бесконечности. Мгновения, минуты или часы спустя Персефона отважилась: приподнялась на цыпочках и шепнула: – А теперь – похищай. Время очнулось, ловко размотало скопившиеся за ночь узелки и заспешило дальше, к восточному горизонту, откуда вот-вот должна была показаться растрепанная розоперстая Эос. На рассвете исчезли двое: женщина с запутавшимся в непослушных прядях пеплом прошлого и мужчина, ссутулившийся под тяжестью прожитых лет. Встречать рассвет остались две тени: юная богиня с горящими рыжиной волосами и бог, расправивший плечи рядом со своей весной.