Жрица

Это величественное здание посреди пустыни Мохаве для тысяч и тысяч людей было величайшим храмом, главной святыней в мире. Для нее это здание всегда было родным домом. Собственным миром, где царили свои законы, правильнее которых ничего не могло быть. Когда солнце скрывается за горизонтом, но облака у кромки неба еще хранят красные отблески заката, она идет, осторожно ступая босыми ногами по гладкому мрамору, туда, где любит бывать больше всего - одна, без толпы шумных и восторженных паломников. Наверное, это глупо - думать, что божества, которым весь мир несет свои мольбы, принадлежат только тебе одной. Она заглушает в себе эту мысль, но сердце сладко замирает, когда она оказывается перед лицом богов. Они восседают на своих тронах - статуи, грозные, величественные и до сердечного трепета кажущиеся живыми, особенно сейчас, в вечернем полумраке, озаряемом огнями светильников. Блики света ложатся на мраморную белизну божественных тел, крася ее живыми красками плоти. Кажется - они только спят, ее божества. И посмеет ли она нарушать их покой, посмеет ли будить? Она, колеблясь смотрит на царицу, такую совершенную в своей каменной неподвижности, робко склоняет голову и переводит взгляд на царя. Почему-то один только взгляд в его лицо заставляет ее сердце биться чаще и отметает последние сомнения. Да, ритуал должен быть исполнен, и она сделает это не только потому, что так велит долг. Просто это единственный способ выразить восторг, охватывающий ее при одном только взгляде на божество. Она вскидывает руки, едва слыша мелодию, раздавшуюся откуда-то из глубин храма. Сердце отбивает собственный ритм, ему вторят золотые браслеты, звеня на тонких запястьях - резко, призывно. Тонкое белое платье ластится к босым ногам, и длинные пряди рыжих волос рассыпаются, играя в свете светильников язычками живого пламени. Она танцует. Огни пляшут перед глазами, запах храмовых благовоний кружит голову. Вместо цветов к ногам божеств - собственная юная красота, вместо жертвенного огня - жар собственной страсти. Она протягивает руки, словно предлагает в дар собственное сердце, и пусть лик царицы кажется ей отрешенным и равнодушным - она обратится к царю, и снова, в который уж раз ей покажется, что божественный Энкил отвечает взглядом на взгляд... Безумие? Пусть! Но как же сладко оно, и можно даже подступить к своему божеству на шаг ближе, чем позволено, почти касаясь недвижного тела, мечтая ощутить тепло вместо каменного холода... Дзинь! Дзинь! Звон браслетов врывается в безразличное оцепенение - снова. И снова - тот же самый сон, который только один и снится Энкилу в его холодном забытьи. Изящная девичья фигурка в белом наряде, искрящееся золото на тонких запястьях и струящиеся шелковые волосы - огненно-рыжие, столь нелюбимые его народом. Волосы коварного Сета... Но эти волосы - не цвета раскаленной пустыни и смерти. Эти пряди - огонь, яркое пламя, возомнившее, что может растопить лед сковавший его душу. И пламя это вспыхивает снова и снова так близко, что нельзя не заметить, нельзя не ощутить. И кажется, это пламя с каждым днем всё жарче, и в странных грезах наяву помимо звона браслетов слышны голоса... - Джесси! Джесси! - Да, дядя Хайман? Хайман, его верный Хайман. Единственный, кто любил его искренне, кто был предан. Неужели ты еще здесь, неужели не забыл? Улыбающийся Хайман в белоснежных одеждах и драгоценной повязке верховного жреца подходит ближе - Пора, Джесси. Люди ждут начала службы. - Да, - она вздыхает с легким сожалением. - Я помогу тете Маарет. Она склоняет голову, и еще раз - на прощание - простирает руки к своим божествам. Но нет, Энкил отчего-то знает - этот жест предназначен не Акаше, давно уже ко всему холодной и равнодушной. Только ему. Да, именно так. Акаша, его царица, давно уже не внемлет молитвам, ей нет дела до бессмертных и людей с их сладкой кровью. Она не откроет глаза даже если ее супруг Энкил решится взглянуть на свою юную жрицу и улыбнуться ей - просто для того, чтобы увидеть, каким восторгом зажгутся ее глаза, каким румянцем вспыхнут нежные щеки... И прочесть в ее улыбке то самое чувство, которое может пробудить к жизни даже если ты давно уже мертв, и развеять холодный сон длиной в несколько тысячелетий.