***
Я брёл по коридору больницы, до краёв набитой людьми. Все куда-то спешили, бегали. Отовсюду слышались рыдания, только в одном случае - это был плач счастья о выздоровлении, в другом же - реки слёз о тех, кого забрали ангелы смерти. Лишь я шёл неспешно, минуя медсестёр, которые мчались в разных направлениях и с разной скоростью. В руке я нёс пакет мандаринов для девушки, о которой и узнал-то лишь месяц назад. Немногие могут представить то удивление, когда на твой e-mail неожиданно приходит письмо от племянницы, пропавшей четырнадцать лет тому назад. А вслед за этим трогательным письмецом на твой адрес сыплются счета из больницы. Однако, почему-то, даже в тот момент я чувствовал радость за то, что частичка моей сестры и её мужа всё же жива в этом мире. С того дня прошёл месяц. Нельзя сказать, что за это время мы с племянницей сблизились, но… Но я хотя бы узнал, что она обожает мандарины! А ещё… Ещё то, что с рождения у неё развилась болезнь Урбаха-Вите. Кира сама сказала мне это, а потом и доктор подтвердил то, что девушка не чувствует страха. Никогда, ни при каких обстоятельствах, он просто отсутствует у неё!.. Каждый раз, заходя в больницу, я вспоминал и про рак, и про эту странную болезнь и, видимо, буду вспоминать ещё долгие годы. Наконец, коридор кончился, и моя ладонь легла на ручку деревянной двери с номером «207». Я неспешно повернул её и вошёл в светлую палату, через лёгкие белые шторы которой пробивался яркий солнечный свет. Дверь закрылась с ужасным скрипом, давно уже хотел принести масло, чтобы смазать чёртовы петли, однако вечно забывал про это. — Привет, Макс, — равнодушное приветствие всегда было в её духе, девушка даже не оторвала взгляд от книги, которую читала. — Привет! Снова читаешь? — вопрос был глуп, так как я видел книгу и то, что взгляд девушки бегает по тексту. Ведь вряд ли она рассматривала картинки! Мандарины легко опустились на стол, слегка укрытый пылью. В её палате не было цветов! Я всегда подмечал это, но никогда не приносил растения, даже не знал, любит ли она их. А может у неё просто не было того, кто дарил бы эти цветы каждый день? И я говорю не о парне, нет! Хотя бы о друзьях, хотя бы о себе… Когда я вошёл, Кира невольно повернула книгу так, чтобы не дать мне увидеть ни названия, ни автора. Оставив фрукты на столе и ещё раз удивившись духоте и отсутствию цветов, я всё же решил спросить, что она читает. — Как называется книга? — в ответ услышал лишь недовольное сопение девушки с длинными каштановыми волосами. А ведь всего через полгода, за неделю до её дня рождения, эти волосы сменятся на парик из-за химиотерапии и лучевой терапии, а сам рак ступит на четвертую стадию. — Кира, — лёгкий тон сгладил раздражённость. — Это Стивен Кинг «Кладбище домашних животных», — девушка сказала это с такой дрожью в голосе, что из моих уст вырвалась фраза, которую позже я самолично захочу закопать в тишине навсегда. — И как, страшно?! — сатира в моём голосе, эта ирония показалась мне забавной. Мне… Но не ей! Взгляд, который до сих пор, не отрываясь, бегал по строчкам книги, остановился. По Кире было не сказать, однако я почувствовал, как внутри у неё всё сжалось. Задел самое больное. Да, именно эта рана кровоточила болью всю жизнь, девушка не боялась рака, ей же было не страшно! — Нет! — наотрез сказала Кира, и я заметил, как прекрасные карие глаза, которые своим цветом и формой так напоминали очи её матери, вмиг помутнели… Эта история была единственным моим разочарованием на протяжении всего общения с девушкой. Кира не злилась на меня за ту глупую фразу, которая теперь подобна и той просьбе, что огласил судмедэксперт. Шестью месяцами спустя, приходя к ней и всё так же забывая смазку для двери и цветы, я говорил уже с девушкой, надевающей парик, скрывающей круги под глазами от бессонницы и нестерпимую боль. Теперь я уже держал её за руку, когда врач фальшивым тоном сочувствия говорил о последней стадии рака, о том, что операция невозможна, но шанс, он конечно есть!.. Аж тошно было! И теперь я даже мог приобнять племянницу после очередного сеанса химии, который ничуть не помогал и помочь не мог! Киру продолжали держать здесь, дабы она и скончалась в окружении белых стен, а я не мог вытащить её отсюда. Опекуном девушки, несмотря на то, что счета оплачивались мной, всё ещё считался директор детского дома — странная система коррумпированного общества! А я — Макс, её дядя Макс, не мог оформить опеку из-за раннего заключения в месте отбывания наказаний. Хотя… Кого я обманываю этими красивыми словами?.. Правда в том, что никто не дал бы опекунство зеку, который пять лет просидел в тюрьме за то, чего не совершал… Но так говорят, наверное, все! Кира и сама знала, что погибнет в этой самой палате номер «207», видимо, поэтому племянница пыталась стать как можно ближе ко мне. Часто, когда я приходил, а делал я это три — четыре раза в неделю, мы начинали говорить обо всём на свете, иногда разговор заходил и о страхе. Особенно мне запомнился один диалог между мной и девушкой, увлечённо выводящей на белом листе бумаги лицо испуганного человека. Я и раньше видел, как она рисовала. Это были прекрасные пейзажи карандашом, единственным минусом которых была лишь пессимистическая направленность мысли художницы, что пыталась выплеснуть из себя боль, вызванную раком. Однако тогда Кира почему-то захотела изобразить испуг на лице человека. По тому, что у неё получалось, было видно — моя племянница за все свои пятнадцать лет жизни ни разу не испытала страха. И если другие симптомы болезни Урбаха-Вите оставляли рубцы и раздражение кожи на теле, то отсутствие такой эмоции, как страх, оставляло раны, которые позже обращались шрамами, в душе и на сердце. Глядя на маленькую девочку, заштрихованную карандашом, которая прижимала ладони к щекам и, по-видимому, кричала, я мог сказать что угодно, что малышка поёт, странно улыбается, но не боится, нет! — Не похоже, знаю! — сладким тонким голосом промолвила Кира, заметив, как я прищуриваюсь. — Возможно, было бы лучше, если бы… Если бы не глаза, — я поднялся и стал у изголовья кровати. — Глаза? — племянница положила рисунок на укрытые покрывалом ноги, отложила карандаш и подняла карие очи на меня. Во взгляде я тут же прочёл недопонимание. — Знаешь ли, когда людям страшно, в их глазах виден ужас, — Кира искренне не понимала, о чём я. — Как же объяснить? Это словно… словно отражение того, что нас напугало, но искривлённое, безобразное, — девушка сделала вид, что ей всё ясно, но она не могла вникнуть в суть, ведь даже я не совсем осознал, что тогда ляпнул. В тот момент мне резко захотелось задать вопрос, который мучил меня почти восемь месяцев, но я никак не решался озвучить его, боясь обидеть племянницу. — Как это, когда не страшно? — этот риторический, казалось, вопрос был точно адресован мне. Не знаю, как! Может, она прочла мои мысли, может, всё было настолько очевидно, но Кира в точности озвучила то, что не решался сказать я. Отложив наполовину почищенный мандарин, её дядя Макс стал улавливать каждое последующее слово своей племянницы. — Не уверена, что смогу описать! Ты ведь тоже не мог описать мне страх, а я не могу обрисовать его отсутствие! Но… Допустим, этот парик. — Парик? — Девушки, а возможно, и мужчины, страдающие от лучевой болезни или рака с использованием химиотерапии, носят парик потому, что боятся косых взглядов прохожих. Также они пугаются смерти, а выпадающие волосы напоминают о болезни, которая может к ней привести. Такие люди носят парики, чтобы скрыть что-то. Я же надеваю его только потому, что не нравлюсь себе почти лысой, однако в любой момент могу снять эти фальшивые волосы. — Не самый удачный пример. Могла бы сказать про войну или что иное, — на что я услышал лишь: — Войну я не видела! А парик — это то, с чем сталкиваюсь каждый день, Макс. Пусть пример и неудачен, даже не понятен тебе, однако объяснить могу только так. То сравнение навсегда запало мне в память вместе с другими словами, произнесёнными ей когда-то. Одни из них я ношу под сердцем, как кредо: «Страх — это не предзнаменование смерти; страх, ужас и тревога — это символ жизни и то, что её спасает!». Однако если верить этим словам, то Кира никогда и не жила! А я поверил… Через две недели состояние усугубилось до максимума! Химию ей уже никто не делал, только кололи морфий, который хоть как-то снимал боль. Я стал приходить в эту больницу чаще, иногда даже оставался на ночь в палате. В такие дни я сидел и сжимал руку спящей Киры, которая в бреду бормотала: «Макс, Макс!.. Лидия!..», — последним было имя её матери. Я никогда не спрашивал, откуда она знала его, да и спрашивать не хотелось. Каждый день девушка рассказывала, что ей на грудь будто поставили каменную глыбу, столько племянница чувствовала боли и столько давления. С каждым часом её руки становились всё слабее! День, два… И она уже не могла держать в руке карандаш, он трясся от боли в дрожащих пальцах. А из-за кругов под глазами уже, казалось, не видно и самих очей. Я тоже разрывался в страданиях, глядя на Киру, не раз помышляя о том, чтобы купить пистолет и закончить её страдания! Но, кто продаст оружие зеку?.. День за днём… Мы продолжали говорить о страхе, и теперь племянница чётче понимала, как выглядит напуганный человек, гладя на лицо своего дяди Макса. А я всё больше убеждался в том, что она не чувствует ужаса. Всё чаще мою голову посещали мысли, в которых девушка просила убить её, хотя такие высказывания проскальзывали в речи и наяву. Ночью я обычно плакал, нет, заливался слезами, а днём изо всех сил пытался сдержать рыдания в разговорах с Кирой. Однажды, около часа дня, в палату номер «207» зашла медсестра с пластиковой коробочкой таблеток. Весь день Кира кричала так, будто является воплощением банши. Настолько вопли боли были невыносимы. Тогда я впервые подарил ей цветы — это был букет гвоздик, которому она смогла улыбнуться даже через страдания. Я стоял у стены, закусив большой палец, сжимая челюсти так, что чуть не пробил зубами кожу. Молодая медсестра медленно подошла к тяжело дышавшей Кире и, подняв её ладонь, высыпала туда три таблетки. — Это облегчит боль! К сожалению, большая доза морфия убьёт вас, а этот препарат, смешавшись с ним, снизит страдания, — медсестра сжала руку девушки. — Примите их! Кира дышала так, будто её грудную клетку вот-вот раздавит. Глядя на это, я не сразу заметил, что медсестра зовёт меня с собой. Немного постояв возле племянницы и словив на себе её взгляд, я сказал, что скоро вернусь и покинул палату, следуя, по-видимому, в кабинет онколога. В тот момент всё и полетело к чертям! Мы долго беседовали с врачом в его маленьком кабинете, обвешанном показными рентгенами и примерами опухолей. Спокойно разговор не клеился, я кричал на него, он на меня, дабы успокоить. Кто знал, сколько бы мы ещё спорили по поводу того, что Кире осталось жить месяц, коли не меньше, если бы в кабинет не ворвалась напуганная медсестра. Я бы хотел, чтобы в последующую секунду мне заложило уши или оторвало их к чертям собачим, потому что девушка сказала, что пациентка из палаты номер «207» только что выбросилась из окна… Я даже не стал выслушивать оправдания медсестры, которая бросила Киру в комнате, не стал слушать и их разборки с доктором, просто, как зомбированный чем-то, побрёл по коридору больницы, набитой до предела. Следующее, что я запомнил, было окровавленное тело племянницы. Её закрытые глаза, слетевший парик, свёрнутая шея и разбитая голова, и ссадины по всему телу… Я желал ей смерти, но так хотел, чтобы она осталась жива! Меня ело что-то изнутри при взгляде на толпу, собравшуюся над Кирой, я даже не помню, как плакал, как санитары отводили меня от её трупа. Возможно, этого и не было! Возможно, я просто стоял и ронял скупую слезу…***
Это всё я с запинками рассказал судмедэксперту, упуская некоторые подробности и описания, а когда я попросил назвать теорию, которой полиция объясняет то, что сделала Кира, врач произнёс всё тем же равнодушным голосом: — Препарат, который ей дала медсестра, при попадании в кровь растворился в морфии и мог вызвать галлюцинации, а они привели к такому вот исходу! На это я не сказал ничего, просто развернулся и ушёл! Галлюцинации… И это всё, что они смогли придумать?! Им и впрямь плевать, а вот я… Я уже никогда не забуду тело Киры в морге, вскрытое и обезображенное! Я уже никогда не забуду то, что не сказал судмедэксперту! Ведь в тот роковой день, когда я вернулся в палату, на подушке, на месте вмятины от головы, лежало несколько пучков последних волос и три… Три маленькие таблетки, которые медсестра дала Кире, дабы облегчить боль. Ни одну из них племянница так и не выпила! В последующий вечер я шёл и думал о том, что заставило её покинуть этот мир! Ведь рак её не пугал, ничто не пугало, ни боль, ни крик. Но знаете, она боялась… Боялась, что никогда не испытает страха! Я привязался к этой девочке! Сам не знаю почему. Мы были чужими, но судьба распорядилась так, что я решил сохранить ребёнка своей сестры. А ведь когда-то я мог просто проигнорировать то письмо, мог не прийти к ней, мог не говорить о страхе, мог не оплачивать счета! Тогда бы я мог не сидеть здесь с купленными верёвкой и мылом и не писать эту предсмертную записку длинною в жизнь…