Like Forgetting The Words

Тебе шесть лет и твой лучший друг – Джон Эммет. Ты знал, что Джон станет твоим лучшим другом с того момента, как услышал его имя – так же, как ты знаешь в 10 утра, что школьный звонок прозвенит ровно в полдень. Он носит очки и его любимый цвет синий, и иногда ты специально обливаешь его водой, чтобы его волосы торчали во все стороны. Так они смотрятся лучше. Но он не любит музыку и не любит смотреть кино, и то, что он любит (солдатики, танки, собаки и поезда), постоянно застает тебя врасплох. Это как в тот раз, когда ты считал ворон на прогулке по полю и, когда огляделся, понял, что ты забрел в другую группу, и оказался среди детей, которых ты не знаешь. Однажды ты говоришь что-то про фильмы с привидениями, и он поворачивается к тебе, прилизанный, кареглазый и улыбающийся, и говорит: «Привидения - глуууупостиии, Дэйв», и прежде чем ты понимаешь, что ты делаешь, ты даешь ему пинка под зад. Ты наблюдаешь за тем, как он в шоке убегает, крупные слезы стекают по его щекам, и ты тоже плачешь, потому что он не тот человек, что тебе нужен – он им никогда и не был. Тебе 18, новоявленный старший братишка для малыша, прилетевшего в лучших традициях научной фантастики на метеоре из космоса, и ты в поисках подгузников и детского питания, когда ты впервые слышишь эту песню по радио. Ты замираешь, как вкопанный, прямо посреди многолюдного торгового центра со злобными мамашами и стайками девочек-подростков, толпящихся позади тебя, а сентиментальная песня разносит тебе голову как миниатюрная шар-баба. Ты никогда раньше не слышал ее, но тебе знаком ее мотив. Певец завывает “how do I live without you” и ты воспринимаешь эту строчку как вопрос, на который нужно ответить – как вопрос в тесте, что ты никогда учил, как проблема, которую ты не можешь начать решать, потому что ты осознаешь, что ни черта не разбираешься в этом. Ты покупаешь CD и гоняешь его на повторе три дня, но во время каждого прослушивания ответ на вопрос, что ты почти приготовился ухватить, уходит от тебя. Повинуясь сиюминутному импульсу, ты хватаешь диск, вычерчиваешь на нем царапину ключом от своей квартиры, и выкидываешь его из окна, как будто пускаешь блинчики по воде. Он отражает свет прямо тебе в глаза и ты не видишь, где он приземлился. Позже ты покупаешь еще один CD, и не слушаешь его. Тебе 19 и ребенок все схватывает на лету. Он юркий, любопытный и быстрее колибри. Хорошо то, что ты все еще быстрее его, иначе бы он угробил себя уже дюжину раз. По крайней мере, он мало ревет. Ты даже берешь его с собой в кинотеатр и он сидит тихо, хотя ты уверен, что ни у кого другого нет ребенка, которого надо постоянно держать на привязи. И хотя он чаще всего засыпает у тебя на груди, ты думаешь, что в этом деле перестараться нельзя. Ты берешь его с собой смотреть «Воздушную тюрьму» тринадцать раз. Ты никогда не плачешь – это повод для гордости, потому что ты не плачешь с (шести) того момента, когда ты был совсем маленьким, но всякий раз, когда ты смотришь этот фильм, ты крепко держишь малыша на груди, и твои слезы капают ему на макушку. Он терпит это как мужчина. Тебе 24, и ты пялишься на замызганного плюшевого зайчика, будто он вот-вот даст тебе все ответы на все вопросы. Ты не знаешь, почему ты его купил, хотя, может, причина в том, что ты сейчас внезапно миллионер и тебе пришла в голову мысль, что ты должен заполучить этого зайчика. По сути, ты должен был его заполучить уже давно. У тебя был сон, наверное, от слишком большого количества пиццы и шестисот пятидесятого просмотра «Воздушной тюрьмы». И в этом сне ты должен был отдать зайчика кому-то, только ты не мог найти (его) их и потом, когда ты наконец попал туда, где, как ты думал, (он) они должны быть, ты потерял зайчика и твои руки были пусты. На следующий день – в воскресенье – ты выдернул своего бедного ничего не понимающего ассистента из постели в шесть утра и сказал ей, чтобы она достала этого зайчика тебе каким бы то ни было способом, потому что у тебя развилась непреодолимая потребность спать с этой чертовой штукой, слюнявить её ухо и все такое. Она уже привыкла к тому, что ты просишь ее о странных вещах, особенно к коллекции вещей из плохих фильмов. Может, она решила, что это для ребенка, может, она устала делать какие-либо предположения по поводу твоего поведения, но, в любом случае, она хороший ассистент, и зайчик оказывается у тебя на этой же неделе. Пока ребенок в школе, ты сидишь у тикающей скороварки на кухне, смотришь в стеклянные глаза и пытаешься вспомнить, что это могло бы значить. Гребаная богомерзкая песня нескладно и сбивчиво играет в твоей голове. Ты кладешь зайчика обратно в коробку, бережно помещенную в «музей» с остальными твоими сокровищами. Он будет там, если он тебе понадобится. Или кому-нибудь другому. Тебе 26, и ты снимаешь великие фильмы. И под великими ты имеешь в виду отвратительные. Никто не знает, как на них реагировать. Ты вызываешь яростные, язвительные, долгие дебаты между критиками. Как раз то, что ты любишь. Прежде чем ведущие разных шоу понимают, что с тобой надо быть осторожным, тебя постоянно приглашают давать интервью, и ты обожаешь это, и просто мелешь абсолютную чепуху, пока ведется запись, треплешься, пока они не начинают смотреть на тебя квадратными глазами. Ребенок смотрит это, анализируя, более рассудительно, чем ты, но менее самоуверенно, отбирая то, что ему пригодится. На твой день рождения он конструирует тебе робота, что умеет читать рэп, и ты таскаешь его с собой на все интервью. Пару-тройку раз ты даешь роботу возможность поболтать вместо тебя. Ты просто обожаешь, когда люди пытаются понять, серьёзен ли ты или нет. Это примиряет тебя с чувством того, что и ты не знаешь даже половины того, что творится в твоей голове. Тебе 27 и Бен Стиллер дал тебе в подарок свои солнцезащитные очки. Когда ты открыл голубую коробку и увидел, что там внутри, тебя словно силой выдернули в тот день, когда тебе было шесть лет, и ты оттолкнул своего тогдашнего лучшего друга без особых на то причин. Ты близок к тому, чтобы сделать то же самое с Беном Стиллером, но, к счастью, тебе удается удержаться в последний момент. Ты думаешь, что если бы ты разъярился, это не получилось бы спустить на тормозах. Ты надеваешь очки. Что-то, что скребло у тебя на душе, шевелится и уютно сворачивается в клубочек, как кошка в коробке, и все, кажется, в порядке, и в то же время нет. В твоем доме завелись компьютеры, как только ребенок проявил к ним интерес, и ты впереди планеты всей по части скупки новых гаджетов. Все просто: ты поддерживаешь его одержимость техникой, пока ему интересно с ней работать. Ты несколько удивлен, когда у него появляются друзья. Ты не особо следишь за ним в онлайне: ты понимаешь, что он разумный человек, да и ты не тот человек, что будет суетиться вокруг него. Хоть и ты следишь за ним более ироничным и удаленным способом. Но раз в месяц или около того ты проверяешь его электронную почту и смотришь историю просмотров, просто на всякий пожарный. Постоянно всплывают три ника, три имени, снова и снова, и ты чувствуешь внезапный укол ностальгии, который ты не можешь объяснить. Ты решаешь, что, может быть, это просто гордость или облегчение, потому что ребенок демонстрирует довольно сильную замкнутость и ты рад видеть, что он неплохо вливается в социум, даже если он это делает в сети. Тебе жаль, что у тебя не было интернета, когда ты был в его возрасте. Он бы, наверное, все упростил. Тебе 28 и у тебя выдалось немного свободного времени между проектами. Ты сидишь на диване, листая каналы, возвращаясь, если есть что смешное, а ребенок сидит, скрестив ноги, на полу и переделывает микроволновку. У тебя не осталось ни одного девайса, что бы он не разобрал и собрал обратно, но ты понимаешь, что это хорошо, что у него есть интерес, что занимает его, и единственное, что несколько пугает тебя – когда конечный прибор превосходит все твои ожидания. Ты попадаешь на старый эпизод “Night Court”. Твой мозг занят тем, что отбирает нелепости для последующего использования, а потом появляется судья Джонни Стоун, которого играет Джон Крокер, и начинает наворачивать круги вокруг остальных актеров. Шоу по-прежнему ужасно, и не в хорошем смысле, но Крокер так придурочно-энергичен, что почти заставляет тебя улыбнуться. Ты чувствуешь, что он бы мог быть классным собеседником. Но он не знал тебя. Эта мысль настолько же печальная, насколько и странная; конечно, он не знал тебя, он телекомик, что умер годы тому назад и наверняка никогда не был в Техасе, пока был жив и даже если ты бы был в нужном возрасте, вы бы никогда не пересеклись. Но твой желудок начинает делать знакомые сальто, и ты чувствуешь сверлящую боль в голове. Тебе хочется залезть в телевизор и схватить Джона Крокера за эти дурацкие лацканы пиджака и требовать у него объяснения, требовать... Что? (How do I...) Ты слышишь скрип гаек, что ребенок привинчивает обратно на место, скрип металла о металл; ты видишь, как он соединяет голубой и красный проводки вместе и ты хочешь, чтобы он прекратил тебя отвлекать хоть на одну ебаную секунду, чтобы ты смог понять, почему несмешной старик с плохими зубами являет собой все то, что неправильно в этом мире. Ты не помнишь, как встал. Следующее, что ты помнишь – ты на другой стороне комнаты, ты прижал окровавленную руку к груди, по всему полу разбитое стекло, обломки телевизора все еще искрят. Ребенок смотрит на тебя широко раскрытыми глазами из-за своих треугольных очков, его руки замерли. - Нам все равно был нужен новый телевизор, — говоришь ты. Ты не посещал свой музей уже больше трех лет, потому что ничего уже не поделать. Иногда ты все еще видишь странные сны о зайчиках, всяких других вещах и иногда ты ловишь себя на том, что пялишься на незнакомцев из-за формы их очков или особенного оттенка синего их одежды. Иногда старая болезненная ностальгия поднимается внутри тебя, когда ты сражаешься с ребенком на крыше и он атакует тебя куклой. Или когда ты видишь ворону, летящую с чем-то в лапах на фоне оранжевого билборда. Или когда ты делаешь глоток яблочного сока и из-за того, что вспомнил дерьмовый фильм про того монстра, не можешь заставить себя его проглотить. Но ты всегда был непонятным мудаком, даже для себя. Ребенок радуется, как может, какой-то новой игре, что выходит в свет. Ты долго смотришь на красный логотип в виде домика. Ты зарисовываешь его на своем планшете, заменив красный на кислотно-зеленый. Но он все равно смотрится не так, как надо. Ты поворачиваешь его зеркально. Ты замираешь. Что-то взрывается снаружи. Ты по-прежнему ничего не понимаешь, но когда начинают падать метеоры, ты абсолютно уверен, что это то, чего ты ждал всю свою жизнь. Ты следишь за ребенком, который делает то, что он должен делать, и он управляется с этим просто на отлично, и в итоге все получается. Ты обнаруживаешь себя в каком-то новом месте, и здесь кто-то ждет чего-то. Их четыре, если честно, но ты замечаешь только одного. Ты вспоминаешь, что однажды у тебя был друг по имени Джон Эммет, и его любимым цветом был голубой, и иногда ты делал так, чтобы его волосы торчали во все стороны, потому что так они смотрелись лучше, и в итоге ты оттолкнул его, потому что он был не тем человеком, и ты был обязан ударить его за это. Ты вспоминаешь, что однажды у тебя был друг по имени Джон Эгберт, что любил привидений, розыгрыши, дерьмовые фильмы и тебя. Но не тебя. Не совсем тебя. Ты наконец отрываешь свой взгляд от мальчика в голубом и смотришь на остальных детей, и здесь он, в солнцезащитных очках, как у тебя, стоит, наклонив голову, мелкий и самоуверенный. Счастливый маленький говнюк, ему никогда не придется узнать, каково это. -Эй, — говоришь ты. -Чокак, — говорит он. -Ого, — говорит Джон. — Дэйв, это ты!