Не верь глазам своим

Он увидел его в толпе. Он стоял в переполненном вагоне метро, расслабленный, рука в кармане, второй он держался за поручень, словно ища опоры, красивый до невозможности. Глаза уставшие, темные, цвета он не видел, потому что с другого конца вагона так сразу и не скажешь, особенно принимая во внимание то, что голова его была опущена, вглядываясь в загоревшийся экранчик плеера, выбирая нужный трек. Волосы темные, как сама ночь, как смола, взъерошенные, торчащие упрямо во все стороны, несколько проколов в ушах, и куртка эта черная, кожаная, с металлическими вставками, широкая, по плечам, шипованная. Рукава его были закатаны, открывая края торчащего и также до локтя почти поднятого реглана, и по рукам татуировка, витая, словно ветки дерева, причудливый узор, переходящий в сильные кисти рук. Джинсы рваные, ремень широкий, цепи на бедре, высокие кожаные же агрессивные ботинки. Взгляд снова скользнул по лицу – по плотно сжатым губам и нахмуренным ярким бровям вразлет, неглубокой морщинке между ними – Тоору сглотнул, покрепче прижимая к себе папку с рисунками. «Интересно, кто этот парень?». Ойкава Тоору никогда не интересовался чем-то необычным. Его университет был переполнен людьми с необычной внешностью – волосы всех оттенков палитры сумасшедшего художника, или самого бога, пирсинги, одежда всех форматов и направлений, кожаные корсеты или пышные юбки, штаны в обтяг, самые невероятные принты, непроизвольно скроенные пальто, татуировки, бритые виски, экстравагантные украшения. Все это он видел в избытке, но взгляд его никогда не цеплялся за них. Студент университета искусств он рисовал дома и мосты, башни и кафе, находя их куда более красивыми и интригующими, чем люди вокруг. Когда люди искали что-то для себя – собственный стиль, пристрастия, меняли внешность, боролись за индивидуальность – парень одевал обычную толстовку или пиджак, не модный, не дизайнерский и шел, всматриваясь в фасады и улицы, заткнув уши стареньким плеером. И нет, он не был затворником, не был серым, или невзрачным, его красота, не подчеркнутая ничем, была дьявольской, неземной, словно он победил на конкурсе мистер Вселенная. Любая одежда смотрелась на нем прекрасно, его невозможно было испортить или опустить. Его любила вся эта толпа фрикованных парней и девчонок, он улыбался им всем, но никогда его еще не сумел взволновать ни один человек. До сегодняшнего дня. Вся эта напускная внешность, поиски стиля и субкультуры, куда ты смог бы вписаться, всегда казались ему глупыми и нелепыми. Он не заглядывался на модели и популярных певцов и актеров и не смог бы отличить Роберта Патиссона от Джонни Деппа. И тут впервые… этот парень. Его дыхание буквально перехватило от его красоты, энергетики, обаяния – называйте, как хотите, но это была магия. Ойкава смотрел прямо на него и впервые в жизни не мог отвести взгляд, понимая, что, скорее всего, со стороны выглядит как полнейший придурок, с открытым ртом таращась на странного рокера в своём мятом старом свитере, вельветовых штанах и стоптанных кедах, в очках, с папкой пленэрной, прижатой к груди. Но перестать он не мог. Ему казалось, что он поедет за ним куда угодно, хоть на край земли, проследует за ним по всем переходам запутанного метро, выйдет следом в город, прокрадется по улицам, выследит, чтобы только узнать где его дом. Сердце колотилось, губы пересохли, Тоору и сам не знал, зачем ему за этим парнем, что это за безумное наваждение, но этого хотелось и казалось, что все это правильно. Мозг протестовал: «Дикость! Прекрати!», и глаза вновь и вновь скользили по острым скулам и подбородку, по напряженной открытой шее, и Ойкава сглатывал, зажатый между людьми. «Даже если я подойду к нему? Что я скажу ему? Мы из разных миров, мне не с чем даже подойти». Поезд затормозил, резко, со скрежетом, дернулся, заставляя людей падать друг на друга – он даже не наклонился в сторону, шагнув к медленно открывающейся двери. «Нет, пожалуйста, не уходи… Пожалуйста!». Как в замедленной сьемке Тоору смотрел, в панике пытаясь вырваться из кольца крепко спрессовавших его по бокам людей, как черная кожаная куртка проходит мимо двери, выходя на перрон, как мелькают его ноги в тяжелых ботинках шагая по станции, как скрывается его напряженная фигура, уходя из поля его зрения и власти поезда, уже набирающего ход и мчавшегося в темный туннель, где не было ничего. Впервые в жизни, придя домой, Ойкава разложил перед собой альбом и нарисовал человека, по памяти, в той же самой позе. До этого он никогда не рисовал людей, сколько бы его ни просили. Но это же он. «Кто же ты? Как мне найти тебя? Как подойти к тебе, если я никто? Почему я не пошел за тобой, по твоим следам?». В этот день Тоору дал себе и первое в жизни обещание. «Если я встречу его еще хоть раз – я пойду за ним на край света». *** Ойкава остановился посреди улицы. В его плечо врезался прохожий, угрюмо чертыхнулся, выразив мнение о праздношатающихся бездельниках, и пошел восвояси. Тоору завертел головой, оглядываясь как в тумане, но нашел то, что заставило его затормозить. На кирпичной наполовину облупившейся стене из красного кирпича висел развевающийся оторванным уголком на ветру плакат. Карие глаза скользнули по правой стороне, и его губы непроизвольно растянулись в улыбке. «Я нашел тебя!». Конечно, это был именно он – тот самый парень из метро. Все тот же пронзительный взгляд – хмурый, настороженный - хищник на охоте, упрямо вздернутый подбородок, волевая фигура, словно он бросал вызов всему миру. И Тоору это нравилось. Это привлекало его, захватывало, увлекало внутрь путанного лабиринта эмоций и ощущений. Это была афиша концерта, как обухом по голове. «Значит, ты музыкант, да?». Сердце колотилось, стремясь прочь из груди, на свободу, и тут же надсадно сжималось. Для него это был вход в другой мир – незнакомый, странный, о котором он не знал ничего. Плакат, как портал, он заглядывал опасливо, но не мог сдержаться. Он попробовал его воздух, атмосферу, и ему хотелось больше, еще – погрузиться с головой, почувствовать, пропитаться им. Тоору достал блокнот, аккуратно записал на краю рисунка название, дату и время концерта. Обещания ведь нужно выполнять, правда?.. *** Он не знал, как вести себя, не знал, что делать, как он должен выглядеть, где стоит стоять, нужно ли подходить ближе к сцене? Он просто пришел в этот клуб, словно открыл запретную дверь, за которую ему было нельзя. Все эти парни и девушки с агрессивным макияжем, все в черном и стальном серебре заклепок и ремней, ошейники, браслеты, яркие, будто самые красивые дети тьмы. Они смотрели на него в шоке, с непонимаем, с агрессией. «Это что, шутка? Что он тут забыл такой?». Осматривали нетронутое краской лицо, тонкую фигуру в обычных линялых светлых джинсах узких, белой кофте льняной с капюшоном, разношенных кедах и хмурились, злились. Не понятно, то ли он издевается над ними и любимой их группой, то ли просто выпендривается, лишь бы его одного заметили, либо придурок какой цивильный, что ни дресс-кода не знает, да и вообще со стороны случайно пришел. А, может, он и не на их концерт вовсе? Вот это позорище». Но он был с ними, был инородной частью их. Тоору вошел в зал за всеми, скорее по наитию, чем зная, встал в правом углу сцены, как на плакате. Замер, приготовился, ощущая тёмную и враждебную ауру позади себя. Нелепый и смешной в своей белой красивой такой кофте, они отвергали его, ненавидели, но мир звал, обещая ему если и не миллионы, но хотя бы один взгляд мимолетом его глаз, и ради этого Ойкава был готов на все, перетерпеть все и заплатить всем, что имел. Свет погас неожиданно, и так же неожиданно грянула и музыка. «Вот и ты… Снова ты». Тоору не сразу увидел его, но сразу почувствовал, угадал, потому что когда он приближался, мир освещал только его всеми своими софитами и прожекторами, будто желая указать на него Ойкаве. «Вот оно, твое чудесное знамение, не стой столбом, вот оно, подойди». И Тоору пошел. Парень перебирал пальцами струны, нежно и властно, порождая мелодию, которая пульсом билась внутри, становясь кровью и основой. Ойкава чувствовал это, чувствовал, как его сжимает, словно сдавливает в тисках, берет за горло, он замирал на секунду и снова шел вперед. Шаг, еще шаг. Странный парень, словно белая ворона в толпе черных собратьев, как на свет маяка, не замечая грубых тычков локтями по ребрам, отдавленных в толпе ног и будущих синяков, которые к утру расцветут на коже яркими пятнами. «Почему я больше не могу видеть никого кроме тебя?». Когда он запел, подпевая вокалисту, по позвоночнику Ойкавы пошла дрожь, лишая его всякой возможности спастись и вернуться. Голос - бархатный, горячий, чуть надтреснутый, сильный, похожий на темный шоколад, глаза гитариста опустились вниз, в притихшую толпу, медленно раскачивающую зажигалками и экранами подсвеченных телефонов, словно море из огней и звезд, и встретились с глазами Ойкавы, смотрящими на него в немом восхищении. Его ресницы дрогнули, взгляд задержался, рассматривая странного парня в толпе, которого толкало месиво людей и фанатов, а он смотрел на него, будучи самым больших сияющим огнем посреди этого океана света. «Пожалуйста, посмотри на меня. Пожалуйста, не отворачивайся. Не отводи взгляд… Я так многое хотел бы сказать тебе…». Просто, он всегда верил в волшебство и знаки судьбы. *** Хаджиме. Иваизуми Хаджиме. Его имя Тоору узнал из буклета группы, продававшегося перед концертом. Иваизуми никогда не отличался человеколюбием. Не то чтобы он был необщительным, или его снедала мизантропия – нет. Просто не находилось человека, или отклика – он не знал. Каждый день он видел миллион людей вокруг – стафф, который всегда был рад работать с ними, множество восторженных фанатов, поклонявшихся его таланту, девушки, отчаянно заигрывавшие с ним на улицах, и во всем этом он постоянно не видел того, что искал. Он не знал, как это называется – искра, огонь? Что ему было нужно и зачем? Он просто каждый день вкладывал всего себя в свою музыку и словно остановился в ожидании, или наоборот перестал верить. Он просто смотрел на людей и искал в них хоть что-то, способное отозваться в нем самом. Он сидел в подсобке, положив голову на сложенные руки. Все остальные члены группы уже ушли, а он замешкался, ему нужно было подумать – одному, в тишине. Так ему всегда было легче, с возможностью разложить все по полочкам, задвинуть мысленные ящики, которые сегодня одновременно будто выбило напрочь, когда он столкнулся взглядом с этим парнем в толпе. «Что за?! Он что, дурак?». Парень смотрел на него так открыто, восторженно, со слезами, заставляющими его глаза сиять еще ярче. И в нем не было ничего наигранного, не было макияжа, как у других, украшений, проколов, словно луч солнца в пасмурный день, Хаджиме даже решил, что тот ему кажется. Он моргнул пару раз, отвел взгляд, но упорно, вновь и вновь, он видел его в толпе у самой сцены снова и снова, и он задержался, рассматривал его еще минут пятнадцать, почти до самого конца. Иваизуми стало интересно, и эта жажда знать захватила его душу целиком. «Почему он оказался здесь сегодня? Сумасшедший? Ни от мира сего?». От мыслей его отвлекли ругательства и звуки разборок, донесшиеся из раскрытого окна гримёрки, выходившего в узкий коридор между клубом и бетонным забором. Рассерженно нахмурившись, он захватил гитару и вышел прямо в темный проулок подворотни, освещенный единственным слабым фонарем. Чуть в отдалении от света фонаря стояли четверо – рослые, трое из них явно держали четвертого, и, вроде бы, Иваизуми вообще не должно было бы это волновать – друзья уводят пьяного товарища, или разборки, как и всегда, какие, все бывает. Но эта белая кофта – он узнал сразу, а это уже не хорошо. И он пошел к ним, такой мрачно-серьёзный, слушая их выпады. - Что ты вообще сюда приперся? Только позоришь весь клуб, всех нас, да что ты знаешь о них? О группе? Они бы тебя презирали, а из-за тебя будут всех нас презирать! - пара ударов в ночной тишине, их звук был глухим, а этот чудак даже не сопротивлялся почти. То ли понимал, что он один против этих троих ничто, то ли не умел. - Повыпендриваться решил? Мудила, даже не вздумай еще раз припереться сюда! Этого было достаточно. Хаджиме подошел неслышно, схватив занесенную для очередного удара руку одного из парней, отшвыривая его в сторону. От неожиданности нападавший попятился, осев на асфальт. Между парнями прошел поток ужаса, и один из них с благоговением выдохнул. - Это же Иваизуми! – почти шепотом. - Мы… Мы вас обожаем, вы очень крутой! – растерянно пробормотал третий, пока Хаджиме встал прямо перед этом фриком в белом, заслонив его спиной. - А мне вот стыдно, что нашу музыку слушают люди, считающие, что честно втроем забивать пацана из-за такой глупости, как одежда или внешность. Все трое похолодели, уставившись в жесткие глаза кумира. - Я презираю не его, а таких, как вы. Проваливайте! Иваизуми проводил глазами сгорбившиеся, придавленные виной и стыдом фигуры, пока они не скрылись на главной улице, обернувшись к так и полулежащему на асфальте парню, все это время во все глаза смотревшего на его решительную спину, пав в восхищении перед его сутью. Ойкаве не нужно было многого, ему достаточно было того, что он увидел. Доброта и храброе сердце, справедливость, воля – все, как он и хотел, все, ради чего он шел. И если в душе его оставались еще хоть крохотные сомнения, правильно ли было искать его, сейчас, смотря в его глаза в полумраке улицы, он понимал только одно – стоило всех сокровищ мира. Хаджиме протянул Тоору руку, помогая ему встать. - Подъем, на асфальте лежать вредно, сегодня холодно. И откуда ты только такой взялся? Иваизуми внимательно осмотрел парня, оттряхнул от пыли и грязи полы его кофты, прищурился, проводя по подбородку и стирая с него успевшее слегка запечься пятнышко крови с разбитой губы, и заглянул в глаза – сияющие, яркие, как и на концерте, отражающие галактики. - Чего ты молчишь? Что ты здесь такой забыл? Нелепый ты, пацан, чудной… Что тебе было нужно? Взгляд Хаджиме был серьезен, но у Тоору уже не было времени ни жечь мосты, ни капитулировать, поэтому, набрав в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду, он выдохнул, отчаянно почти, по-глупому правдиво: - Тебя! Ты поразительный! - Это шутка какая-то? Она лажовая. - Не шутка. Тебя и все. Из всего мира, тебя. Стыд и смущение захлестнул Иваизуми полностью. «Что за придурок?! Бред какой-то!». Слова застряли где-то в горле, злость накатывала волнами, пытаясь сдержать шок и растерянность. - Совсем идиот?! Ты и правда придурок! Отвали! Хаджиме врезал парню кулаком в живот, развернулся на сто восемьдесят градусов и быстрым стремительным шагом пошел прочь, оставив Ойкаву, согнувшегося от удара пополам, одного. «Что он несет вообще? Что за тупые приколы?! Меня ему, ага, разбежался, кретин, мудак, как таких земля носит? Я просил о чуде, а не о издевке». Тоору же смотрел вслед удаляющемуся парня, сжимая ткань кофты на животе и слабо улыбнулся. Нужно ли знать больше, чтобы полюбить? «А глаза у него все-таки серо-зеленые, мутные, как оружие, как тина на пруду, как бутылочное стекло». *** Ойкаву не остановили ни парни из подворотни, ни угрозы других фанатов, ни удар от Хаджиме. Он находил эти плакаты по городу, словно игра, словно это был квест какой-то, детектив, где он инспектор, и приходил на каждый концерт, по-прежнему до нелепости другой, по-прежнему в правом углу сцены прямо перед гитаристом и слушал, как завороженный. Его глаза были устремлены лишь на него одного, и поневоле Иваизуми смотрел на него в ответ. Случай после концерта не выходил из его головы, и Хаджиме злился. Очень сильно злился. Он обзывал парня про себя в голове «сталкер» и «ненормальный», и чем больше он обращал внимания, ища его везде рядом с собой и не находя, тем еще сильнее сердился, потому что он не был прав. Сколько бы раз он не оборачивался на дорогах, домой ли, на репетицию, в магазинах, кафе, подъездах и переулках, он натыкался взглядом лишь на безучастных людей, идущих по своим делам. Миллионы раз он улыбался всем на даче автографов, расписывался в блокнотиках и на коже девушек, обнимая их, или пожимая руки парням – его он никогда не видел, он ни разу не пришел и не попросил ничего. Люди, узнававшие его на улицах, часто подходили к нему, просили сделать селфи, и он соглашался, видя радость и восторг на их лицах, столько возможностей, но ни разу это не был он… Почему? Он столько раз в ужасе ловил себя на мысли: «Я жду его?!». И да, он ждал, и каждый концерт, сердце его успокоено замирало, видя раз за разом, в течении пары месяцев его взгляд в толпе и светлую льняную кофту. Он всегда был здесь, он всегда его ждал. Всегда. Только его. «Это какая-то магия?». И в один из концертов, он больше не может это терпеть. И он наклоняется, прямо к разгоряченной и взбудораженной толпе. К протянутом в вечности рукам фанатов, тут же хватающим его за одежду, тянущим его, стремящим прикоснуться. Он тянется сквозь них всех, сквозь барьер безопасности и касается щеки Тоору – почти невесомо, ласково, проводя по ней тыльной стороной пальцев, чтобы отстраниться сразу почти, рискуя упасть вниз в жаждущие руки толпы. Хаджиме почти не видит его глаз и выражения лица, когда он прикасается к нему, не видит ничего за руками людей, но чувствует его дрожь всем телом, его пораженный вздох, и он сам не понимает, почему на его лице расцветает такая глупая улыбка, робкая, как первые цветы, выходящие из под снега. «Откуда в нем столько настоящего?». *** Уже после концерта у Хаджиме есть всего несколько мгновений, чтобы упаковать гитару в чехол и выскочить на улицу. Через ту самую дверь, словно в другую страну, чтобы увидеть его одинокую фигуру, скрывающуюся за углом и броситься вдогонку. «Если я сейчас.. Если еще не поздно…». Иваизуми не успевает додумать что если, врезаясь в него со всего размаха, не успев затормозить. Они падают оба, вместе, Хаджиме лежит на Тоору и не может собрать свои мысли в одно. Неверное касание, первое, робкое, снова по той же щеке, обнимая ладонью в этот раз его лицо. Неверное, потому что его руки дрожат, и он тонет в его глазах – таких же влажных, блестящих, нутелла, к которую насыпали звезды. - Твое предложение… Я все еще все, что тебе нужно? Он и сам не знает, зачем сейчас говорит все это. Хаджиме приподнимается и подает Ойкаве руку. Они оба сидят на земле и смотрят друг на друга бесконечно долго. Полы той самой белой кофты, раскинутые по пыльной земле, лежащая у их ног гитара. И Лицо Тоору дергается, так сложно говорить, потому что кажется, что он все еще спит, что скоро зазвенит будильник, потому что все это, все в этом мире странное, словно не реальность, а что-то из ряда вон. Но он все-таки смотрит прямо в его глаза, и тянет его за отвороты кожаной куртки, к себе, ближе, чтобы положить голову на его плечо, выдыхая. - Только ты взамен всего мира. И отчего-то, на душе у Хаджиме становится спокойно. Они сидят на дороге, он гладит волосы Тоору, уткнувшись в них носом, что-то нашептывая ему на ухо, про то, что у них будет жить кот, а еще дома нет ни черта поесть, но есть кофемашина и балкон. Иваизуми встает, поднимая с земли Ойкаву, и вдруг растерянно замирает, смотря в его глаза. - Черт, я даже не знаю, как тебя зовут… - Ойкава Тоору. Они улыбаются друг другу, Хаджиме наклоняет голову вбок и их губы встречаются, нежно и трепетно, словно боясь навредить. Пробуя, запоминая, чтобы на всю жизнь, со вкусом шоколада и сигарет, отголосками мяты, и тонкие пальцы Тоору на шее Иваизуми. И них будет еще миллиард рисунков Ойкавы, на которых так часто и много будет появляться Хаджиме, множество песен, которые Ива споет только для него, ужины, споры, ссоры и примирения, поцелуи и один дом и кровать на двоих. «От судьбы не убежишь, правда?». «Все не случайно, верно?». Парень в белой льняной кофте, запачканной пылью дороги шел, прижавшись к боку того, на кого променял все, обнимая его за рукав черной кожаной куртки.