Моя больная любовь сводит тебя с ума

Зико стоит на коленях посреди спальни, зажав виски руками и нещадно оттягивая волосы. Смотрит в одну точку перед собой и начинает медленно раскачиваться вперёд-назад. Он не моргает, моргать страшно. Каждый раз, когда перед глазами появляется темнота, даже на какие-то мгновения – голову заполняют кадры прошедших суток. Поэтому он не моргает. Он не хочет знать, не хочет помнить. И смотреть вокруг – ни за что. Вокруг страшнее, чем в аду. На уши давит зверская, мёртвая тишина, не разбавляемая ничем, даже собственным пульсом. Зико сглатывает и начинает тихо-тихо выть. Тёплые лужицы, фильмы ужасов: весь пол в спальне перепачкан, даже под мебелью, даже под ковром, даже на стенах, везде – эти, всё ещё тёплые, лужицы. Зико резко замирает и представляет, как длинная тонкая игла входит в его вену на сгибе локтя. И как неулыбчивая медсестра стоит над ним, дёргая трубку с анаболиком. У медсестры, под крашенными кудряшками – рожки, совсем не аккуратные, покоцанные рога настоящего чёрта. Медсестра скалится в подобии насмешки, и увеличивает количество вводимого препарата. Препарат входит в тело очень, очень больно. Зико не боится ни этой боли, ни этого ада: он понимает, что каждый получает своё. Он боится только одного: смотреть хоть на сантиметр в сторону. Зико у самой черты. Ещё немного, и, если повезёт, настанет пустота. Тишина плющит его в подобие дешёвой бумажной куколки, давит на каждый сосуд, сустав, на каждую молекулу. Зико не выдерживает этой пытки, протяжно кричит и сворачивается в тугой, напряжённый комок прямо там, где сидел. Его хотели убить!!! Это была самозащита, чёрт подери, он защищался!!! Он, чёрт подери, видел под его подушкой пистолет!!! Он защищался… Он защищался… Под веками нарастает темнота, густая и вязкая, как нефть. И из этой темноты проступают, сначала расплывчатые, очертания тела. В обратном порядке: Чихуна. Чихун спал, обнимая своё отвратительное плюшевое чудовище. Чихун спал, он спит и теперь, с большим ножом для мяса в животе. У него под подушкой был пистолет. Он говорил, что любит, но он хотел убить. Зико уверен в этом до сих пор. Его больная любовь сводит его с ума. Чихун спит, раскинувшись на кровати, и кровь всё ещё медленно сочится, впитываясь в матрас. Зико воет громче, пытаясь сжать виски, вытеснить из головы этот чёртов кошмар, эту реальность. В комнате остро пахнет металлом. Видения никак не исчезают, ему кажется, что время замирает, замерзает или превращается в камень: этот кошмар будет с ним вечно. Но он не виноват, не виноват! Он точно видел этот пистолет под подушкой малого. На полу, в каком-то метре от скорчившегося на полу Зико, лежит Кён, предпоследний. У Кёна – изуродованное кулаками лицо, исковерканное до неузнаваемости. Руки начинают ныть, буквально вопить фантомной болью, воспоминанием ударов: Зико молотил его не меньше получаса, пока тот не перестал дёргаться. И потом, после – ещё. Кён виноват сам, чёртов лучший друг. Он тоже хотел, он собирался, он сговорился с младшим, он хотел убить. Чтобы стать главным, чтобы остаться лучшим, чтобы завладеть не своим. Чтобы быть с тем, из кого кровь вытекает в матрас. Зико, сквозь вой и непереносимую боль, усмехается и начинает смеяться: он победил. Он остался лучшим, единственным, и Чихун никогда больше не посмотрит ни на кого другого. - Сука… Сука, сука, сука, сука… - он захлёбывается смехом, и вдруг становится не страшно, - Чёртова тварь, ты сам виноват. Страх отступает, оставляя всего Зико безудержному, горячему веселью. Он разгибается, открывая глаза, и опускает руку в уже остывшую, подсыхающую по краям, тёмно-бордовую лужу. Он, так же медленно, поднимает перепачканную руку к лицу и принюхивается. Принюхивается так, словно, по запаху, может определить, из кого эта кровь вытекла. Потом проводит красной ладонью по своей щеке, встаёт на непослушные ноги, и, пошатываясь, идёт по комнате. Он выходит из спальни, и идёт к третьему с конца: он лежит ничком в дверях, изломанный, разметавшийся. Зико останавливается возле тела, тяжело дышит и вдруг чувствует, как из носа стекает капелька горячей, совсем светло-красной крови. Он вытирает её тыльной стороной ладони, ухмыляется и толкает лежащего носком тяжёлого ботинка в бок. И Минхёк вдруг слабо, едва уловимо, сипит. Не смотря на то, что хорошо получил, тварь такая. По заслугам же получил. - Чихо… - Зико улавливает это, скорее, на уровне эмоций, чем слухом. Он садится на корточки у минхёковой головы, ласково гладит по волосам. - Да, милый? - Чихо… - Тихо-тихо, ну что ты. Тебе нельзя шевелиться, тебе же больно. Зико воркует, так же поглаживая спутанные волосы, потом резко подсовывает одну ладонь под чужую голову, второй накрывает её сверху, и сжимает. - Ты смел оказаться лучше меня. Прости, но я не могу это так оставить. Одно точное движение рук, и Минхёк обмирает, уже навсегда. Зико довольно шмыгает носом, отпускает тяжёлую голову старшего, и впивается чёрными, совершенно дикими глазами в безжизненное лицо. - Никто не смеет брать моё. Если бы ты не предал меня, ты бы жил. Он сплёвывает на пол, медленно поднимается и идёт дальше, к тому, кто послужил причиной смерти Минхёка. Он, цепляясь за стены, тихо хихикая, идёт к ванной, в точности вспоминая свой маршрут. Юквон. Юквон был первым в жизни Зико, к кому хотелось проявлять нежность. Кого хотелось защищать и оберегать, делать счастливым. Зико замирает в дверях в ванную и медленно закрывает глаза, сознательно вызывая воспоминание. Юквон, запуганный, загнанный в угол, бледный, как лист нотной бумаги, вжимается спиной в стену в ванной, и тихо умоляет перестать. Перед Юквоном было уже двое, и он видел это. Зико, совершенно ничего не соображающий, действующий на голых инстинктах Инквизитора, усмехался и приближался очень медленно. - Ты оставил меня, - говорил Зико, медленно поднимая одну руку, - Ты от меня отказался. Юквон молил, невнятно и глухо, просил прощения, клялся во всём подряд, пытался нащупать на стиральной машинке хоть что-то, чем можно было бы защититься. Но Зико было плевать, он знал, что накажет того, кто поступил с ним так несправедливо. А за спиной Зико толпились черти, злые весёлые черти, нашёптывая и выкрикивая «Убей! Убей! Убей!». И Зико послушался своих чертей. Он подошёл вплотную, схватил за волосы и резко дёрнул вниз, ставя на колени. Юквон, чёрт подери, девка бессильная, плакал, и слёзы его, хоть были огромны, не внушали доверия. - Тварь. – процедил Зико и резко ударил предателя головой о край ванной. Юквон не успел даже пискнуть. Обмер тряпичной куклой, но Зико ударил ещё раз, сильнее, чем в первый. Кровь, красивыми, блестящими кляксами, брызнула на белое тело ванной, и потекла из разбитого лба. Зико оставил его прямо так, склонённым, стоящим на коленях. Вот и сейчас, красивый и плавный, как никогда, Юквон стоит на коленях, свесившись через бортик ванной. Словно молит о прощении. Дно ванной заполнено тягучей, словно карамельной кровью, сладкой даже на вид. Зико заходит в тесное помещение, встаёт за спиной Юквона и, ухватив за волосы, приподнимает его голову. Наклоняется и улыбается почти нежно. - Прости, детка, я попортил тебе личико... Но это ничего, да? Ничего, я-то знаю, что ты хорош всегда, кот… Он включает холодную воду свободной рукой, и принимается отмывать искажённое ужасом лицо. Розовая вода течёт по шее, пачкает белоснежную майку, но Зико не против, красный всегда шёл Юквону. Он заботливо умывает свою первую, уже окончательно погибшую любовь, и осторожно укладывает обратно, как был. - На коленях нужно стоять долго, если хочешь получить прощение. Живот скручивает резким приступом боли, Зико хватается за дверную ручку и закусывает губу. Его прошибает холодный пот, и приходится снова закрыть глаза. Теиль сидит за кухонным столом, уронив на него голову, с торчащей из шеи вилкой. Он, сука такая, пытался его, Зико, вразумить. Пытался остановить его, назревающую драку. Если бы не этот недомерок, всё ограничилось простым мордобоем, и все были бы живы! - Сука, это ты виноват, ясно?... Зико берёт себя в руки, плюёт на тошнотворную боль, и идёт на кухню. Дорога занимает несколько минут, и первое, что он делает – набирает стакан воды из-под крана. Теиль выглядит очень уставшим и даже несчастным. Словно его кто-то сильно расстроил, и он решил побыть один на этой кухне. Зико выпивает два стакана ледяной воды, вспоминает про свой тайник за вытяжкой, и долго шарит рукой в пыльном закутке. Пачка сигарет с зажигалкой вскоре находятся, он с удовольствием прикуривает и выдыхает дым тугой струйкой. - Ничего, если я покурю тут? Теиль ничего не отвечает, вилка тускло сверкает в свете единственной зажжённой лампочки. Зико делает несколько смачных затяжек, ногой выдвигает стул из-за стола, и садится совсем рядом с хёном, уложив руки на спинку. Внимательно смотрит на «спящего», словно пытается найти ответ на какой-то важный вопрос. - Ты понимаешь, что это ты виноват? Это всё, - он нервно кивает в сторону, имея в виду пять трупов в квартире, - только твоя вина, хён. Какая же ты тварь, м? Тебе стыдно? Убиваешься, поди? Чего молчишь-то? Зико сердится совершенно искренне, несколько секунд ждёт ответа, потом медленно, с силой вдавливает окурок в холодное уже предплечье трупа. - Надеюсь, тебя хорошенько помучают в аду за это. Он резко встаёт, ножки стула жалобно скребут по ламинату. Зико вздрагивает от грохота, с которым стул падает на пол, оборачивается и только теперь замечает первого. - Красавица... Джехё сидит на полу у плиты, вытянув ноги и склонив голову. Зико раздражённо шипит, меряя его злым взглядом. Джехё был первым, и всё могло бы ограничиться простой дракой, если бы всё не повернулось так, как повернулось. - Никогда, - цедит Зико, не приближаясь к Джехё ни на шаг, но глядя на него в упор чёрными от глухой ярости глазами, - Никогда не смей говорить дурного о малом, ясно? Никогда не смей открывать свой паршивый рот, никогда. Не тебе судить, завистливая сука, не тебе советовать. Ты не стоишь и волоска с головы Чихуна, тварь. Надо было тебе рожу изуродовать, сука. Зико хотел просто набить морду этой твари, посмевшей высмеивать их с Чихуном отношения. Он хотел просто припугнуть, поставить на место – не более. Он душил его, обеими руками, чувствуя сладкий жар во всём теле. Джехё вырывался и продолжал, продолжал, сволочь, гадина, стерва, говорить отвратительные вещи про ребёнка, которого Зико любил больше года, больше жизни. Потом вмешался Теиль, пытался оторвать, отговорить, кричал и злился. И Зико понесло. Теиль отлетел в стену, и времени, пока он поднимался, хватило на то, чтобы «принцесса» потеряла сознание от недостатка кислорода. Потом удар донышком чашки точно в висок, и первый труп украсил собой общагу. Потом Зико схватил вилку и просто приказал сесть за стол. Холодным, спокойным тоном. И Теиль сел, сел туда, где сидит до сих пор. Внутри Зико вскипает злость, яркая, горячая и острая, но подходит к Джехё, заносит руку, но замирает так. - Гори, сволочь. Он медленно разворачивается, почувствовав неожиданную и совершенно опустошающую усталость. Да, он понимает, что сделал. Детально помнит каждого, из шести. Помнит их слова, лица, каждый из последних выдохов. Но не понимает, что это значит. Ему очень хочется к Чихуну, к его мягкому, тёплому, всегда улыбающемуся мальчику. Он идёт в спальню, перешагнув Минхёка, устало трёт виски влажными руками, и чуть не поскальзывается на луже крови вокруг Кёна. Кён, помнится, метался по комнате, оставляя неаккуратные пятна на стенах и мебели. Старался сохранять спокойствие, старался утихомирить. Не знал о четырёх, уже успокоенных. Из него вытекло очень много крови. А малой, напуганный, притихший, прятался в самом дальнем углу своей кровати, и только смотрел огромными глазищами. Когда Кён перестал мельтешить, Зико спокойно пошёл на кухню, взял нож для мяса и вернулся. - Тихо, - говорил он мягким голосом, - Всё хорошо. Никто тебя не обидит больше, обещаю. А потом, повинуясь внезапному порыву, разозлившись, забрался на кровать, распластал Чихуна под собой и увидел пистолет под подушкой. И всё понял. Он не сказал ни слова: ни единой претензии, ни единого обвинения. Он только поцеловал перепуганного насмерть младшего, и воткнул нож ему в живот. И вот сейчас он садится на край кровати, смотрит на Чихуна, бледного и распластанного. Матрас под Зико противно чавкает, и он кривится. - Эй.. ну ладно тебе.. Слышишь, детка, всё кончилось.. Хороший мой, слышишь? Ну поговори со мной... Поговори, я так устал... Ты что? Ты обиделся на меня? Ну перестань, я же тебя защищал... Но Чихун молчит, не шевелится, даже глаз не открывает. Зико долго смотрит на бледное лицо, на котором нет ни следа улыбки, потом переводит ошарашенный взгляд на живот. На нож. На растёкшееся пятно крови. И его скручивает ледяным ужасом. Черти за спиной едко хохочут. - Чихуна... Чи... Зико резко выпрямляет спину, достаёт пистолет из-под подушки и вдруг понимает, что тот слишком тяжёлый для игрушечного. - Как скажешь, любимый. Как скажешь, как пожелаешь. Щекам очень горячо от огромных слёз. Зико уже мало что различает за ними, и каждый новый вдох даётся титаническим трудом. Он перехватывает пистолет понадёжнее, слезает с кровати и встаёт ровно на то место, в котором пришёл в себя меньше часа назад. Встаёт ровно, расправив плечи. Кровь из носа заливает губы. Он подносит холодное дуло к виску и не закрывает глаз. Он представляет, как его собственные мозги дополнят картину пятен крови Кёна. - Точки, черточки. Рожки, чертики. Крестики-нолики. Шарики за ролики. – Зико сам не понимает, что несёт, он шепчет и шепчет эти слова, кусая губы, но не закрывает глаз. - Иглы, колики. Деньги, анаболики. Теплые лужицы. Фильмы ужасов. Hочь раздетая, где-то я, с кем-то я, сила трения, сколько времени... Черти обступают его со всех сторон, шепчут «Убей, убей, убей», смеются и сужают кольцо. Зико кивает, смотрит на Чихуна и вдруг улыбается. - Моя больная любовь... И нажимает на курок. OWARI