мое. хочу.

Никогда за двадцать пять лет его жизни Чонсан не чувствовал себя таким растерянным. Всякое бывало, но чтобы вот такая черная безысходность впереди и совсем-совсем не знаешь, что с этим делать — никогда-никогда. Все хорошо, пока Джинен его слушается. Пусть смотрит своими страшно-черными глазами, пусть за плечи и бока сжимает, пусть запирает в клетку сильных накачанных рук — это не страшно, пока Чонсан может прошептать дрожащими губами: "Не трогай", — и Джинен отступит назад. Санхен подкалывает Джинена, что тот со своим огромным ртом и вылупленными от злости или удивления глазами похож на лягушонка, но Чонсан не всегда согласен. Джинен больше смахивает на щенка — здоровый такой дурашливый щен, который больше тебя вдоль и вширь и который играючись может и руку отгрызть, и сердце из груди вырвать. На сердце Джинен вроде не претендует. Ему Чонсан весь целиком нужен. Мое. Хочу. И возражения, что Чонсан вообще-то свой собственный, не принимаются. Огромный лохматый щенок — Чонсан много раз видел таких и побаивался внутренне, потому что силы в них столько, сколько и в пяти Чонсанах нет, а ума, наоборот, особо не наблюдается. Не в обиду, Джинен, правда, не в обиду, хотя у Чонсана, конечно же, хватит мозгов не говорить об этом вслух. Не провоцировать лишний раз — у него и так само собой неплохо получается. Безо всякого умысла и желания. Вот к примеру, взять тот же свитер. Обычный свитер, ничем не примечательный. Грязно-бежевый, не самого красивого цвета, грубой вязки — немного царапается по нежной коже, из-за чего Джинен сморщил нос и закинул подарок от нуны-фанатки в угол общего шкафа: колючий свитер, кусается. А Чонсану он понравился (не Джинен, свитер), и он с чистой совестью забрал одежку себе и таскал дома долго-долго. Ничего необычного, ничего сверхъестественного; у них такой порядок давно: кто первый встал, тому и носки чистые, кто первый нашел, того и трусы. И Чонсан мирно таскал уютный свитер, который спускался ему почти до середины бедер, а рукава наезжали на кисти, и даже не ленился поправлять постоянно сползающий ворот, а потом Джинена как заклинило. И свитер все тот же колючий и неприятный, и Чонсан все такой же — а Джинен им обоим проходу не дает: сгребет старшего в охапку и лапищи свои запихивает в рукава — холодно, хен-хен, согрей меня. И его "хен-хен" звучит совсем не уважительно и без просительных ноток. Не просит — требует. Мое. Хочу. Или же вцепится в широкий ворот и тянет то вниз, то набок, то из стороны в сторону, и хоть ты его по рукам шлепай, хоть ругайся — все равно щену, нипочем: играться, дурачиться будет. Не придет, не станет смотреть влажными черными глазами, не будет проситься: а давай поиграем, а почему нет, а сейчас давай, давай, а?... Придет, возьмет клыками, не оставив ни царапины, и утащит к себе. Потому что мое. Хочу. И плевать Джинен хотел, кто там кому хен. И что самое смешное и обидное — ведь на других Джинен свои лапы-руки не распускает. То есть Хекджин его и без того побаивается откровенно, чего не скрывает особенно, даром что соседи. Ыджин держится, как и со всеми, — вежливо-снисходительно, постоянно улыбаясь: работа, парни, работа, давайте все хорошенько поработаем и максимально приятно проведем время. Такой принцип Джинен понимает, так ему нравится и с Ыджином он с удовольствием считается. Как и с Санхеном, потому что Санхен по всем параметрам классный, только, забывшись, бывает грустный иногда. Чонсан знает, о ком Санхен грустит, но вслух не говорит. Ни к чему тревожить старые раны — им еще достаточно новых встретится в пути. Чонсану дай бог свои залечить, потому что с ним Джинен не считается совершенно. Мое. Хочу. И все тут. И когда Чонсан оказывается в середине кучи малой, образованной из самого Джинена, Хекджина и Санхена, он окажется непременно подмятым под маннэ-переростка и будет сдавленно смеяться, задыхаясь. Санхен тормошит за плечо: — Пусти. Раздавишь. Хекджин трубно смеется где-то впереди — его тяжесть придавливает Чонсану ноги. Чонсан червячком извивается под Джиненом — тот тяжелый, огромный совсем, его плечи свет с окна закрывают и это пугает, блин, и заставляет себя реально какой-нибудь игрушкой-пищалкой чувствовать. — Пусти, — пыхтит Чонсан сквозь смех; волосы падают ему на лицо, свитер сползает с плеча. — Ну, пусти, не трогай. С ног скатывается тяжесть — это Хекджин, устав от сборища, следует за Санхеном, кажется, на кухню. Джинен шумно дышит, держит чонсановы кисти — своей одной ладонью он спокойно обхватывает чонсановы две. Чонсан замирает. Как кролик перед удавом, за что ругает потом себя, потому что сопротивляться не может — почти как кисейная барышня. Это стыдно. Это страшно. Это позорненько. Но детям не дела до чужих чувств. — Не трогай, — требует Чонсан почти в панике, косясь на кресло, где сидит Ыджин, и старается пнуть Джинена придавленными руками. Джинен не улыбается, как обычно, не гогочет, не орет. Он молчит, и это хуже всего. Колючий ворот свитера ползет по плечу ниже, и Чонсан невовремя догадывается, чем занята свободная джиненова рука. Ыджин снисходительно наблюдает за этим кавардаком с кресла. На его коленях — книга, которую он уже неделю не успевает дочитать, на губах — отстраненная улыбка. Когда Чонсан случайно издает не то писк, не то мяуканье — жалобное такое, смешное, потому что свитер сполз по самое не хочу, Ыджин спрыгивает с кресла и уходит к менеджеру. На пороге оборачивается и пожимает беспомощно плечами: дети. Что с них взять. И растворяется в темноте коридора. В Библии это называется: умываю руки.