Одиноки вместе

Сегодня австралийское солнце жгло немилосердно и раскалило песок. Тонкими иголочками песчинки вонзаются в опаленные ступни, но усталость бетонной стеной придавливает Коко к кровати так, что такой пустяк как стряхнуть их, кажется трудом столь неподъемным, как и её разгоряченное тело. Легкое дуновение прохладного ветерка омывает тело, словно ручеек, обтекающий гладкие камни. Сонный шорох волн убаюкивает, беря на себя роль заботливой матери, качающей на нежных руках собственное дитя. Словно все в этом мире замерло. Словно бы все беды этого мира отступили. Безмолвная, безмятежная ночь. И абсолютно не укладывающаяся у неё в голове. Всё потому что Коко знает — у спокойствия своя цена, которую не каждый готов заплатить. Особенно, если это спокойствие сравнимо лишь с жалкой надеждой мухи, млеющей в паутиновых нитях, что чудовище не придет. Внутренности невольно переворачиваются от столь жуткого сравнения. Но Коко даже привыкла к подобному ощущению: долго лежать в постели без сна, а затем в ужасе просыпаться, боясь упустить что-то важное; обходить остров вдоль и поперек, подолгу сидеть днем на пляже, вглядываясь в горизонт; а ночью через телескоп искать среди мириад огоньков тот, что обманчиво притворяется звездой; в панической целеустремленности перебирать базы данных. Коко чувствует себя оголённым проводом собственного ноутбука, готовый в любой момент ударить током. И под раздачу попадет только один член семьи, который, кстати, относится к этому как к щекотке. Совершенно несерьезно. Впрочем, как и ко всему остальному. Будучи наивным и недальновидным, он проводит время так, словно является абсолютно обычным мальчишкой на летних каникулах: много спит, наслаждается плодами фруктов, находит время на беспричинные танцы и прочие глупости. А еще на то, чтобы жить. Просто продолжать жить. И для Коко это казалось совершенно непозволительной роскошью в настоящее время. Впрочем, теперь ей сложно припомнить, когда она просто была ребенком, который не взваливает на хрупкие, костлявые плечи ответственность за спасение мира и несносного, стоит упоминать даже старшего, братца. Жизнь для Крэша была цветастым, ярким и шумным вихрем, который кружил их обоих — успевай только головой вертеть. Но сейчас он, словно бы проносится мимо неё, куда-то дальше, в какой-то совершенно иной мир, где нет ни разбитого сердца, ни сумасшедших ученых, ни бед, ни нависших угроз. Мир, где такой вмиг ставшей рассудительной и дальновидной Коко нет места — ненароком отравит своей серьезностью. И вот настал день, когда она заметила, как между ними воздвиглась не то, что стена — самая настоящая космическая бездна, расколовшая две галактики. И сегодня, когда Крэш предпочел провести время за видеоигрой, чем помогать ей разыскивать космическую базу, она назвала его легкомысленным и инфантильным. Что нельзя так относиться к жизни, и если он продолжит подобное и дальше, то ничего хорошего его не ждет. Она столько всего наговорила, что Крэш лишь молча поднялся и ушел спать пораньше, оставив сестру вариться в бульоне вины и стыда. Сегодня австралийское солнце жгло немилосердно, и наверняка раскалило ей голову. По крайней мере, Коко хочется верить, что дело лишь только в этом.

***

Коко не в состоянии помнить, какой у неё была жизнь до мутации, однако не трудно догадаться, что абсолютно простой и прозрачной. Впрочем, её первые годы в детском тельце тоже были понятны, светлы и просты. Кругом был мир — непонятный, странный, загадочный, но эта загадочность не пугала, а напротив, искушала как можно больше узнать и всё на свете попробовать. Одиночество тоже не вызывало у неё ужаса — невозможно быть одинокой в мире, который кружит в ярком танце впечатлений. Этот мир был дружелюбным, этот мир был безопасным. И в этом мире был кровный брат, который защищал девочку от всего плохого, и которого, как она отчетливо поняла — могут убить. И оставить её совсем одну. Уже совсем не так, как в тихой комнате. И не так, как в застывшем мире, объятым безмолвием. И Коко отчаянно не хочется оставаться в темноте.

***

Еще никогда Коко не нервничала перед тем, как войти в его комнату: не сминала судорожно пижаму чуть онемевшими пальцами, не опускала мрачно брови, не подрагивала запястьями. Она сосредоточено вглядывается в тусклый сноп света, падающий на мерно поднимающуюся и опускающуюся грудь. Она смотрит и понимает, что брат не спит — и боится спрашивать, но затем набирает полную грудь воздуха и смело усаживается на его постель. Крэш не вздрагивает и не подает признаков активности, расслабленно распластавшись и уткнувшись в изгиб локтя. Коко протягивает руку, чтобы прикоснутся и не прикасается. Ей хочется бежать обратно в комнату, но она не убегает. Лишь продолжает сидеть, прикованной загипнотизированным взглядом. — Крэш, я…, — черт, впервые так сложно подбирать слова, — я вспылила сегодня… Я не должна была поддаваться гневу…. Знаю, но… И тебе не должно быть дело до всякой ерунды. Последние слова явно были лишними, потому как Крэш хмурит брови и поворачивается спиной к сестре. — Я не должна была говорить, что Тавна ушла, потому что ты был слишком инфантильным для неё… Немой, горький и жгучий укор. —… Что, кроме как наддавать врагам по заднице, ты бесполезен. Я, правда, так не считаю… Крэш? Он продолжает её игнорировать, всецело вселяя в её маленькое тельце огромное, противное, скребущее внутренности, чувство ненужности. Коко никогда не была плаксой, но сейчас слезы брызгают из глаз, точно цитрусовый сок из-под тонкой кожицы. — Ты не понимаешь, как мне страшно за нас, Крэш! Я чувствую себя такой беспомощной! — девочка пытается сглотнуть, но воздух вдруг становится таким разряженным; каждый вдох наполняет грудь огнем, — я делаю все, что в моих силах, и не справляюсь! Она невольно вздрагивает, под ложечкой сосет от стыда, когда она импульсивно съёживается под пристальным взглядом пораженного брата. — Мне так жаль, Крэш… Она дергается, но тут же ощущает, как крепкая рука осторожно сжимает пальцы, унимая головокружительную панику, захлестнувшую её разум. Было что-то такое в теплых, покрытых мозолями пальцах Крэша, когда они мягко держат её руку. Было что-то в искорках, тонувших в его глазах и изучавших приглушенную мягкость. Она ощущает это что-то в заботливых руках, которые обвивают её лихорадочное тело и прижимают к другому – теплому и крепкому. Я здесь, если тебе это нужно. Он тянет её за собой, и они падают на одеяло. Мощные руки обхватывают её поперек груди. Ладони нежно, трепеща от сдерживаемой силы, оглаживают плечи. Он прижимает их к себе еще теснее, удерживая на месте. Я здесь. Дрожь стихает. Её больше не трясет, больше нет тревоги, пронизывающей по спирали вплоть до самого сердца. В объятьях брата так тепло и уютно, что тело становится тяжелым и мягким под волной нежности, смывающей все ненужное – напряжение, горечь, совесть… Всё хорошо. Коко надеется, что её раскаяние дошло до брата. Что говоря о нем — она на самом деле имеет ввиду только хорошее. Чертовы слова — вечно они одинаковые, вечно тоже самые. Но Крэш — не одинаковый, не такой как другие мутанты. Крэш — особенный. Крэш — это Крэш. Он всегда будет для неё братом, единственным в своём роде, а не каким-то там просто сожителем-раздолбаем. Но Коко упорно не покидает ощущение, что в английском слишком мало слов, чтобы всё это передать. Это было бы просто — быть счастливыми вот так. Но Коко способна с точностью до десятой определить степень опасности Кортекса, затаившегося для свершения мести, в любых единицах измерения, на выбор. И черт подери, как же ей безумно страшно за беспечного брата. Коко шевелится, теснее прижимаясь к размеренно опадающей груди, чувствуя, как руки прижимают её крепче так, что она может почувствовать ровный стук сердца. И вся математика, столь нежно любимая ею, бессильна перед подобной аргументацией.