Повесть об идеальном человеке

«Всему чего-то не хватает. И людям — тоже. И это нормально». © Phi Brain: Kami no Puzzle.

Вдруг я вздохнул. В одно мгновение меня окружил неизвестный ранее воздух: он противно обжигал кожу — мне хотелось сжаться и обнять себя руками. Они, странные люди в белом, назвали это «холодом». Да, определенно, мне было холодно. Так холодно, что хотелось закутаться во что-нибудь, даже нет, залезть туда, откуда и вышел. Я обернулся. За мной возвысился прозрачный цилиндр с закрытой дверью и наполненный до половины какой-то жидкостью. Тут я заметил, что весь был в чем-то полупрозрачном и склизком, похожим на увиденное в колбе. Но мне — странно — не захотелось все-таки лезть туда. Я вообще не понимал, где нахожусь. Несколько десятков секунд назад я даже не мог себя помыслить, а сейчас захлебывался от всей поступающей информации: слышал каждый, даже еле заметный, звук, различал в воздухе сотни запахов и стремительно запоминал все, что было вокруг. Я смог ощутить форму монитора, когда начал ощупывать его руками, а затем — и тепло человеческих рук, отнявших мои от компьютера, и мягкость полотенца, которым так усиленно меня вытирали сотрудники, и колючесть пледа, позже накинутого мне на плечи. — Привет, — услышал я сзади. Очевидно, этот работник пытался привлечь внимание. — Можешь что-нибудь сказать? — он встал передо мной и вперился лучезарными глазами, ожидая исключительно положительного ответа. Мне стало его даже жаль, но была серьезная проблема: я не понимал, что он говорит. Пришлось сказать единственное, что я пока запомнил от шайки белых халатов. — Холод. Кажется, ему понравилось, что я сказал: улыбка стала еще и очень теплой, он радостно захлопал в ладоши и ударил меня по плечу, верно, от возбуждения. Между тем я не понимал, что было такого в этом единственном слове. Может, потому, что оно мне не нравилось: я еще с первых секунд понял, как не люблю холод — а этому ученому он, должно быть, был по душе. Или дело было в чем-то другом? Может быть, скажи я другое слово, реакция осталась бы прежней? Не знаю. — Ох, вот оно как, — задорно продолжил человек, — я и не думал, что все будет так быстро, но ты все-таки оправдал наши ожидания. Ей-богу, спасибо, а то меня чуть не уволили из-за якобы «бессмысленных» экспериментов, — сотрудник показал в воздухе кавычки и состроил такую гримасу, как если бы жаловался на что-то. — Спасибо? — удивленно спросил я. Я бы не спрашивал, будь слово мне противно, но нет, понравилось, теплое в нем что-то было, хорошее и искреннее. — Ну, как бы тебе объяснить… — начал было собеседник, как вдруг углядел на каком-то белом столе ручку. Он схватил ее, решив на примере показать значение слова «спасибо», и протянул коллеге. Тот невольно удивился, но предмет все же принял и протянул: — Спасибо. Оглянув еще раз этих двоих, я понял, что это слово значит. И мне невольно захотелось сказать его еще раз, просто и без причины. Или причина все же была? Я мог всего лишь ее не увидеть. — Спасибо. Человек ободрительно улыбнулся и кивнул, а затем, провернувшись на пятках, повел меня дальше по белому коридору с серыми прямоугольниками на стенах. Несмотря на то, что я не знал, куда иду, мне хотелось идти за ученым след в след, как будто что-то внутри влекло меня к нему. Почему-то вдруг захотелось прильнуть к худощавой спине и обхватить руками. На языке вертелось какое-то странное слово, объясняющее мои странные порывы. Лишь к тому моменту, когда мы подошли к одной из серых дверей и остановились, я сказал ему в спину: — Мама. *** Спустя год Как же мне хотелось оттуда уйти! Вечно эти люди (богатые, судя по нарядам) подходили, улыбались мне, оглядывали, кто-то даже ухитрился пощупать, дабы убедиться, настоящий я или нет, приветствовали, называя чаще Экспериментом №37, нежели Алистером, а потом задавали ужасно дурацкие вопросы, как будто не могли узнать то же самое в Интернете или библиотеке. Ах да, я же идеальный человек. Так меня позиционировало научное бюро. Про мою идеальность доложил еще «мама», которого через месяц после моего появления уволили за ненадобностью. Другие научные сотрудники продолжили эту политику, что навлекло на меня такую массу проблем. Но, сказать честно, я чувствовал свое превосходство над остальным людом, который видел. Они буквально захлебывались собственным снобизмом и ненасытной любовью к деньгам и, ко всему прочему, были непробиваемо глупы. Я не понимал, зачем задавать такие вопросы мне? А если уж они и хотели проверить мой гений, то пусть бы спросили один раз и замолчали, а то аж тошно. — Здравствуйте, — улыбнулась очередная вопрошающая, неспособная найти в городе библиотеку и дотопать туда своими короткими худенькими ножками. — Можете назвать число φ до двадцать пятого знака после запятой? Не подумайте, это нужно мне для научной работы. Я спорить не стал, как и с остальными, просто сказал: — 1,6180339887498948482045868.* Ее, кажется, поразило, что число я сказал без единой запинки: лицо вытянулось, а рот сложился в округленную с боков букву «о». Она выразительно похлопала ресницами, как обычно делают или мало что понимающие люди, или вовсе имбецилы, а затем, усмехнувшись и помахав рукой на прощание, ушла, а я так и остался стоять у края сцены. Мне было непонятно, почему мне так не нравятся все эти люди, ведь несмотря на снобизм, я был уверен, они обладали огромным количеством положительных качеств, ну, может, и не таким уж большим, но любить их было за что. Тогда почему? Может, потому что достали? Или дело не в них? Может ли быть дело во мне? Да, думаю, да, во мне. Я же идеальный человек. Или так всего лишь говорят? Я просто не мог отделаться от ощущения, что упускаю что-то важное. Кажется сначала, что да, и правда, идеальный человек: мой ум намного превосходит их, а фотографическая память делает пропасть между нами все больше. Однако только на них взглянешь — невольно подумаешь, что тебе чего-то не хватает, чего-то жизненно важного. Но чего? Ведь все органы на месте. Может быть, интуиция барахлила? Конечно. Ведь я идеальный человек. *** Я совершенно не понимал, что делал. Сидел себе на кровати да пролистывал сборник стихов Ахматовой, которые уже давно выучил наизусть, как вдруг вскочил и, бросив книгу в мягком переплете на кровать, бросился в открытое (лето же) окно. Как будто во мне заговорило что-то потаенное, глубоко спрятанное в лабиринте огромного сознания, в самом его центре. Нет, не как интуиция, а какое-то чувство. Знаете, такое, когда хочется птицей взлететь в небеса, когда страдаешь от нехватки на спине тяжелых ангельских крыльев, когда ноги и руки так и просятся танцевать, а шея вытягивается, чтобы петь, когда чувствуешь себя как распускающийся с петухами цветок, еле подрагивающий лепестками. Как же оно называется? Это волшебное слово? — Свобода, — спустя время ответил я своим мыслям, уже прохаживаясь по выложенной ровным камнем парковой дорожке. Солнце светило мне в лицо, плясало на щеках, пока я отчаянно жмурился, чтобы не повредить своих глаз, оно танцевало яркими лучами на листьях, темно-зеленой траве, том самом ровном камне, по которому я цокал невысокими каблуками мокасин, по водной глади мелкого прудика в середине парка, в котором плавали утки, на лакированных лавочках, стоящих в пяти-шести метрах друг от друга. Я кинул сначала легкий взгляд на первую ко мне лавку, а потом уже задержал, чтобы поближе рассмотреть сидящего: веснушчатая девушка среднего роста, светло-рыжая и синеглазая, в клетчатой рубашке с коротким рукавом, черной юбке до колен и такого же цвета балетках с открытыми носками. Она смотрелась мило, до ушей улыбалась и восхищенно озиралась по сторонам, причем совсем не из любопытства — так говорили ее по-особенному блестящие глаза, — а из любви к красоте. Увидев ее, эти глаза и улыбку, а главное, прекрасное чувство, которого я никогда в своей недолгой жизни не испытывал, понял кое-что очень важное: они мне врали. Я — неидеальный. Я не мог улыбаться так же, не мог беспечно посмеяться, все мои чувства выходили в мир только половинчатыми, даже нет, донельзя обрезанными. Раньше мне не приходилось их особенно проявлять, но сейчас так хотелось поделиться ими со всем миром, а я не мог! Я подошел к ней и присел рядом, а потом, откинувшись на деревянную спинку, промолвил тихо: — Они говорят, что я идеален. Но это не так. Я не заслуживаю их похвал. Мне чего-то определенно не хватает... И я должен это исправить. — Нет, — вступилась девушка, — всем чего-то не хватает. И это нормально. Попросту идеальных людей не бывает. В противном случае было бы скучно жить. — Может быть, но пробелы нужно обязательно восполнять... — На звание идеала может претендовать разве что машина, да и то не всякая. А вы, — рыжая повернулась ко мне, — очень уж похожи на человека. А насчет восполнения скажу только, что вы ничего не измените. Когда мы пытаемся заполнить эти пробелы, оказывается, что они только увеличиваются, а приближаемся к ним, они становятся все дальше и дальше. Парадокс, не правда ли? — Парадокс... — озадаченно пробормотал я, а потом кивнул: — Ну конечно, парадокс. Я не идеален, но мне и не нужно никому доказывать обратное! Не нужно идти против себя самого. — О, вы попали прямо в точку. — Мимо нас прошел первый человек. Чем-то он мне напомнил маму: та же походка, осанка, да и рост вроде не отличался. Тут же этот мужчина, закутанный в плащ, остановился и на пятках — тот же жест! — повернулся ко мне. Под шляпой блестели те же лучезарные глаза и добрая, навсегда врезавшаяся в память улыбка. Ноги сами подскочили с места, подчиняясь резко возникшему бурному потоку эмоций, а уж мне осталось схватиться что есть сил за чужую шею и шепнуть в ухо: — Мама.