I never meant for it to go this far

Джимми дышал через раз, с трудом сдерживая дрожь в ладонях. Те казались такими чужими, не-родными; не в ярких голубых перчатках, не со шлейфом кокаина меж указательным и средним пальцами… но те были его. Собственными, личными, равно как и тело. Равно как и взгляд, обращенный к фигуре, что была закована в белое — белая рубаха, белая простынь, белые стены. Слишком белоснежно. Слишком чисто для этого парня, вечно темного, вечно с усмешкой наперевес. Тебе не идет, Бодхи, знаешь? Совсем не идет. Сжимая ладони до почти что побеления костяшек, Джимми признавался себе с некоторым стыдом: он никогда не думал, что все случится так. Вот так, что все будет именно так ебануто и сопливо, но оно случилось. Случился яркий свет, шум пуль над головой и подле неё, запах жареного и палёного… и вот он здесь. Тут, в этой душной комнатке, в своем самом близком к некогда столь живому телу аватаре… и он сидел. Сидел и молча, до крика молча смотрел на чужое тело. В особенности на лицо, что выглядело спокойным. Чересчур, слишком мерным, точно бы все хорошо. Все прекрасно. Черты лица слишком непривычны. Джимми слишком привык к тому, что сей экстремал улыбается, глядит вроде кисло, точно простокваша, но при этом до черта лысого мудро. Точно он повидал жизнь; знал что-то такое, до чего Джимми было еще жить и жить. Уголки губ опущены, и от этого на душе было паршиво. Трубок много, и все они как одна поддерживали в Бодхи жизнь. Точно бы по капельке вливали её, но Бодхи — сосуд разбитый, сломленный и с дырами. Вода ведь вытекает из разбитой бутылки, не правда ли? Задерживается на секунду, мажет по стенкам, но не останавливается. Проливается на землю, руки, ноги и новые кроссовки, но не останавливается. Никогда. Проснись, ха? Хватит лежать. Ты ведь никогда не любил бездельничать, не так ли? Его мало кто посещал, Джимми сумел заметить это. Просто потому, что был здесь все время — меняя аватары, конечно, но был. Вон в уголке связанная игрушка, сделанная «учителем»; под кроватью — ружье, оставленное «партизаном». Он был здесь, каждый из них был здесь и оставил что-то от себя. Запах, привкус, какую-нибудь вещичку. В глупой рамке с цветочками — картина «художника», а под особым углом тумбочки, как он помнил, есть нычка кокаина. Усмешка невольно просилась на губы — просто потому, что нужно было жить. Жить в тот час, как чужие часы угасали, рассыпались стеклянной крошкой меж пальцев. Проснись. Вставай. Еще столько банков не ограблено, еще столько… — Я не думал что все зайдет так далеко, — его голос — ветер, что ударился о стену многоэтажки. Он уверен, что выглядит жалко, ничтожно, но не мог иначе. Просто не мог, потому что перед глазами был бывший лидер «Экс-Президентов», на мотоцикле сбивший бульдозера. Того самого, что с дробовиком несся на него, зажатого в угол. Бодхи, он пришел на помощь даже когда его не звали, а после — на полной скорости — влетел в стекло ближайшего магазинчика. Это было необдуманно. Это было глупо. Это было то, как тот поступил бы еще раз и еще раз, Джимми почему-то был уверен в этом. Просто потому, что это Бодхи. Самый человеколюбивый кусок сукиного сына, которого Джимми приходилось видеть. Чужое тело — горячее, покрытое татуировками и высохшей испариной — кукла, которой обрезали ниточки, заменили их лишь дымкой от электронной сигареты. Бодхи выглядел неправильно, дурно и вульгарно на этих белых простынях. Слишком типично, слишком не в его стиле — без своих черных перчаток, с этими чуть-чуть отросшими волосами. Чуть курчавыми, как оказалось — интересно, сколько геля для волос он крал у Кловер, дабы скрывать это? — Никогда, Бодхи. Он знал, что выглядел жалко и глупо. Бедный пёс, лижущий руки уже давно мёртвому хозяину, сторожащий его могилу, точно отчий дом. От сих мыслей становилось грустно. И самую малость — больно. Его лицо — гримаса боли, а звук аппарата — нож, что режет сердце в такт. Раз-два, три-четыре. Раз-два, три-четыре. Тук-тук, тук-тук. Слишком клишировано. Слишком не так, как должно быть. Просто потому, что Бодхи не такой, Джимми знал это. Он другой, особенный; он должен был закончить жизнь в полёте, точно истинный ворон. Его свободу должна была оборвать волна в почти сотню футов высотой, тяжелая и здоровая, точно бабуля Бейна. Его дыхание должно было прекратиться от удара о землю; от того, что тело похоронила заживо толща льда или снега. Так, так, именно так. — Скажи что-нибудь, — просьба отчаянная, а чужое лицо, знаете, спокойное. Даже веки не дрожат, а пальцы — и подавно. Джимми смотрел, и он не мог поверить. Бодхи был слишком живым уродцем, он умудрялся бежать к отходу с одной сломанной ногой — прыгая, точно болванчик, не обращая внимания на рану. И смеясь; мать его, он смеялся даже в таких ситуациях, умудряясь после приободрять Кловер, обнимающую себя за плечи. Он был слишком искренним, тем самым уродцем, что назовет тебя «бро», споткнувшись о твой спальник и улыбнувшись тебе, извиняясь. — Бодхи, пожалуйста. Щеки горели. Пустота, тишина в ответ была слишком полной, слишком гулкой, и Джимми хотел бы закричать, хотел бы вопить так, что не то, что человек в коме — мёртвый встанет и отдаст честь. Ему хотелось рвать и метать — поднимись, выродок, ты не должен кончить так глупо и бессмысленно. Твоя смерть обязана была быть красивой, полной невыносимого пафоса. Такой, что титров разве что не хватает в конце под жалостливую музыку. Не так. Не так, Бодхи… Ублюдок. Подниматься сложно, почти взаправду тяжко из-за фантомных болей. Они пронзали все тело — Джимми сейчас слишком он сам, Джимми сейчас слишком в себе. Иначе нельзя, иначе слишком нечестно и грубо, и взгляд его — влажный асфальт с привкусом дороги. Сердце не колотится в такт звукам: оно бьется то быстрее, то медленней. Раз-два, Раз-два. В такт боли, что проходилась по венам вместе с кровью. Сделав шаг к кровати, он понимал, что делает правильный выбор. Правильный, но до какой же блядовой матери болезненный. — Я никогда не думал, что скажу тебе это. — Собственные губы кажутся почти что опаленными огнем, но он касается чужого лба, шепча это тихо, словно бы желая, дабы слышал только он. Только Бодхи — птица, сорвавшаяся с неба и разбившаяся в попытке отстоять крысу у кошки. Жирной, облезлой, дерите её сукины дети, кошки. — Никогда, ублюдок. Ты заставил меня. Слышишь? Я ненавижу тебя. По чужой, чуть впалой щеке спокойно прокатилась капля. Слеза не Бодхи, но Джимми — солёная настолько же, сколь и сухая, отдающая привкусом черноты и боли. — Ненавижу. Смех почти что истерический, и Джимми не находил себе прощения. Остальные перестали приходить уже давно, зная, что это бесполезно. Остальные, но не Джимми. Он надеялся, надеялся, точно безумный. Возможно, он таковой и есть. — До встречи на той стороне. Жест краткий. В нем сталь, в нем страх и невыносимая туга. Раз-два, Бодхи. Раз-два. Тонкий звук — конец, равно как и его рваный вздох. Истерика накатывала волной. В чужих взглядах слишком много сочувствия, но Джимми было наплевать. Кожа все еще была горячей. Ему казалось, что коснись он чужой грудной клетки — и все было бы хорошо; на месте было бы битье сердца, которое он бы смог ощутить самими кончиками пальцев. Тук-тук. Тук-тук. Тишина — слишком гулкая. Слишком правдивая. Беспощадная. «До встречи».