second, when i close my eyes.

Стив шелестит страницами; Тони расстегивает пуговицы на рукавах рубашки и смотрит за окно. Там темно, там очень темно. Так темно, что, как назло, в стекле отражается вся комната - и напряженная спина Кэпа в первую очередь. Стив молчит - он только что вернулся с похорон Пегги. Он листает Заковианский договор - туда-обратно, начало-конец, конец-начало. Шуршит бумага под длинными, красивыми пальцами; Тони смотрит только за движением руки, за обрисовывающимися под кожей костяшками. Вперед, назад, снова вперед, снова назад. Сто семнадцать стран парились над этим текстом, чтобы капитан Америка сейчас использовал его как оригинальный веер. Стив смотрит куда-то в стол; он просил Тони не приезжать в Лондон, говорил, справится сам. Не хотел, чтобы тот видел его раздавленным. Старк, конечно, все видит - для этого вовсе необязательно ездить на отпевание и на похороны, Тони видит его через всю страну - каждую эмоцию на его лице, слышит в голове тысячи невысказанных фраз, Тони почти научился телепатии, наверное, но предпочитает задвигать свои паранормальные настройки на радио Роджерс.фм куда подальше - мало ему было панических атак? Когда Стив в очередной раз приступает к пути от конца в начало договора, Тони ловит его руку, приподнимает пальцы, задвигает папку под кипу бумаг на столе. А потом легко сжимает ладонь - и Стив притягивает его руку к своему лбу, и так и замирает, не шевелясь. Стив бесконечно тихий и так доверчиво, слепо тянется к нему, что Тони в который раз поражается тому, что у него снова есть сердце и это самое сердце может сводить судорогой от щемящей, невыносимой нежности. Они не разговаривают, сегодня не та ночь; оба знают, что если раскроют рты, договорятся, в лучшем случае до того, что разбредутся в разные концы дома, как в разные углы ринга. Остается молчать - Тони находит под одеялом чужую руку и тянет к своим губам, с закрытыми глазами пересчитывает подушечки, потом костяшки пальцев. Стив рядом рвано выдыхает и перекатывается ближе, тянет за бедро - Тони повинуется, прижимается теснее, глубоко дышит, уткнувшись носом в изгиб плеча; Роджерс пахнет гелем для душа, застиранной майкой и свежим бельем. Сегодня он будет до горького нежным - оба подозревают, что это их последний секс в этой кровати, в этом доме и, наверное, в этой жизни. Завтра все изменится. Неважно, как, неважно, к чему это приведет - но завтра все навсегда перестанет быть таким, каким оно было еще сегодня - пусть непонятным, зато таким близким. Они не отцепляются друг от друга почти до рассвета, до самого последнего момента, когда перетруженный мозг еще может оставаться в сознании: Старк не засыпает, он просто отключается, вцепившись в Стива мертвой хваткой. * Он смотрит в глаза Стиву, отрешенно подмечает, какие они удивительно гармонирующие, прямо-таки подобранные под его костюм. Голубые глаза, синяя каска. Стив хмурит брови и все его лицо кривится от боли - или это позорная мутная пелена в глазах. Старк смаргивает - и все проходит. Конечно, он знал. Он знал от начала и до конца, давно знал, в подробностях: время, место, час. Говард же был его другом (был, был?!) - он не мог не выяснить обстоятельств его гибели. Конечно, знал. Как и Тони теперь. Знал - и молчал, молчал, молчал; засыпал рядом с ним и молчал, жарил с утра яичницу и молчал, прикидывался, что он порядочный семьянин с газеткой и собачкой, - и молчал! Трахал его по ночам и молчал. Це-ло-вал его, прикасался и - молчал. Тони почти слышит, как внутри хрустит - каждый сустав, каждая косточка души. Он доверял Стиву. Он научился верить, он шаг за шагом отколупывал себя от асфальта, по которому его размазало однажды всем этим супер-геройским-охуенным апгрейдом. Он думал, Пеппер поможет - но от ее прикосновений хотелось сбежать и заработаться до потери пульса. Думал - работа; а потом однажды чуть не выпил кружку машинного масла, перепутав бутылки. Думал - спасет мир и полегчает, но вместо этого раздолбал пол-страны, свихнувшись при мысли, что Роджерс погибнет на его глазах, и он будет бессилен. И потом, вдруг, случайно, само собой, заснул без сновидений и проснулся свежим и новым - в его руках. Он тщательно соскоблил все, что расползлось в стороны, сложил в коробочку, почти перевязал... и малодушно оставил на прикроватной тумбочке, не решившись вручить в руки (да кому такое нахрен нужно?). Стив и не требовал (Стиву было нужно) - принял его таким, какой он есть, вот этой бесформенной кашей, собрал заново. Тони доверил ему все, что у него было - детские комплексы и страхи, своих подкроватных монстров и голодных демонов, свои мечты и стремления, свои паранойи и разваливающуюся душу, свои успехи и радости, свои провалы и поражения; доверил всего себя, чтобы сейчас почувствовать, как все внутри хрустит под этим невероятно тяжелым голубоглазым взглядом. Конечно, он знал. Тони плевать хотел на Баки - если Стиву надо расшибиться в лепешку ради размороженного отморозка (как поэтично звучит), то пусть расшибается, только не насмерть. Он был готов отмазывать его от тюрьмы и статей хоть до конца жизни, он был готов, почти-готов принять и понять его; но сейчас Баки становится единственно возможным выходом из ситуации. (Он правда думал, что лучше сам его поймает, чем ООН пригонит танки и будет палить по Роджерсу, пока не оставит от живой американской легенды один порванный флаг. Такого Тони допустить не мог). Тони чувствует себя маленьким ребенком, которому надо растоптать чужой песчаный замок в ответ на то, что растоптали его. Он хочет сделать ему так же больно, до белых точек перед глазами, до плохо сдерживаемой ярости и острых колючек в глотке - он хочет, черт возьми, точно так же хрустнуть Стивом, чтобы Стив, наконец, услышал за внутренним патриотическим шумом внутри своей головы, как осыпается на его глазах все, что Тони отстроил внутри его руками. Тони глупо и бесконечно-искренне хочет уязвить его так же сильно, отобрать у него самое дорогое, что только есть - и сейчас он даже не хочет взвешивать на чашах внутренних весов, кто там в итоге оказался Кэпу важнее, в такие ревнюльки в детсаду играть можно, но никак не сейчас. Сейчас есть Баки. А когда не станет Баки, тогда, наверное, разрушится вот вообще все, но Тони - максималист, и на столько шагов вперед он может думать только в лаборатории при создании нового алгоритма действия, но никак не перед Стивом Роджерсом, рядом с которым закипает на раз-два в любых ситуациях - от адреналина на поле боя, от бешенства в ссоре, от страсти в постели. Вся база осыпается и грохочет так, что уши закладывает, но Тони почти уверен, что это у него внутри, и только внутри. * Стиву страшно, что он почти опустил щит. На какой-то бесконечный момент он почти поверил в то, что голова Старка отскочит, оставив тело в своем щегольском бесполезном красно-золотом панцире, он почти увидел отвратительную багровую лужу и почти почувствовал, как будет дергаться под ним оживший костюм, как будут скрежетать пластины о бетон. Руки сводит от боли, а все тело - от ужаса, когда щит врезается в реактор. Он никак не может привыкнуть к тому, что кругляшок Тони больше не светится по ночам под одеялом, и устраивать театр теней на стенке, заставляя его фыркать и закатывать глаза, тоже больше не получается. На секунду Стив думает, что сделал еще хуже, но потом Старк вздрагивает и смотрит на него, и Стив может только сползти, бесполезно подволакивая ноги. В Тони вбит его щит - прямо-таки надгробие всему, что они пережили вместе. В Тони, прямо в самое его сердце, вбит звездно-полосатый щит, у Тони из сердца сыплются осколки реактора и щит шевелится при каждом его вдохе. Осколки реактора, осколки сердца, боже, как тривиально. Стив раскурочил ему реактор своим щитом - Стив разломал ему заново собранное, освобожденное от шрапнели и кусков затаенной боли и страхов сердце. Наташа права - Стив так и не научился строить отношения. Стив выдергивает щит, и Тони вздрагивает, как будто металл выходит из живой плоти. Тони кричит ему вслед, что он не заслужил этот щит. Этот щит сделал мой отец, мойотец,тынезаслужил, Тони тошно от самого себя, от этого капризного маленького ребенка, который снова полез из всех щелей и трещин, да он сам теперь - одна большая трещина. Эти глупые, идиотские слова, детские обзывалки, это последнее-слово-за-мной, это все, что он может крикнуть ему в спину: Господи, да оставь мне хоть что-то о себе на память. Щит падает на землю, надгробная плита, звездно-полосатое фрисби, все в мелкой крошке Тониного сердца, скоро я вернусь домой - за щитом, а, может быть, на щите. * Эти неловкие слова про семью - для тебя Мстители стали семьей даже больше, чем для меня: это закодированное прикрытие; эй, Тони, Мстители для нас стали возможностью быть рядом, Мстители для нас стали поводом засыпать вместе. Тони, я знаю, как ты в них нуждаешься (Тони, знаешь, как я нуждаюсь в тебе?), Тони, Тони, прости меня, Тони, и если я когда-нибудь буду нужен - я приду. Старк смотрит на допотопную раскладушку на столе - боже, да все эти винтажные хрени просто-таки роспись Роджерса без бумаги и ручки - и он смотрит, смотрит и смотрит, смотрит-смотрит-смотрит, и не знает, что делать со всем этим: своим сердцем, желанием увидеть Стива и желанием сказать ему все, как всегда, быстро, горячо, чтобы не осталось времени думать и сомневаться; ты, тытыты, только ты - моя семья. Но Тони знает, что он этого не произнесет.