Давать предмету изучения имя собственное - дурной знак, не правда ли?

Запах я почувствовал ещё до того, как преодолел последний пролёт лестницы, ведущей на крышу. Тяжёлую, липкую вонь разложения, к которой примешивался какой-то посторонний элемент: кисло-сладкий, словно оседающий жировой плёнкой на стенках альвеол. Это вызывало рвотный рефлекс уже сейчас, и мне оставалось только предположить, насколько невыносимым запах будет непосредственно у резервуара. Работать в таких условиях без респиратора — не только дискомфортно, но и прямое нарушение техники безопасности. Почему меня не предупредили, чёрт возьми?.. Сторонние запросы Научно-исследовательскому институту Скриппса (а точнее будет сказать — Калифорнийскому университету Сан-Диего, откуда они перекинули его нам) — не редкость; но в качестве эксперта в таком деле меня привлекли впервые. Разбирайся я в ядовитых растениях — подобный запрос не был бы столь удивителен; но моя специальность — микроводоросли. Что криминалисты надеются узнать? Да, большинство видов так или иначе реагируют на условия среды, спирогиру даже сравнивают с канарейками, которых когда-то использовали для обнаружения газа в шахтах; при наличии в воде меди она быстро погибает и потому служит неплохим датчиком. Но что это даст расследованию? Всё, для чего популяция микроводорослей может стать индикатором, прекрасно способен определить любой мало-мальски компетентный коронёр. Хм. Ну что ж, возьмём пробы и посмотрим. Вернее, сперва посмотрим, потом возьмём пробы, а затем посмотрим снова. К счастью для меня, тело из резервуара уже извлекли — почти сутки назад. Новости я смотрю редко, но пропустить мимо внимания эту было совершенно невозможно: о ней говорили все. Девушку нашли мёртвой в баке-накопителе на крыше отеля. Точно так же, как нашли несколько лет назад Элизу Лэм. Другой город — Сан-Диего. Другая жертва — двадцатичетырёхлетняя Нонна Хэйл. Другой диагноз — эпизодическая пароксизмальная тревожность. Но не менее загадочные обстоятельства исчезновения и столь же полное отсутствие подозреваемых. Я вспомнил молодое женское лицо на фотографии — острый подбородок, большие настороженные глаза. Тени под ними, видимые даже на тёмной коже. Знакомить общественность с посмертными снимками, разумеется, никто не стал. И к счастью. Мне вполне достаточно того, что придётся иметь дело с водой, где на протяжении полутора недель плавало и разлагалось мёртвое тело. На крыше меня встретила агент в униформе федералов, невысокая блондинка. Кивнула своему интерну, благодаря чьему сопровождению мне удалось прибыть сюда без приключений, и представилась: — Агент Джейн Кёртис, ФБР. Доктор Феррейра, я так понимаю? Я поздоровался; отмахнулся от её извинений. По правде говоря, я был только рад, что меня оторвали от основной работы. Разработка сред для культивирования микроводорослей — занятие, безусловно, полезное и академически статусное. Но в слабой степени захватывающее, прямо скажем. То, как тебе удалось подобрать правильные пропорции органического и минерального питательного материала для непрерывной аксенической культуры Chromulina nebulosa Cienkowski — не лучшая тема для беседы с девяносто девятью процентами людей. Не говоря уж о том, что вовсе не вызывает желания бегать по коридорам, крича «Эврика!» или «Наука в очередной раз спасла мир!». А то, ради чего меня сюда позвали, напротив… Если водорослями заинтересовались не-учёные, явно случилось нечто из ряда вон выходящее. Анализ флоры водоёма вовсе не входит в число стандартных процедур исследования места преступления, в этом я был вполне уверен. Иначе, возможно, работал бы сейчас по совсем другой специальности, вместо того чтобы мериться индексом Хирша с коллегами из Ю-Си-эС-Ди. — Рабочий, занимавшийся в отеле проверкой и очисткой водопроводных систем, говорит, что такого никогда не видел, — агент Кёртис скользнула по резервуару взглядом и снова сосредоточила внимание на мне; её глаза были глазами очень уставшего человека. — Он клянётся, что когда заглядывал туда в последний раз, ничего странного не было. Мы проверили другие цистерны — чисто. Мы бы не придали особого значения — мало ли что могло разрастись на продуктах разложения. Но… В общем, посмóтрите сами. — За этим я и здесь, — я попробовал улыбнуться и сразу об этом пожалел. Пропитанный вонью воздух частично прилип к зубам, частично просочился на язык, и горло в очередной раз свело судорогой. Я поставил воображаемую галочку напротив пункта «Поменьше открывать рот» и целеустремлённо направился к резервуару. Металлические скобы показались мне до отвращения тёплыми под ладонями; тёплыми и грязными, будто захватанными до меня тысячами немытых рук. Я знал, что мне это мерещится — залезай сюда люди чаще, труп бы не пролежал столько времени ненайденным, — но подавить в себе инстинктивную брезгливость не мог. Возможно, в шероховатостях перекладин ещё оставались частички кожи Нонны Хэйл или её убийцы, если он существовал. Жаль, что я захватил с собой всего две пары лабораторных перчаток, и обе пары мне могут понадобиться для забора проб. Я перевалился через край резервуара и выбрался на его крышу; вернее будет сказать, на верхнюю его стену. Металл гулко гремел под подошвами ботинок и опасно прогибался; отвратительный запах достиг такой густоты, что его можно было пить, как жидкость. От непрошенного сравнения меня передёрнуло. Представить это внутри себя? А ведь постояльцы отеля потребляли воду с продуктами распада больше недели. Я сжал челюсть и вхолостую сглотнул, проталкивая подступивший к горлу комок обратно. Если меня здесь стошнит, это будет не очень красиво. Не говоря уж о том, что станет воспоминанием, которым не особо хотелось бы обладать. Обойдусь как-нибудь. Я поправил на плече ремень сумки с гидробиологическим набором и осторожно зашагал к открытому люку. Натянув рукав до вторых фаланг, я прикрыл рукой нос и заглянул вниз. Стоило мысленно себя подготовить, но при таких обстоятельствах сомнительно, что удалось бы. Лучше закончить всё как можно скорее и убраться восвояси — вернее, проводить анализы в лаборатории. Но не то чтобы мне не было интересно, что я увижу сейчас. Кем бы я был, отними у меня любопытство? Уж вряд ли собой. Беглый взгляд открыл чёрную стоялую воду и отражение неба овальным пятном; в отражении я увидел свой силуэт и ничего больше. Вода стояла фута на три ниже уровня крыши резервуара, и в ней вроде бы не было ничего особенного, кроме чертовски ужасающего запаха. Я опустился перед люком на колени, прикидывая, взять ли у агента фонарик, или хватит моего на смартфоне. Не хотелось бы уронить его случайно в эту… в это… Я перестал подбирать подходящее слово, как только увидел. Стенки резервуара изнутри были сплошь покрыты засохшей буроватой коркой, которую я сперва принял за ржавчину, пока не заметил, что она на доли дюйма приподнимается над металлом. Там, куда солнечные лучи ещё проникали под поверхность воды — на палец или два — плавали слизкие комки, сцеплявшиеся в ленты, как лягушачья икра. Они едва заметно шевелились в водной толще, будто на невидимом течении; впрочем, это не выглядело странно — тут стоило винить вибрацию от моих шагов, пожалуй. Эти комки… чего-то такого я и ждал; возможно, не совсем такого, но всё же. Чего я уж точно не ждал, так это того, что они будут бледно-розового цвета, будто кто-то выкашлял свои разжиженные лёгкие в воду. Что за чертовщина? Розовые водоросли? Dunaliella salina делает цвет воды похожим, но для неё нужна повышенная солёность; плюс её колонии выглядят совершенно иначе. Может, это вообще не водоросли, а метилобактерии? Для них тоже среда вроде бы не совсем подходящая, но тут я не специалист. В любом случае, я и впрямь не видел до сих пор ничего подобного. Если это всё-таки микроводоросль… Откровенно говоря, я сейчас даже не имел представления, к какому роду или даже семейству её можно отнести. И есть ли какая-то связь с найденным мёртвым телом. Почему колония только в этом резервуаре? Предчувствие открытия перехватило мне дух больше, чем это делал мерзкий запах. Если мне удастся изучить и описать новый вид первым… Ох, перспективы открывались заманчивые. Так что, чёрт возьми, она из себя представляет? Мне не терпелось рассмотреть клетки под микроскопом и провести биохимический анализ. Интересно, получится ли поддерживать её культуру в лабораторных условиях? Надо будет набрать с собой воды из резервуара, и побольше. Раз уж водоросль (если это водоросль) не распространилась по другим водоёмам, она должна быть очень чувствительна к составу среды. Но с другой стороны, если она выживает лишь в узком диапазоне условий, то как тогда она попала в резервуар? Загадочно. Полчаса спустя я уже обещал агенту Кёртис позвонить, как только получу первые результаты. Без лабораторных исследований я не мог ей сказать ничего определённого, — что её разочаровало, по-моему. А я-то надеялся, что она смотрела правильные фильмы; не те, где учёный, только бросив взгляд на явление, вычисляет его природу на глаз. И, покопавшись в лаборатории ещё минут пятнадцать, изобретает эффективное средство избавления от него. А возможно, её просто совсем уж допекло отсутствие зацепок и прогресса в расследовании. Нервная, должно быть, работа. Что же, время оставить её работу ей, а мне — добраться до стен родного института. Сегодня ещё немало предстоит сделать. Но сперва — в душ и сменить одежду. *** Когда сегодня ко мне заходил Энди, он то ли спросил, то ли восхитился: «Сукин ты сын, ты завёл себе мозги в банке?». С этим он был чертовски далёк от действительности, но стоило признать — Ханна, как я назвал пока водоросль, действительно напоминала нечто, что скорее должно находиться внутри человеческого тела, чем снаружи. И, тем не менее, она действительно была микроводорослью, а не метилобактерией! Просто очень, очень странной. — Понимаешь, Эй Джей, — попытался объяснить я, заперев дверь от всех остальных желающих расспросить, как прошло приобщение к месту преступления, если таковые вдруг будут, — не то что я подобного не встречал… такого не встречал никто ещё! Или, по крайней мере, не описывал. Я все доступные источники перерыл, и… чёрт возьми, да это просто бессмысленно. Ты бы видел, как выглядят её хлоропласты! А митохондрии? Как будто она полагается на фотосинтез при синтезе АТФ гораздо меньше, чем большинство растительных клеток, о которых мы знаем. Словно эволюция пошла по другой ветке несколько сот тысяч лет назад, или что-то вроде. И никаких промежуточных видов, никаких зацепок насчёт того, откуда и почему, и почему здесь. Энди тогда подошёл к прозрачному контейнеру, куда я поместил часть образцов, которую пока не использовал в исследованиях, и постучал пальцем по стеклу. — Ммм, солнце, откуда же ты взялась такая уникальная? — проворковал он, смотря из-под ресниц на плавающие в банке слизкие ленты. — Руки какого генетика к тебе приложились?.. Или это были лапки ксеноса, моя хорошая? — Кыш, — нахмурился я. — Ты не принимаешь меня всерьёз. Иди обтыкивай точками глубин изобаты на интерактивных картах или подрочи на Жака-Ива, или чем ты там у себя обычно занимаешься. Не лезь к Ханне, варвар. Я бы тебе показал в микроскоп, но ты же не поймёшь ничего. — Хей, да не трогаю я твою новую девушку, Феррейра! — Энди принял оскорбленный вид и воззрился на меня с демонстративным укором. — И даже не осуждаю твой выбор, заметь. Подумаешь, она людоед-некрофаг и ампутант на всё тело! Кто мы, мясные прямоходящие на вершине пищевой цепочки, такие, чтобы осуждать? И почему ты решил, что я тебе не верю? — Не мог же ты говорить про «лапки ксеноса» всерьёз? — я смерил его уничижительным взглядом. — И не смешно, Эй Джей, совсем не смешно. Я не знаю, что мне сказать ФБР, когда они затребуют моё экспертное мнение. За которым они меня и вызывали, прошу отметить. Я имею в виду, это всё безумно интересно с биологической точки зрения, но им-то чем поможет? Мне стоит признать, что моей квалификации недостаточно. Мой друг сморщил нос и отлепился от банки окончательно. Повернулся ко мне, поднял брови так, что они залезли под чёлку. — Да что-о ты говори-ишь, Ферре-ейра, — чётко, едва ли не по слогам протянул он. — Квалификации не хватает? Серьёзно? Хмы. Да я, может быть, и не биолог, но и то в состоянии просечь, что её создавали искусственно. — В тебе сейчас говорит эффект Даннинга-Крюгера, — вздохнул я. — Не всё так просто, понимаешь? Теоретически, при некоторых условиях подобное строение могло бы развиться самостоятельно, эволюционным путём. Вот только я… Энди цокнул языком и замотал головой. — Нет, чувак, я настаиваю на том, что к созданию этой лапушки кто-то приложился. А представь, она ещё и разумная? Это сделало бы её одним из первых тру-ИИ! На микроводорослевой основе, кто бы мог подумать. Я б на твоём месте сказал копам, что девушку — как там её звали? — убили, чтобы накормить ею Ханну. Тот, кто её создал. А бак для воды — это его лабораторная ёмкость для опытов. Культивации, типа такого. — Нонна. Девушку звали Нонна Хэйл, — Энди начинал меня раздражать. Обычно я не имел ничего против его беспорядочной болтовни; скорее, наоборот, она вносила приятное разнообразие в мои трудовые будни. Но не сейчас. Я уже жалел, что сделал для него исключение и впустил в лабораторию, чтобы поделиться промежуточными результатами своих исследований. — И мне интересно, когда в твоих словах появится хоть какой-то смысл. Объясни ещё раз, почему я вообще имею с тобой дело? Это такая же загадка, как и то, почему ты пошёл в океанографы с подобными идеями. Энди заложил руки за голову и потянулся всем телом. Бросил последний взгляд на банку с Ханной и ухмыльнулся. — Ты со мной общаешься потому, что никто больше не хочет. Признай, тебе нравится чувствовать себя исключительным. Верно? — его ухмылка приобрела беззастенчиво самодовольный вид, будто он только что прозрел меня насквозь, сам отвесил себе за это мысленный комплимент и сам же поблагодарил за оный; я хотел было швырнуть в него скомканным листом бумаги, но он направился к двери, и я не стал напрягаться. И тут же об этом пожалел, потому что, уже взявшись за ручку и поворачивая защёлку, Энди добавил. — А в океанографы я пошёл, потому что апвеллинги — это очень сексуально. Я закатил глаза, фыркнул и не удостоил его ответом. Когда я снова остался один, мысли мои вернулись к водоросли и химическому составу воды в резервуаре. В бульоне из продуктов трупного распада она чувствовала себя замечательно; а в среде, которая будет чище? Если окажется, что нужный для её развития состав образуется только на определённой стадии разложения, то, задокументировав соответствующие опыты, я докажу, что популяция разрослась уже после убийства. Что, кстати говоря, говорит о весьма значительных темпах роста. Конечно, микроводоросли вообще обладают способностью заполонять водоём раньше, чем что-то успеешь предпринять (хотя в таких обстоятельствах предпринять можно мало что; по крайней мере, такого, что не отразилось бы на местном биогеоценозе самым печальным образом), — но в данном случае речь шла о считанных часах, возможно. Особенно если вспомнить, какой слой налёта из погибших водорослей был на стенках резервуара выше поверхности воды. Кстати говоря, ширину и толщину его я замерил, и если знать примерный суточный расход воды и скорость её испарения, также можно определить, когда микроводоросли заселились в резервуар, и проследить, как развивалась их популяция. Тут был ещё один интересный момент: при условии их нормального развития и размножения толщина корки должна была увеличиваться сверху вниз постепенно, вместе с нарастанием численности. Результаты моих замеров же говорили о другом. Тонкий слой водорослей опоясывал стены резервуара лентой шириной около двадцати дюймов; это был не слой даже, а отдельные погибшие клетки, кое-где слипшиеся между собой. Встречаемость этих клеток, плотность их распределения оказывались почти равномерными для всей полосы — и очень незначительными. А вот ниже этого пояса происходил резкий скачок численности мёртвых организмов. Средняя толщина слоя подскакивала от долей миллиметра до трёх на промежутке в полдюйма, и оттуда начинала неуклонно расти вплоть до поверхности воды. Как будто в момент, когда вода находилась как раз на этом уровне, произошло нечто, вызвавшее популяционный взрыв. И если он как раз совпадал с моментом, когда тело несчастной Нонны Хэйл попало в резервуар… Хм. Мне нужно было уточнить кое-какие детали. Не годится тратить время на построение теорий, которые могут быть основаны на ложных предпосылках. *** Несколько звонков и минут сорок расчётов спустя я смог определить: резкое увеличение численности погибших организмов на стенках резервуара действительно совпадало с моментом, когда тело девушки попало в воду (ну или совпадало примерно, но вряд ли я слишком сильно ошибался). Уже кое-что. Но как насчёт тех единичных клеток, которые оседали на металле до этого, причём в течение довольно продолжительного времени? Возможно ли, что их вынесло на стенки всплесками и брызгами воды, когда в ней трепыхалась, пытаясь выбраться, Нонна Хэйл? Я непроизвольно представил внутренности резервуара, каким его увидел я: заполненным водой чуть более чем наполовину, слабо освещённым. С мелким мусором на плёнке поверхностного натяжения и с колышущимися на невидимом течении студенистыми жгутами водорослей под ней. И запах. Когда в воду попала Нонна, никакого запаха, разумеется, не было — кроме запаха стоялой воды и коррозирующего металла. Но вряд ли она почувствовала и эти. Судя по тем скудным данным, что стали известны широкой общественности, никаких следов борьбы или попыток выбраться на её теле не было; в резервуаре она оказалось уже мёртвой или достаточно без сознания, чтобы утонуть, не понимая, что происходит. Меня передёрнуло, и я оборвал мысль. Сочувствие жертве, сопереживание её участи — это и хорошо, быть может. Но сейчас они никого не спасут, а помешать мне чётко мыслить вполне способны. В любом случае, из краткого экскурса в свои (и прогнозируемые чужие) воспоминания я вынес важное наблюдение, которое привело к не менее важному умозаключению. Двум, вернее. Первое: вне зависимости от того, как образовалась верхняя разреженная полоса мёртвых организмов — или из-за постепенного убывания воды и их осаждения на стенах, или из-за всплесков, вынесших их выше её уровня, — микроводоросли в резервуаре определённо присутствовали ещё до того, как в него попала Нонна Хэйл. Второе: поскольку Нонна не двигалась (или почти не двигалась), то всплеск, которым их могло бы вынести на стенки резервуара, произошёл только однажды — когда тело было сброшено в воду (или попало в неё каким-то иным образом). Силы этого всплеска в любом случае было бы недостаточно, чтобы образовать полосу шириной в двадцать дюймов. Следовательно, дело всё-таки в резком увеличении популяции. Как я, в общем-то, и предполагал. И с чем это меня оставляет? Хм. Я оглянулся на банку с водорослью (сейчас меня бы покоробило назвать её Ханной даже наедине с самим собой; не после того, как я мысленно произносил имя девушки, которая, умерев и разлагаясь, стала для неё питательной средой; Нонна, Ханна… почему я выбрал столь похожие имена? сознание выкидывает иногда странные штуки), от которой до сих пор заметно несло запахом разложения и ещё чем-то кисло-сладким, всё тем же, чем пах резервуар на крыше, только в меньшей концентрации. Водоросль распростёрлась в воде, как розовая медуза, пропущенная через шредер. Сейчас она не выглядела микроводорослью: отдельные клетки окончательно сцепились в нечто вроде паренхиматозного слоевища. Я механически поставил галочку напротив воображаемого пункта «сарциноидный тип таллома» и забуксовал. Она не могла расти в такой среде, просто не могла. Водоросли — не бактерии (отложим сейчас в сторону всю драму с цианеей), да и если бы она по какой-то неясной причине приспособилась выживать на продуктах гниения и не загибаться от трупных ядов… то почему она была в воде и до того, как среда стала подходящей? Если период наиболее интенсивного размножения и развития популяции приходится на время, когда в воде что-то разлагается… как популяция могла образоваться здесь и именно здесь, в том резервуаре, где через какое-то время условия окажутся подходящими для роста? Каков вообще шанс подобного совпадения?.. Я мог бы предположить, что водорослью были «заражены» все резервуары, но в остальных она со временем погибла по причине неподходящих условий, и только одной популяции, кхм, повезло… Но я проверял специально — и на стенках других резервуаров не было никаких следов её обитания. Ни одного пояса отмерших организмов, подобного тому, что обнаружился в указанном Кёртис. А это значит… Каким бы бредом ни казались идеи Эй Джея, они не выглядели невероятнее, чем предположение, что неизвестные науке микроводоросли были обнаружены, возможно, в одном-единственном месте в мире — и по случайному стечению обстоятельств именно туда убийца решил сбросить труп своей жертвы, тем самым создав для них идеальную среду. С другой стороны… Предположить, что кто-то проводит эксперименты не в безопасности лаборатории, в полностью контролируемых условиях, а на крыше отеля… Я покачал головой и усилием воли перевёл мысли на другую колею, проинспектировав последние прозвучавшие в моей голове фразы на предмет дальнейших зацепок. Например. «Отеля»? Или вместо этого должно было прозвучать «отелей»? Могли ли водоросли присутствовать в цистерне для воды, где нашли Элизу Лэм? Я не обнаружил информации о них среди тех данных, что в итоге оказались в открытом доступе (а я перерыл всё, что нашёл в сети), — но это мало о чём говорило. Несведущий человек вообще мог не увидеть в водорослях ничего особенного, и то, за что зацепился взгляд следователей здесь, в Сан-Диего, вполне могло пройти незамеченным в Лос-Анджелесе. А ещё я был вполне уверен, что некоторые детали того происшествия остались засекреченными. В конце концов, недостающая часть видеозаписи так и не была слита в сеть, — и это только часть общей картины. В общем, мне было над чем подумать. И стоило поэкспериментировать со средой культивирования, однозначно. В конце концов, должен же я дать высшему порядку вещей хоть одно основание для того, чтобы в качестве эксперта вызвали именно меня? Пока я не сделал ничего, что не смог бы в Научно-исследовательском институте Скриппса каждый. Включая системного администратора и переводчиков. *** Спал я этой ночью отвратительно. Я не запомнил, что именно мне снилось — я редко запоминаю сны, так что тут ничего удивительного, — но после пробуждения в теле осталось неприятное чувство, поселившееся в мышцах и костях, но больше в костях. Будто бы они утратили свою привычную прочность, стали расслабленными, но в этой расслабленности не было ничего от отдыха; сделались рыхлыми и студенистыми по краям. Я лежал, смотрел на потолок и не мог заставить себя встать. Язык прилип к нёбу, и вкус у него был гнилостный и кисло-сладкий. Мне не хотелось идти на работу — и одновременно хотелось. Возможно, не стоило с неё и уходить. Пока я принимал душ, я старался как можно меньше закрывать глаза. Даже если это грозило раздражением от попавшего в них шампуня. *** Не знаю, чего я ждал, но за ночь водоросль вроде бы ничем не изменилась. Прежде чем приступить к выделению культуры, я долго смотрел на неё сквозь выпуклое стекло — настолько долго, что мне начало казаться, будто её полупрозрачные ленты медленно покачиваются перед моими глазами. Запаха я уже почти не ощущал. *** Около часа дня мне позвонили. Я как раз составлял среду культивирования с высоким процентом содержания продуктов растительной мацерации (чтобы сравнить затем со средой, куда вошли продукты мацерации тканей животных) и чуть не выронил пипетку, когда по лаборатории разнеслась оглушительная и совершенно неуместная трель. Мне понадобилось какое-то время, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, чего от меня ждут. Когда я поднимал трубку, я ещё понятия не имел, что скажу. «Мне нужно больше времени», — так можно было кратко суммировать моё общение с Кёртис по телефону. Не то чтобы мне нечего было сказать, но… Но. … …Ханна медленно вращалась в банке, словно кто-то помешал в ней воду столовой ложкой. Но я был спокоен. Этого никто не мог сделать. Никто не мог тронуть Ханну. Я запер лабораторию на ключ — изнутри. *** Кто-то стучал в закрытую дверь около четырёх часов дня. Я не стал открывать и интересоваться, что им нужно. Мне было не до того. *** Какое-то время спустя стук повторился. Впрочем, возможно, мне это всего лишь показалось. Я был слишком погружён в работу, чтобы различать разницу между тишиной и звуком. *** Энди поймал меня по дороге из туалета. Возможно, он даже меня подстерегал — или подкупил охрану, чтобы ему сообщили, когда я появлюсь на какой-нибудь из камер наблюдения. С него сталось бы, чёрт возьми. — С ума ёбнуться, дружище, я уже думал, тебя забальзамировало фитонцидами твоей новой девушки! Я стучал, ты не открывал, и… нет, мысль взломать замок приходила мне в голову, конечно, но вдруг я прервал бы ваш тет-а-тет? Не хотелось бы обламывать тебе кайф, честно. Но мне ведь любопытно. Ну и как оно, как оно там? Злой гений-водорослесоздатель оставил свою визитную карточку, зашифрованную где-нибудь в коде ДНК? Тебе звонили из ФБР? Ты теперь их любимый эксперт, нацменьшинный маскот и лапочка? Эндрю чёртов Дженкинс задавал вопросы, будто бы ему выплачивали отдельную премию за каждый, бурно жестикулировал и — что хуже всего — загораживал проход. — Нет, — ответил я и сделал попытку его обойти. Собственно, я даже не надеялся, что такой ответ его удовлетворит, но почему бы не помечтать? Но да, как же. Эндрю ухватил меня за рукав лабораторного халата, и прежде чем я выдрал его из цепких пальцев, снова оказался передо мной — уже без улыбки на лице. — Послушай, Феррейра, ты совершенно дерьмово выглядишь. Ты уверен, что тебе нужны эти абьюзивные отношения? Она что, запрещает тебе со мной общаться? Это красный флаг, чувак. Верный признак того, что… — Отстань, — прошипел я и выдернул рукав из его бесцеремонного захвата. — Отстань и дай пройти. Мне некогда. Если у тебя есть время на чепуху, то у меня нет. Я не знаю, что сказать ФБР, понимаешь? Мой голос разнёсся по коридору слишком громко, хотя я понизил его, как мог. Чтобы подавить вспышку раздражения, мне понадобилось сознательное усилие. — Скажи, что у них лицевые пауки? — пожав плечами, посоветовал-спросил Эндрю. Я воззрился на него, не веря своим глазам. Это было чересчур даже для Эй Джея. — Что. Я даже не потрудился придать слову вопросительную интонацию, настолько абсурдным мне показался его контекст. Энди ослепительно улыбнулся. — Не долгосрочное решение, беда-печаль, признаю. Но-о, я тебе гарантирую, Феррейра, на некоторое время это их отвлечёт. Быть может, они даже впадут в экзистенциальный кризис или что-то вроде! И ты успеешь подумать над тем, что им скажешь дальше. Здорово, да? Я испытал настоятельное желание приложить руку к лицу. И это в дополнение к раздражению, которое у меня уже было. Не самое лучшее сочетание, я знал; но ситуация ему более чем способствовала. — Из всех идиотских предложений… — начал я, а затем понял, что у меня просто нет сил продолжать фразу дальше на том уровне взвинченности, который она требует; поэтому я вздохнул и попробовал договориться с Энди мирно. — Я не буду шутить шутки с ФБР. Это плохая идея. Спасибо, что беспокоишься, но… Извини, мне нужно работать. Энди не двинулся с места. Только брови сошлись на переносице, образовав почти жалобный угол. — Но лицевые пауки — не шутки! Они правда есть, причём у всех. И у агентов ФБР, в этом они не особенные, уж поверь, там не занимаются дезарахнизацией. И у меня. И да-да, у тебя тоже! Желание поднять руку к лицу возникло снова, но уже по другой причине. По счастью, преодолеть его мне удалось и на сей раз. Нелепость заявления Энди немало поспособствовала моему самоконтролю в этом плане. — Эй Джей, — процедил я сквозь зубы. — В мои планы не входит часами трепаться с тобой в коридоре, разыгрывая сцены из твоих любимых сериалов в жанре странной фантастики и делая вид, что всё происходит взаправду. Видимо, Энди услышал в моём голосе что-то такое, что заставило его отступить на полшага. Или увидел во взгляде, не знаю. Я уверен, что всем выражением лица и положением тела явственно передавал, насколько он со своей чепухой не ко времени, — но речь всё-таки идёт об Энди. Который променял способность к включению в эмоциональное состояние окружающих ещё в детстве — на пачку фломастеров или наклейки с пони, уж не знаю. — Демодекс бревис — не вымысел, Феррейра, и в этом их особая прелесть. Это кро-охотные арахниды, которые больше похожи на тихоходок, правда, и тихоходки суперкруты, выживать десять суток в космическом вакууме, эпично, ведь да? Но-о, человеческое лицо — не хухры-мухры тоже, между жизнью на лице и жизнью в космосе лично я предпочёл бы космос, пусть даже это продлится всего две минуты до моей неминуемой смерти. Но какие, Феррейра, какие! И-и, и всё-таки Демодекс бревис к паукам ближе, что просто охуенно, если вдуматься, и их на нашем лице одновременно могут быть миллионы, и ты даже не представляешь, какие перспективы… — Хватит. Энди вздрогнул и осёкся. Всё то время, пока говорил, он продолжал медленно отступать и теперь упёрся лопатками в стену; я краем сознания отметил чувство мрачного удовлетворения, которое вызвал у меня этот факт. Человек, стоящий передо мной, столько времени лез в моё личное пространство, мешал заниматься делом, приставал с глупостями. И сейчас, когда передо мной возникла проблема, реальная, действительная проблема, когда на кону стоит моё будущее, будущее науки и, может быть, чья-то ещё жизнь, сейчас, в этот самый момент — он не способен даже отдалённо понять, каково это. Каково, когда на тебе лежит ответственность. Когда преодолеваешь настоящие, а не выдуманные трудности. За что его вообще здесь держат? За то, что умеет рисовать тушью карты — сейчас, когда это уже не нужно? Или за дурацкие шутки про привлекательность апвеллингов? Я понадеялся, что мой взгляд, ко всему прочему, достаточно выразительно передаёт злость и отвращение. — Ты мудак, Эндрю Дженкинс, — тихо проговорил я и сделал шаг вперёд; голос даже мне самому показался сиплым и досадно сорвался на последнем слоге. — В то время как одни люди умирают, а другие пытаются что-то с этим сделать, ты… Тихоходки? Шутки про то, сколько можно прожить в вакууме? Ты не в своём уме, или тебе настолько плевать? Я бы злился гораздо сильнее, если бы у меня доставало на это энергии; но когда чувство удовлетворения ушло, мне остались только царапающий горло смех, усталость и крайняя степень раздражения. Крайняя — но ещё не настолько, чтобы схватить за воротник рубашки и ударить затылком о стену. Не настолько, чтобы сжать пальцы на плече крепко-крепко, до синяков, пока не захрустят кости, не настолько, чтобы впечатать кулак в нос, не жалея костяшек, не настолько, чтобы… Я увидел, как глаза Эндрю расширились и почернели от заполнивших радужку зрачков. Когда он заговорил снова, тон был обычным, идиотически-жизнерадостным; но голос его чуть заметно дрожал, и эта дрожь не укрылась от моего слуха. — Я не мудак, Феррейра, а ебанько, это разные вещи, — он ухмылялся, как и всегда, но сейчас избегал встречаться со мной взглядом и смотрел куда-то вбок, мимо моего правого уха. — И не недооценивай важность тихоходок. Впрочем, что я на самом деле тебе хотел сказать, так это… — Вот честно. Мне абсолютно плевать, что ты мне хотел сказать, Эндрю, — я отступил прочь от него и повернулся на каблуках. — Ты уже наговорил более чем достаточно. Не беспокой меня больше. Уже уходя, я оглянулся через плечо. Энди так и стоял у стены, прижавшись к ней локтями и ладонями, полуобернувшись ко мне и смотря вслед. Он не улыбался и не ухмылялся; у края его рта появилась незнакомая косая складка, а глаза всё ещё казались тёмными от расширившихся зрачков. Я сжалился и добавил: — По крайней мере, пока это не закончится. Пока я не разберусь. К моему облегчению, он ничего не ответил. *** Этим вечером я всерьёз думал остаться на работе. Мысль о том, чтобы ехать сорок минут домой, разогревать еду, ужинать, принимать душ, расстилать постель, плавать несколько часов в жидкой мути кошмаров, а потом для возвращения в лабораторию повторить всё в почти обратном порядке, казалась слишком тягостной, чтобы её думать, почти неподъёмной. Гораздо проще было бы составить вместе стулья в закутке за стеллажами, застелить зимней паркой, которая до сих пор висела в шкафу (у меня всё время вылетало из головы отвезти её домой), и на них переночевать — если, конечно, мне удастся заснуть. Но чистоплотность в итоге победила: мысль, что мне придётся лечь спать, не приняв душ и с нечищеными зубами, а потом точно так же работать дальше, всё-таки вынудила меня запереть дверь лаборатории снаружи и отправиться к выходу. Небо над парковкой было монотонно-тёмным, грязно-серого цвета, почти переходящего на западе в черноту; сквозь него будто бы просвечивала багровая изнанка, так что серое мешалось с розовым. Раньше оно напомнило бы мне всего лишь воду, куда окунали испачканную гуашью кисть; но теперь добавилась новая ассоциация, и она была неприятной. Я старался не смотреть вверх, а по дороге домой в голове у меня складывались всё новые и новые сочетания факторов, которые могли бы сделать водоросль такой. И это было, словно жевать извилинами вату. Грязную и влажную вату, что плавала до этого в слизи, постепенно разлагаясь. *** Я не смог заставить себя поужинать. Позавтракать я не смог заставить себя тоже. Чистая одежда, которую я надел после душа, казалась липкой на ощупь, так что я несколько раз перепроверял, не попала ли она к выстиранному белью из грязного. Мне пришлось найти тёмные очки и вести машину в них, потому что солнечный свет казался слишком ярким; от белых разделительных полос начинала пульсировать новой болью голова. Глухая ломота в висках и нытьё в затылке были со мной уже настолько давно, что я почти перестал обращать на них внимание. *** Водоросль снова ничем не изменилась. Она всё так же заполняла собой банку и притягивала взгляд. Пока я смотрел на неё, я вспомнил, наконец, что в помещении нужно снимать очки. Я положил их на стол, и там они остались лежать; тронуть их было некому. Я снова запер дверь на ключ — изнутри. *** К большому моему удивлению, выяснилось, что Ханна прекрасно себя чувствует почти в любой среде. Это положило конец моей теории, что выжить в одном-единственном резервуаре ей позволили условия, как-то особенно подходящие для обитания. Слова Энди насчёт намеренного культивирования не единожды проносились у меня в мозгу, но я не знал, что с ними делать. Точно я знал только одно: продукты мацерации животных тканей вызывали стремительное увеличение её популяции, и в этом не было никаких сомнений. Помещённые в среду с их включением, клетки водоросли за ночь перешли на другой этап вегетативного развития и были уже почти готовы к делению. Пока я вносил данные в ячейки соответствующих таблиц, в моей голове уже не первый раз ворочались мысли о том, что лучше будет передать работу коллегам из Калифорнийского университета. С ней никто не захотел возиться, когда ФБР вышло на контакт с учреждением и сделало запрос на услуги эксперта — но теперь совсем другое дело. Кто-нибудь сможет неплохо подняться в академических кругах, описывая новый аномальный вид. Этим кем-то мог быть я, если бы умел и знал больше, и если бы обладал большей мотивацией. Но они выбрали человека, совершенно не подходящего, чтобы заниматься подобным делом. Наверное, ошибку допустили даже раньше — администрация института Скриппса. Давно. Когда приняли меня на работу. Я заварил себе чаю. На вкус он отдавал болотом. Впрочем, не то чтобы я знал, каким должно быть на вкус болото. Я очень много всего не знал. Непозволительно много. *** Стук в дверь вырвал меня из оцепенения, в котором я пребывал в последний — я повернул голову и бросил взгляд на цифры в углу монитора; они расплывались перед глазами — последний час. Я с трудом распрямился, ощущая, как болезненно тянет в животе; плечи затекли и ныла спина: видимо, весь этот час я провёл, согнувшись пополам на стуле у банки с водорослью и уткнувшись лицом в стол. Сейчас, когда я поднял лицо от его крышки, прямо перед моим носом оказалось мутноватое стекло с плавающими в воде лохмотьями растительной ткани — и если бы я не знал, что они составлены из сотен отдельных организмов, не поверил бы: уж слишком они казались принадлежащими одному телу, искалеченному и пролежавшему в воде настолько долго, что разложение обезобразило его до неузнаваемости. Я выдохнул сквозь зубы и пожалел, что вообще очнулся. Всё равно я не собирался отвечать на стук; встать и подойти к двери сейчас казалось непосильной задачей. Другая сторона лаборатории могла бы с тем же успехом быть другой стороны луны. Так что я просто понадеялся, что стучавшему надоест чего-то от меня хотеть, и он уйдёт, оставив меня в покое. Может быть, подумает, что здесь никого нет. Может быть, меня уволят за неисполнение служебных обязанностей, и водоросль… Ханна… водоросль станет чьей-нибудь ещё проблемой. Почему-то эта мысль показалась мне весьма утешительной. Хотя… Поскольку я почти ничего не умею делать, меня, скорее всего, никуда больше не примут на работу; даже официант в Applebeeʼs из меня получился бы никакой. Может, конечно, меня возьмут работать в Тако Белл, и я буду проводить десять часов смены, заворачивая бобы в кукурузные лепёшки и ни о чём не думая, а потом ещё десять, подменяя какого-нибудь мудака, сказавшегося больным, чтобы не упустить пьяный секс в кабинке клубного сортира… Почему бы и нет, и тогда я буду получать свои законные десять долларов в час и в глазах каждого клиента видеть одно и то же: безразличие и уверенность, что именно здесь мне и место, что иного от человека с такой внешностью и такой фамилией никто и не ждёт, и винтики этой грёбаной системы по-прежнему ворочаются как дóлжно. Когда-нибудь я кого-нибудь назову мудаком вслух, а может быть, ограниченным ублюдком или что-то вроде, и, скорее всего — если буду достаточно зол, а я буду — даже дам в его ухмыляющуюся рожу, рожу того, кто думает, будто бы что-то обо мне знает. И меня уволят, и будут совершенно правы, раз я оказался не способен даже на то, на что способны девяносто девять и девять десятых процента других людей, и держать себя под контролем оказался не способен тоже, так что чёрт со мной, много они не потеряют и замену мне найдут в тот же день. Ну, а после, довольно скоро, у меня закончатся деньги на горючее, и это сделает шансы на трудоустройство ещё более мизерными, и не за что будет выплачивать аренду, и даже еду не за что будет купить. В итоге я окажусь на улице, и… Стучавший не ушёл, как я надеялся. Стук повторился снова. Я опёрся ладонью о стол и с трудом поднялся на ноги, покачнувшись и вовремя удержав себя от падения. Пол казался выпуклым и слабо колыхался подо мной. Когда я повернулся прочь от стола и потерял банку с водорослью из виду, я продолжал фиксировать её присутствие, чувствовать спиной, где она стоит — как рыбы чувствуют боковой линией предметы в толще воды по её вибрациям и давлению. Я сделал шаг. Потом ещё один. А затем в глазах потемнело настолько, что я даже не увидел пол, несущийся мне навстречу. Равно как и не ощутил боль от удара. *** Надсадное дребезжание звонка донеслось до меня, словно издалека, через слои и слои толстого поролона. Я попытался открыть глаза и понять, звонит телефон или будильник; скорее второе, решил я, осознав, что нахожусь в горизонтальном положении. Будильник продолжал звонить, и нужно было собираться на работу; но у меня не было сил встать, не было сил даже открыть глаза, а он продолжал и продолжал звонить. Я знал, что он не замолкнет, пока я не встану и не выключу его, а значит, мне нужно было собраться с духом, разомкнуть веки, заставить себя подняться, добраться до него и заткнуть, иначе он будет звонить вечно; я буду лежать с закрытыми глазами, а он будет звонить, и звонить, и звонить, пока в голове не останется никаких мыслей, кроме звона, или пока я не сойду с ума или не умру от интоксикации звуком, или сам не превращусь в звук. Я немного поагонизировал над этой мыслью, — а затем звон почему-то умолк, и это было так, будто кто-то перерезал нить, державшую моё сознание в бодрствующем состоянии. Я с благодарностью и облегчением провалился обратно в темноту. *** «… р.ра ю…чии.сь (???) (!!!)» То, что я услышал, приходя в себя, одновременно походило и не походило на человеческую речь; фразы звучали нечленораздельно и искажённо, как плохо настроенное радио, посекундно сбивающееся на шум статика. Радио? У меня дома никогда не было радио… кажется. Или было? Меня сейчас не особенно беспокоил этот вопрос. Вслушиваться и выяснять точнее мне не хотелось; я попробовал отключиться от звука, вывести его за пределы слышимости и оставить там маячить на грани между полем моего внимания и полным забвением. — …рейра, ебать, ну ты же дышишь! Продолжай дышать и не сдавайся, это твой первый дышабельный воздух за охренеть сколько времени, постарайся, чтобы остатки прежней дряни не пришлось выкачивать у тебя из лёгких по трубкам! Пока прибудут медики с соответствующими девайсами и образованием, твои альвеолы замаринуются в ней окончательно, ты этого хочешь? При жизни маринованные в ксеноводорослевых испарениях лёгкие, Феррейра? Я застонал, вернее попытался; поскольку губы, кажется, покрылись одной общей коркой, а стенки горла склеил подступивший к нему липкий ком, застонать получилось только мысленно. Но воздух и впрямь словно бы посвежел. Где я, чёрт возьми, и что со мной случилось? На вопрос «с кем я?», к сожалению или счастью, ответ был очевиден. — Серьёзно, чувак, если ты не придёшь в себя, я вызываю девять-один-один, и это не понравится ни тебе, ни мне, ни им, не говоря уж о твоей медицинской страховке. Здорово, конечно, что ты не утоп в банке с монстром до сих пор, но-о это только первый шаг, Феррейра, только первый. Охренительно большой шаг для человека, я не спорю, хоть и маленький для человечества, но за первым должен следовать второй, так что займись этим, у тебя совершенно точно получится, я верю в тебя, Феррей…ра. Желание остановить терзающий уши вербальный поток было настолько велико, что я нашёл в себе силы разлепить веки. — Вот, во-о-от, я же говорил, что ты очнёшься! — торжествующий голос доносился откуда-то слева, и я заставил себя повернуть голову, вернее, уронить её набок. Грязное дерево паркета встретило мою щёку и угол рта, что несколько проясняло положение, в котором я находился. Надо сказать, никакой особой радости от открытия я не испытал. Я лежал на полу лаборатории, а рядом со мной на корточках сидел Энди и смотрел сверху вниз большими глазами. Окна, кажется, были распахнуты настежь — второй щекой я чувствовал прохладное дуновение ветра. Солнце стояло ещё высоко, и пылинки в его лучах всё смещались и смещались перед моим взглядом, как изображения на расцикленной ленте праксиноскопа, которую протягивают слишком медленно. Как сузились мои зрачки, я ощутил почти физически; солнечный свет штурмовал сквозь них сумрачное пространство внутри моей головы, преодолевая сопротивление — и я уже знал, что капитуляция неизбежна. В конце концов, я ведь уже сдался мысли, что в разгар рабочего дня лежу на полу своей лаборатории и не имею ровным счётом никакого понятия, почему. Я скосил глаза на стол, где обычно держал актуальные образцы и среды; угол обзора был так себе, но увиденного хватило, чтобы воспоминания последних нескольких дней с беззвучным щелчком совместились с сознанием. Микроводоросль! Найденное в накопителе для воды тело девушки, мой визит на крышу, встреча с агентом Джейн Кёртис, взятие проб, возвращение в лабораторию… И потом. Мысль о том, что было потом, вызвала желание снова закрыть глаза и не открывать их никогда больше. Порыв ветра заставил матерчатые жалюзи зашелестеть и застучать цепочкой о подоконник. Вместо того чтобы поддаться желанию ничего больше в этой жизни не видеть, я сделал глубокий вдох и попытался приподняться на локтях. В покое меня всё равно не оставят, да и мне не хотелось, чтобы вкус истоптанного паркета стал последним, что мне доведётся испытать. Мне удалось сесть, пусть и не с первой попытки. Не слишком помогло то, что в какой-то момент пришлось выставить руку в предупреждающем жесте: Энди открыл рот, чтобы что-то сказать, но повёрнутая к нему в импровизированном знаке «стоп» ладонь — о чудо! — оказалась достаточной причиной этого не делать. Он молча смотрел за тем, как я поднимаюсь и подтягиваю к груди колени, чтобы удержать равновесие, — взгляд искоса, втянутая в ссутуленные плечи шея. На полу рядом с ним лежал его допотопный Сони Эрикссон, почти никогда не покидавший карман. Я вспомнил звон, который слышал сквозь полузабытье; разумеется, это не мог быть будильник. — Что… — проверил я, как работает голос, и закашлялся; вместо воздуха сквозь голосовые связки словно проходил песок. — Что случ… кх-х…щилось? Энди по-птичьи наклонил голову и покачался на носках, в любой момент рискуя плюхнуться с корточек задницей на пол. Он не ответил сразу; и куда, чёрт возьми, подевались все его слова в тот редкий момент, когда они действительно нужны? Я ждал ответа и старался не смотреть в сторону стола, на котором — я бы хорошо рассмотрел отсюда — должна была стоять банка с водорослью. Пауза затягивалась. Тканевые полосы жалюзи колыхались на ветру и напоминали собой широкие склизкие ленты, колеблемые невидимым подводным течением. Хотя не должны были. Между ними и водорослью не было почти никакого визуального сходства. Я смотрел на них и думал, мучает ли меня жажда. И о том, насколько я не в порядке, если вообще задаюсь этим вопросом. — Я думал, Феррейра, это ты мне расскажешь, что случилось. Я повернул голову к Энди. Он успел сменить положение и опустился на пол; теперь мы сидели на нём оба. В пальцах он вертел мобильный, но взгляд его не задерживался на экране. Голова его была опущена, и Энди казался со мной одного роста; странное зрелище. — Ты не отвечал на стук, и на звонки, и-и на электронную почту, на неё ты тоже не отвечал. Я подумал, может, ты не вынес открывшейся правды про лицевых пауков и решил устроить арахницид, утопив их вместе с лицом в банке с водорослью. И чу-уточку перестарался, так что она уже начала тебе его разлагать и обгладывать. Потихоньку, — он неловко передёрнул плечами. Я издал глухой смешок. Он прошёлся по моему горлу, словно наждачная бумага. Убедительная пометка в колонку «обезвоживание организма», вот только при одной мысли о воде меня снова начало мутить. Я прикрыл глаза и сразу же открыл их снова. Веки, сквозь которые просвечивало солнце, были серо-красноватыми на цвет. — Почему… почему бы я стал это делать? — я покачал головой и прогнал из неё воспоминание о студенистой растительной массе за тонкой прозрачной стенкой, оказавшейся почему-то слишком близко, когда стук в дверь заставил меня очнуться впервые. — Я в них даже не верю. Энди ссутулился ещё больше, сложился сам в себя, словно одно из оригами, период увлечения которыми он когда-то пережил на моих глазах. Три недели под целлюлозным флагом, три недели фантастических существ, умещавшихся на ладони, три недели смятых листов бумаги на всех горизонтальных поверхностях. Лягушка в чашке Петри, раскрашенная цветными карандашами в зелёный и синий. Свернувшийся у монитора миниатюрный дракон. — Ты почту не проверял, значит? — тон Энди был настолько небрежным, что я сразу заподозрил неискренность. Странно, насколько это не потребовало усилий. Я не ожидал от себя столь тонкой настройки. Сейчас, по крайней мере. Я снова покачал головой. — А какое это имеет отношение… — я сделал неопределённый жест рукой, не желая произносить вслух словосочетание «лицевые пауки». Оно звучало по-дурацки даже в мыслях. — И с чего ты взял? Это ведь не был вопрос, верно? Энди впервые за последние несколько реплик поднял на меня взгляд. Я ожидал увидеть в нём упрёк, что не прочёл письмо, о котором идёт речь, это непонятно почему важное письмо. Но в выражении лица Энди не было ничего укоризненного или обвинительного, совсем. Только между бровей залегла резкая вертикальная складка, и тени под глазами и у скул стали заметней обычного. — В письме… — медленно проговорил он и отложил в сторону телефон, на котором за всё время не нажал ни кнопки, — в письме была ссылка. Я скинул тебе на е-мэйл вчера ещё, когда набрёл на неё эпически внезапно. Статья на Крэкд точка ком, «Пять безумных штук, что наука недавно обнаружила в человеческом теле». Про демодекс бревис там было тоже, в са-амом начале. Пятый пункт, будто лицевые пауки не заслужили первого. Я уткнулся лицом в колени и прикрылся сгибом локтя. Так солнце не светило сквозь веки, а звуки голоса Энди казались дальше. Так я получал предлог не реагировать. Цепочка жалюзи продолжала стучать о подоконник чертовски неритмично. Я слышал своё дыхание и чувствовал коленкой пульс на упиравшемся в неё запястье. Я старался не считать частоту сердцебиений и не думать о водоросли, которая плавала в банке где-то на столе. Я старался вообще не думать. — Там был ещё четвёртый пункт, — Энди замолк на несколько мгновений; если он надеялся, что я попрошу продолжать, то его ждало разочарование. Я смотрел, как в темноте за веками мерцают высветленные фрактальные пятна, и меня это вполне устраивало. — Ну то есть там были ещё третий, второй и пятый, который почему-то был первым вместо пункта про пауков, но… Ерунда. Неважно. Пятна, по крайней мере, не выглядели розовыми, — скорее, чуть зеленоватыми по краям, или желтоватыми, быть может. И это меня тоже вполне устраивало. — Четвёртый пункт. Про внутреннюю микрофлору. Ты в курсе, что в каждом из нас живёт около ста триллионов бактерий-симбионтов, что примерно равно количеству клеток нашего организма? То есть мы наполовину состоим не из себя, представляешь? Не отрывая лица от коленей, я хмыкнул — коротко и неопределённо, только ради того, чтобы пауза не затягивалась. Я продолжал не считать пульс, и это становилось всё проще. — Стрёмно, если так подумать, верно? Ну то есть. Ты думаешь, что ты — это ты, и всё, что в тебе — твоё, и ты этим распоряжаешься, как сам себе собственный босс. А на самом-то деле… Я хмыкнул ещё раз, но теперь уже не на «отвали». Кажется… нет, не кажется, почти точно… Энди почти точно к чему-то клонил, вёл разговор к какой-то цели, хоть и пускаясь в объездные пути на развилках. Как делал всегда, сколько я его помню. Может быть, сейчас в этом есть и свои плюсы. Пока я сижу на полу и слушаю его, мне не нужно вставать и не нужно возвращаться к работе. Можно отвлечься от водоросли, и от ФБР, и от мыслей о разлагающемся теле девушки в резервуаре. От мыслей о воде, которые не должны быть такими противоречивыми и сложными. — Ты вот знал, чувак, что бактерии в нашем кишечнике — это крохотные сукины дети, которые любят жрать от пуза, а мы, как бесплатные разносчики халявной пиццы, доставляем еду прямо им на дом? Ладно, вру, пицца не такая уж и халявная, они сполна нам платят, мониторя обмен веществ и корректируя его в нашу пользу, ну и прочие подобные толковые штуки, но суть ты понял, бррр. Впрочем, я думаю, ты в курсе, школьная программа и всё такое, плюс ты вроде как биолог. Так что слушай дальше, Феррейра. Дальше интереснее. Так вот. Эти наши сожители — настоящие сладкоежки. Они любят жирное и сладкое… и-и, знаешь что? Вот здесь закавыка как раз: они не стесняются нам это заказывать. Эти ёбаные манипуляторы выделяют химическую пакость, меняющую сигналы, которые блуждающий нерв подаёт в черепную коробку, в наш бедный дезориентированный мозг. Они дёргают за ниточки, заставляя нас хотеть того, чего хочется им, и думать, что это — наше желание. О-о, они заходят так далеко, что нагло меняют вкусовое восприятие, чтобы нам казалось нямкой то, что с удовольствием навернули бы они. И думаешь, это всё? Вот уж нет. Представляешь, эти маленькие-маленькие, но уже очень тёмные лорды нас ещё и дрессируют. Причём дрессируют изнутри, там, где мы не только не сможем отгрызть им голову, но и вообще не поймём, что с нами творят какие-то махинации. Они наказывают нас за дурное поведение — например, если мы вдруг, как ГГ, сбрасывающийся в обнимку со злодеем в пропасть, решим заморить их и себя голодом. Тогда они выделяют токсины, чтобы нам стало хреново и нервно. Подтачивают волю к победе, заставляют тратить энергию на дополнительные трепыхания, чтобы не уйти с головой в беду-печаль и всётлен. И заманивают, заразы, печеньками! Выделяют химический аналог почёсывания за ухом, если мы ведём себя, как послушные няшки и приносим в зубах желаемое. А мы… мы всё это время считаем, — ну или льстим себе, как вариант, — в общем, просто уверены, что это — наш собственный выбор. Даже если он, ну понимаешь, очень так себе — но наш. А ни фига подобного. Я медленно выпрямился и полуобернулся к Энди; оперся рукой о пол и почти не почувствовал текстуру дерева — настолько затекли пальцы, пока сгиб локтя был моей ширмой от света. Мне пришлось прищуриться, чтобы снова не травмировало сетчатку, но видел я чрезвычайно чётко. Будто кто-то в моей голове долго наводил на мир фокус, и ему это, наконец, удалось. Энди смотрел на меня в ответ — взъерошенные волосы, вздымающиеся и опадающие от дыхания рёбра под линялой зелёной футболкой с принтом эшеровских вторых «Неба и воды», едва заметная дрожь в плечах. Кривая улыбка и напряжённый взгляд. Как будто электростатический заряд может накапливаться от трения слов о воздух. — Ты хочешь сказать… — осторожно начал я, тщательно подбирая слова, не состоящие целиком из неровностей и острых углов; удавалось с трудом. — Ты хочешь сказать, что здесь могло случиться что-то подобное? Что влиять на психику человека способны не только бактерии, но и водоросли? Энди кивнул — как мне показалось, с облегчением. А может, с энтузиазмом; или поровну того и другого, чёрт его разберёт. Энди — это сложно. — Или вот конкретно эта водоросль. Подумай, всё ведь сходится, — добавил он. Я хмыкнул. Теперь — озадаченно. Если так подумать… Если подумать, это действительно объясняло многое, пусть и не всё. Если водоросль при попадании в резервуар или водоём начинала выделять химические вещества, которые влияли бы на психику людей, пьющих из него… что ж, вполне допустимо было предположить, что сила этого влияния усугубляла уже имеющиеся отклонения или психдеформации и вызывала мысли о самоубийстве. Если человек топился в этом же водоёме, водоросль получала необходимые питательные вещества и начинала интенсивно размножаться. Возможно, переходила на другую стадию и меняла тип размножения с вегетативного на половое или бесполое через зооспоры, — но это уже частности. Важнее другой вопрос. Какова вероятность того, что человек решит покончить с жизнью именно утоплением и в итоге придаст манипуляциям со своей психикой смысл? — Почему Нонну Хэйл нашли в накопителе воды на крыше? — озвучил я сомнения вслух. — Неужели в выделяемых веществах могла быть зашифрована команда с такими точными инструкциями? Энди пожал плечами и задумчиво сморщил нос. — Может, водоросль становилась наркотой, — высказал предположение он. — Или среди адской химии, которую она выделяет, есть какой-нибудь грёбаный дендроферомон, который заставляет хотеть её больше и больше — а наше подсознание не дурак, и прошаривает, откуда ветер дует. Или вернее, дурь сочится. В этом был смысл. Вот только в объяснении всё ещё оставались пробелы. — Но в таком случае, жертв разве не должно быть больше? Если не самоубийц, то дошедших до нервного срыва? Воду из-под крана пили не все, но многие. А я, между прочим, не пил вообще — почему же появились симптомы? — Да второе яснее ясного, — отмахнулся Энди и — впервые за долгое время — ухмыльнулся. — Ты бальзамировался тут сутками в испарениях! Чувствовал бы ты этот запах, когда я к тебе в лабораторию вломился. Не удивлюсь, если тебя пропитало насквозь, да ещё и в ДНК начало встраиваться. Между прочим, клёвое происхождение для супергероя. Хочешь стать человеком-водорослью, защитником слабых и угнетённых, или, упс, если учесть её людоедские наклонности — суперзлодеем? Тебе можно было бы сделать костюм из ламинарии или сушёных… как там называются эти водоросли, которые, ну ты знаешь, ещё похожи на клубок спутанных ниток, зелёных таких? — Нитчатые, — я выдохнул и вдохнул, заранее ожидая со стороны Энди очередных попыток сострить. Что-нибудь про отсутствие у альгеологов фантазии или про то, не брали ли они уроки наименования у Капитана Очевидность. — Они называются нитчатые водоросли, Эй Джей. Но он только наклонил голову набок и издал неопределённое «duh!», которое прозвучало как нечто среднее между удивлением и «я так и знал!». Возможно, как удивление тому, что внезапно сбылось предсказанное — давным-давно и им самим. Что-то, в исполнение чего он толком никогда не верил. Уж не знаю, относилось ли это к названию водорослей, или к чему-то другому. — А первое? — вернул я его на нужную траекторию мыслей. — Почему оно действовало не на всех? Энди пожал плечами снова, на этот раз уклончиво и совершенно невыносимо. Ладно, вру. Невыносимо — но лишь чуть-чуть. — Да уйма причин. Может, мы просто не знаем. У «Сесила», где нашли Лэм, дурнейшая репутация не зря ведь? Вдруг там водоросль давно уже занычилась, а тут — только-только. А может, другие сваливали из крипотного отеля вовремя, тут ведь не то чтобы пансионное проживание с месяцами экспозиции водорослевым выделениям. Или таки пострёмались пить из-под крана, из которого неведомо что течёт. Или сопротивление промывке мозгов у них оказалось покрепче, а то и нечего промывать. Ну или, как ещё один вариант… Вещества под какую-то конкретную разновидность хомо сапиенс заточены. — Какую, например? — я нахмурился. Мне не нравилось слово «заточены», потому что где-то в нюансах своего значения оно несло намёк на субъект действия. На чью-то волю и на деятельность, которую осознанно направляют на определённую цель. Что снова заставляло вспомнить теорию насчёт резервуара как гигантского лабораторного сосуда для проведения опытов. — Людей с психическими расстройствами? А я тогда здесь при чём? Энди поднял брови и многозначительно на меня посмотрел. Я выразительно прожёг его взглядом и с трудом удержался, чтобы не пихнуть его в бок. Мой друг вернул брови на место и посерьёзнел. — Или на небелокожих. Я всё-таки его пихнул, хоть и без настоящего запала. Если бы он продолжал балансировать на носках, результат получился бы более удовлетворительным; а так Энди только покачнулся и рефлекторно попытался ухватиться за пол. Ему не составило бы проблемы увернуться, если он захотел бы. Но он не захотел, и мы оба об этом знали. Также мы оба знали, что об этом знает другой. — Ага, — сказал я, сделав лицо кирпичом. — Гений-генетик выращивает на крышах отелей микроводоросли, специально натасканные на врагов страны. Борется с интервенцией. Принимает контрмеры против шпионов под прикрытием. Стоит на страже безопасности, блюдёт сохранность страны. Её незапятнанность и непорочность. Энди ответил мне — но не раньше, чем изумление в его взгляде трансформировалось во что-то иное и новое; во что-то броское, праздничное и сияющее, как рождественский подарок, который всегда хотелось получить в детстве, но который так никто и не подарил. — Звучит как сюжет альтернативного «Капитана Америки», — он замер, подобравшись. От веса его слов по воздуху лаборатории словно разошлись невидимые круги. Их заметил — или мне показалось, что заметил — только я; пыль продолжала смещаться сквозняком, непотревоженная. — Который никогда не покажут в кинотеатрах, — я с серьёзным видом кивнул и пронаблюдал, как расслабляется линия плеч Энди, как он откидывается чуть назад и упирается в пол согнутыми в обратную сторону пальцами. Как уходит из черт лица нехарактерная резкость, и как он снова наклоняет голову набок, когда говорит: — Ибо общественность устроит на него твиттер-атаку? — И потому что морально устарел, — согласился я, чувствуя, как слово за словом я постепенно возвращаюсь. Возвращаюсь в большой мир, где существуют кинотеатры и твиттер, выдуманные люди и настоящие проблемы, и выдуманные люди с настоящими проблемами, и настоящие люди с выдуманными проблемами, и те, кто не знает о водорослях ничего, и те, кого не беспокоит чужая смерть, и те, кого она беспокоит слишком сильно. — А когда-то показали бы, в монохроме и с текстовыми слайдами в причудливых завитушках? — Энди продолжал говорить, тоном, который был одновременно его и не совсем; или был его всегда, но меня не было рядом, чтобы услышать. Или я был — но не совсем. — Даже в цвете. И собрался бы полный кинотеатр. — Хреново, чувак. — Ух-ху. Мы помолчали, сидя на полу и смотря, как пыль танцует в солнечных лучах. Водоросль плавала в мути за выпуклым стеклом. В чашках Петри продолжались процессы питания и экскреции, роста и размножения. Продолжалась жизнь. Жизнь продолжалась. — Знаешь, а эту теорию несложно проверить. Потребуется гораздо более полный химический анализ, чем могу провести я со своим уровнем… своей областью квалификации и на местных лабораторных приборах, но… Если я обосную перед ФБР его необходимость, проблем возникнуть не должно. И при условии, что связь действительно обнаружится… — я сделал глубокий вдох. В воздухе пахло гниением и кисло-сладким едва заметно. Больше — нагретым бетоном и продуктами топливного сгорания, пищевыми отбросами и дешёвой бытовой химией, кофе и вечнозелёным карликовым дубом. Морем… и морем. — Я думаю, они примут меры. Эта водоросль больше никому не навредит. Порыв ветра качнул жалюзи. Цепочка снова стукнулась о подоконник. И снова. — Но впереди ещё много работы. Очень много работы. Энди хмыкнул. Окинул меня с головы до ног демонстративно придирчивым взглядом — нужный эффект был сглажен тем, что я продолжал сидеть, подтянув к себе колени, а значит, окидывать взглядом оказалось не так уж много, — а затем не менее демонстративно оглянулся на водоросль и поднёс к губам сложенные рупором ладони. — Тобой займутся, слышишь? И он настроен серьёзно! Больше никогда тебе не доводить до исполнения злобные планы, в тёмных глубинах вод взлелеянные, не морочить людям головы, не топтать землю амери… в смысле, ты её и так не топчешь, но общий смысл угрозы ты ведь уразумела, правда? И в этом был весь он. Я вздохнул и воздержался от того, чтобы покачать головой — рисковать едва-едва восстановленным внутренним равновесием не хотелось, а недовольство всё равно вышло бы фальшивым. К тому же, я был занят: собирался с духом и силами, чтобы подняться на ноги. Сидение на полу тоже может морально устаревать. Ну или хотя бы терять свою привлекательность — вплоть до той черты, за которой начинается желание действовать. Попытку встать я всё-таки сделал. Пусть и не сразу. И удачной она тоже получилась — не сразу. Как опираться только на две конечности, мне пришлось вспоминать заново. Перед глазами темнело от недостатка кислорода, хоть и не по-прежнему, и пол снова зашатался подо мной. В какой-то момент мне пришлось наплевать на гордость — или скорее, это было не сознательное решение, а чистый безусловный рефлекс, реакция на опасность падения — и ухватиться за плечо Энди, которое оказалось первым, что попалось под руку. Плечо было тёплым и костлявым под тонкой футболкой. Энди поднял на меня взгляд, и это был, наверное, первый раз, когда мы поменялись ролями. Я смотрел на него сверху вниз, он на меня — снизу вверх, и я подумал, что очень редко заглядываю в его кабинет. Я не видел Энди за работой, только он меня, приходя и используя крышку стола вместо подпорки, принося с собой новости, или невыполнимые идеи, или идеи, слишком сложные для выполнения и едва ли кому нужные, или факты и выводы из этих фактов, или полную чушь; иногда — оригами; всегда — себя. Я не знал, какой он в естественной обстановке, какой он, когда занимается картами или базами данных, всей той работой, ради которой его здесь держат; сутулится ли он, надевает ли наушники, вертит ли в пальцах ручки и ластики, отвлекается ли на вкладки в Интернет-браузере, где висит очередная научно-популярная статья или запись в чьём-нибудь блоге. Я подумал, что надо будет об этом узнать, когда всё закончится. Когда история с микроводорослью останется позади, и когда позади останется смерть Нонны Хэйл. Когда она потеряет свой объём, свою непосредственную, пугающую реальность. Обрастёт вымыслом, как смерть Элизы Лэм, станет частью городских легенд, встроится в окружающий нас миф, стирая границы между выдуманным и настоящим. Когда люди перестанут различать, где заканчивается одно и начинается другое. Когда я перестану различать, где заканчивалось одно и начиналось другое в этой истории. — Но сперва — рекреационный визит в институтскую столовую. И возьми с собой этот свой хипстерский чай. Лучше пить накрошенные в воду васильки и пусть все думают, что мы выёбываемся, чем казённый отстой из нашей кофемашины. У неё точно развился искусственный интеллект и она мстит своим рабовладельцам за годы варварской эксплуатации, я тебе говорю! Я отпустил его плечо и выпрямился. Пол больше не шатался. Почти. Энди встал на ноги тоже и снова — я не успел отвыкнуть — оказался выше меня. — «Блю Файер», Эй Джей, — я возмутился и попытался восстановить справедливость. — Ничего «Блю Файер» не хипстерский, я же объяснял тебе. Это… — Да, да, расскажешь о его глубинном смысле и идейной значимости по дороге. Бери грёбаный чай и пойдём. Он положил ладонь между моих лопаток и легонько подтолкнул к выходу. Прикосновение ощущалось даже сквозь рубашку и лабораторный халат. Даже после того, как он убрал руку. Я вздохнул и повиновался. Когда я закрывал дверь лаборатории — уже снаружи, прижимая локтем резко пахнущий мятой и женьшенем свёрток и прилагая уйму усилий, чтобы не уронить на пол ни его, ни ключи — последним, на что упал мой взгляд, была ёмкость с водорослью; ёмкость, полная воды и слизких розоватых жгутов. Я сглотнул подступивший к горлу комок. Язык шершаво прошёлся по сухому нёбу. Чай внезапно перестал казаться привлекательным, идейная значимость там или нет. Но будем решать проблемы по мере поступления. Верно? °