Доигрался

Только после четвёртой, отвратительно вульгарной попытки соблазнения Наполеон начал беспокоиться, что с ним, наверное, что-то не так. В конце концов, никогда ещё у него не уходило столько времени на то, чтобы получить от объекта хоть какой-нибудь ответ. Обычно на этой стадии его целовали до распухших губ или сразу ожесточенно срывали с себя одежду через голову. Порой, если он прискорбно неверно оценивал ситуацию, приходилось получать весомые пощёчины или уклоняться от летящей в голову сумки. Так или иначе, после четвёртой – четвёртой! – попытки что-нибудь да происходило. Большинство людей догадывались, чего от них хотят. Наполеон всё отчётливее сознавал, что Илья не относится к большинству. Илья не впился ему в губы и не ударил сумкой. Илья не сделал абсолютно ничего в ответ на более чем прозрачные предложения Наполеона. Достучаться до Ильи было не проще, чем достучаться до стены. Примерно Берлинской так стены. Ещё никогда в своей жизни Наполеон не сталкивался ни с чем столь же прочным, непрошибаемым и чуждым. То, что Илья не заметил первые попытки, было вполне объяснимо. В конце концов, до него не слишком хорошо доходили намёки, да и на чувство юмора для него природа поскупилась, а Наполеон обычно добивался мужчин, которых хотел, достаточно осторожно, с несерьёзным подтекстом – на случай, если ответом будет ругань и придётся все срочно сводить к шутке. Однако такие тонкости, видимо, прошли мимо Ильи. Но третья. Третья попытка была такой явной, такой подчеркнутой, что Наполеон никак не мог взять в толк, чем же Илья умудрился объяснить его действия, кроме как откровенным и бесстыжим стремлением забраться под сумасшедше тугой воротник его водолазки. Они как раз вскрывали антикварный чемоданчик в поисках крайне важных документов, переданных турецкому послу во время его греческого отдыха, как вдруг Илья порезал палец о ржавую застежку. Наполеон увидел, как появилась кровь; крошечная бусинка показалась из-под кожи и пролилась прямиком под коротко обрезанный ноготь. – Упс, – Наполеон вскинул бровь. – Как же ты мог забыть перчатки? Илья неприязненно посмотрел на него, его голубые глаза заледенели. – А как перчатки мог забыть ты? – и он сунул закровивший палец в рот. Только самый кончик, даже не дойдя до первой костяшки, но Наполеон всё равно распахнул глаза шире, у него в животе всё равно полыхнуло неуместным теплом от необходимости проводить неприлично большое количество времени наедине с тем, кого хочешь избить примерно вполовину настолько же сильно, насколько и трахнуть. И кто отказывается даже замечать последнее. – Боже мой, большевик, – Наполеон набрался смелости для следующего шага. Ему наконец-то удалось справиться с застежками чемодана, и он триумфально усмехнулся. Крышка подскочила, и Наполеон через плечо обернулся на Илью, тщательно следя, чтобы голос оставался таким же серьёзным, чарующим, намекающим, – ты что, тренируешься? Илья всё посасывал свой палец, так грозно глядя на Наполеона, как будто вообще не понимал, о чём он. – Ты о чём, – пробормотал он без вопросительной интонации. Его губы елозили вдоль широкого сустава, взгляд был испытующим и непонимающим, как будто Илья подозревал, что его только что оскорбили. Наполеон ошарашенно воззрился на него. У него голова кругом пошла. Вздохнув, Наполеон обмотал руку атласным платком, чтобы осторожно извлечь из чемодана требуемые документы и заменить их обманками. – Тренируешься, – повторил он, уже медленнее, засовывая бумаги к себе в портфель. А потом с самоубийственной уверенностью человека, только что принявшего худшее из решений, посмотрел Илье прямо в глаза и плавно, неторопливо скользнул средним пальцем себе в рот. И снова Илья грозно уставился на него. Прямо как Берлинская стена – если бы она могла уставиться. – Порез на самом кончике, – резонно пояснил он, вытащив палец (кожа на котором заблестела от слюны) изо рта и помахав им перед лицом Наполеона, как будто тот был несмышленым ребёнком. – Видишь? А ты что творишь? У тебя руки наверняка грязнущие. Потому что ты у нас забыл перчатки. Прекрати. – Порез на самом кончике, – буркнул Наполеон, чувствуя себя дурак дураком. – Ну конечно. *** Четвёртый раз был ещё более очевидным. Очевидным провалом. Они должны были выбраться в прибрежное кафе на встречу с Габи, которая присматривала за их послом, обедавшим в полдень со своим коллегой. Как обычно, Илья не на шутку тревожился, что они опаздывают из-за широкомасштабной подготовки Наполеона к выходу в свет. – Ты возишься даже дольше, чем Габи, – отметил Илья. Скрестив руки на груди, он прислонился к дверному косяку и театрально вздохнул. – Да уж надеюсь, ведь во время наших вылазок я определённо выгляжу лучше неё. Так, подержи-ка, – Наполеон накинул свой пиджак на плечо Ильи, используя его вместо вешалки – благо, рост позволял. – Как на мне смотрится эта рубашка? Мне нужно твоё беспристрастное мнение, – он стоял в бледно-лиловой рубашке, решительно и нарочито распахнутой на груди. Он выгнул бровь, надеясь, что если осторожные намёки с шутливым подтекстом до Ильи не доходят, то хотя бы откровенное зрелище пробьёт эту Берлинскую стену. – Она смотрится не застёгнутой, – сообщил Илья. На лице Наполеона отразилось уныние. – Я о цвете спрашивал, большевик. Цвет. Как он тебе? Судя по лицу Ильи, он не был большим поклонником пастельных тонов. – Ты выглядишь как сиреневый букет. Но такой цвет этим летом весьма популярен среди безденежных и безвкусных туристов, а ты как раз изображаешь такого. Так что сойдёт. – Спасибо, – самодовольно поблагодарил Наполеон, хотя никакого самодовольства и в помине не ощущал. На самом деле, пока он застегивал рубашку, поправлял манжеты и думал о глазах Ильи – которые не прожигали дыры в его, как оказалось, не столь уж неотразимой спине, а должны были!.. – он начал слегка паниковать. Почему Илью не загипнотизировали его волосы на груди? Почему его грёзы не были отравлены видениями того, как Наполеон сунул себе палец в рот целиком, – в отличие от грёз самого Наполеона об Илье? Почему они ещё не рухнули в кровать единым потным клубком? Ясно. Нужно действовать более радикально. Пригладив волосы, он бочком подошёл к Илье и встал вплотную к нему. Осторожно снял пиджак со своей импровизированной вешалки из человека, не забыв попутно провести рукой по широким плечам. – У меня к тебе ещё один серьёзный вопрос. Ты должен сказать мне правду: я точно замечу, если ты солжёшь, и так просто этого не оставлю. Глаза Ильи сузились. – Хорошо. – Считаешь ли ты меня привлекательным? – спросил Наполеон, глядя тяжело и, хотелось бы надеяться, нечитаемо. Они напряжённо застыли всего в нескольких дюймах друг от друга, и хотя Илье было, казалось, немного неуютно, он не отодвигался. А это хороший знак, подумалось Наполеону... Хотя Берлинская стена тоже не отодвигается, как близко к ней ни становись. – Соло, – усмехнулся Илья, – что это ещё за вопрос такой? – Я же уже сказал тебе, очень важный, – вежливо пояснил Наполеон и облизнулся. – Ну так что. По-твоему, я привлекателен? Илья закатил глаза. – По-твоему – бесспорно. – Но я спрашиваю твоё мнение, – парировал Наполеон, глядя прямо в глаза Ильи с их железным занавесом из до жути прекрасной синевы. И тут Илья твёрдо упёрся ладонью в грудь Наполеона и оттолкнул его, как собаку. – По-моему, у тебя не возникает проблем с поиском очередного партнёра на ночь, и, значит, ты привлекателен. Отказываясь признавать себя побеждённым, Наполеон схватил Илью за предплечье, удерживая его руку на своей груди. Сердце билось точно под тёплой тяжёлой ладонью. – Это даже близко не ответ. Попробуй придумать что-нибудь получше. Что-то ужасное скользнуло во взгляде Ильи, странная темнота – как будто в чистую воду капнули чернил, – и Наполеон вблизи увидел, как мельчайшие мускулы челюсти напрягаются от еле сдерживаемого гнева. Это немного пугало, но гораздо сильнее – возбуждало. Наполеон хотел всего этого, хотел силу Ильи, и его безумие, и его абсолютную всесокрушающую свирепость, и потому не дал её проблеску остановить себя. Он надавил большим пальцем на напряженное, неподвижное запястье Ильи, царапнув ногтем между двумя натянутыми сухожилиями, но Илья с ожесточением вырвался. Его блестящие глаза почернели из-за расширившихся зрачков. – Ты действительно хочешь знать? – рявкнул он, уперев руки в боки. – Да. – Да? – Да! Илья подобрался и припечатал: – Лично я думаю, что ты выглядишь слишком американцем, чтобы быть привлекательным. Возмущённый – и, возможно, слегка обиженный – Наполеон вскинул руки. – Разве можно вообще выглядеть слишком американцем? По крайней мере, я не выгляжу как оживший Sputnik, и, по крайней мере, я не вымахал под десять футов ростом... Эта тирада потребовала от Наполеона всего его чувства собственного достоинства, потому что Илья уже подрастерял свою свирепость, и глубокий колодец, полный ярости, перестал угрожать выплеснуться гейзером. На самом деле, Илью, казалось, откровенно забавляло происходящее: легчайшая улыбка изогнула уголки его губ. – А ты, ковбой, выглядишь совсем как Одинокий рейнджер. Глядя на тебя, я могу думать лишь о том, что ты должен носить шляпу, ездить на лошади и орать «йе-ха!» Наполеон уставился на эту бесящую улыбку со всем её ледяным, спокойным уничижением. Он хотел убрать её с лица Ильи. Своим ртом. В общем-то, это ничем не отличалось от желания грубо целовать его до тех пор, пока глупое самодовольство не сотрется подчистую с этих идеальных губ. Наполеон вздохнул. – Ты именно об этом думаешь? Что я должен орать «йе-ха!»? Илья кивнул и, потянувшись, с самым что ни на есть снисходительным видом поправил Наполеону воротник. – Да, – заверил он. – А ещё, что мы из-за тебя опоздаем. Пойдём. Внутренне ворча и мучительно смущаясь, Наполеон послушался. *** И он бы забыл про свою затею с соблазнением Берлинской стены, если бы был уверен, что Илья не разделяет его интерес. Но, к несчастью, Наполеон уверен не был. Его попытки соблазнения определённо оказались полными провалами. Это неоспоримый факт. Но на каждый из таких провалов приходилась горстка смущающих моментов и разговоров, которые заставляли Наполеона задумываться, так ли уж он неправ. Это заставляло гаснущие угольки надежды в груди снова искрить и разгораться новым, как правило, нелепым планом. Ведь Илья – шпион, как и сам Наполеон. Возможно, большевика просто очень, очень сложно раскусить, а ещё он очень, очень хорошо умеет сохранять бесстрастность при столкновении с потенциально неприятной ситуацией. В конце концов, не то чтобы Илья совсем не посылал никаких сигналов – какими бы прерывистыми и противоречивыми они ни были. Например, Илья редко, очень редко напивался в присутствии Наполеона, но если уж пил – то как-то смягчал все свои углы, как кусок ленинградского льда, оставленный у огня, который подтаивает по краям, становясь всё менее холодным, острым и пугающим. Илья говорил больше, немного путаясь в словах, порой слишком сильно наклонялся к лицу Наполеона и клал ему руки туда, куда никогда не положил бы при свете дня: на поясницу, на плечи, на затылок. Прикосновения были такими мимолётными, что их можно было бы счесть случайными – но тем не менее. В один памятный раз он закинул руку Наполеону на плечи и оставил её там, тяжело и влажно дыша ему в ухо, пока Наполеон вёл его от бара к отелю. Всю дорогу Наполеон наполовину надеялся, что смертоносный вес пьяного Ильи не раздавит его, если он вдруг споткнётся... а на вторую половину – что к концу ночи Илья всё-таки окажется на нём. В другой знаменательный флорентийский вечер Наполеон возвращался со встречи с анонимным информатором и едва не распрощался с жизнью. Он вошёл в отель, шатаясь и истекая кровью; голова кружилась, и как-то беспокойно было – вдруг он потерял свой любимый карманный нож. Он забарабанил в дверь Габи, пачкая алым роскошный ковёр, и внезапно задумался, может, вернуться и поискать ножик в канаве. В конце концов, он был подарком от армейского приятеля и действительно нравился Наполеону. Дверь открыл Илья, который чуть не уронил свой стакан, увидев Наполеона с заплывшим глазом и в перепачканном костюме. Через пару секунд за плечом Ильи возникла Габи, которая тут же, рассерженно оттолкнув его, затащила Наполеона в номер и сгрузила на диван, где тот и растёкся вялой лужицей. Пока Габи практично и эффективно обрабатывала раны Наполеона (завернув кусок льда в какой-то лоскуток и велев держать над глазом, пока она дезинфицирует всё остальное), Илья занимался тем, что... можно сказать, кудахтал над ним. Стараясь держаться поближе, нервно, странно кудахтал – все эти десять с половиной футов нависли над Габи, да так, что ей приходилось пихать его и тыкать локтями, чтобы он сообразил отойти. Наконец, Габи перестала накачивать Наполеона виски и ушла в ванную за чистым полотенцем, чтобы уже им продолжить стирать с ран флорентийскую грязь. Воспользовавшись её отлучкой, Илья присел на диван, наклонился, ворвавшись в личное пространство Наполеона, и нежно положил свою огромную руку ему на щёку, проведя большим пальцем по лопнувшей нижней губе, по синяку на скуле. Если бы голова Наполеона болела не так впечатляюще, он бы придумал что-нибудь получше, чем: – Хотите прочитать мне лекцию, профессор? – вопрос не имел никакого смысла и прозвучал и вполовину не так кокетливо, как хотелось бы. Наполеон гулко сглотнул и растянулся на диване в своём грязном, изорванном костюме, наслаждаясь идеально ласковым осмотром Ильи, его неуклюжими, но нежными руками. – Нет, – терпеливо – к большому удивлению – сказал Илья. – Правда, ты невероятно беспечен: каждую миссию умудряешься хотя бы раз, но нарваться. – А тебе хорошо удаётся не читать лекции, – вздохнул Наполеон, вздрогнув, когда Илья ногтем царапнул саднящую кожу. – На пять с плюсом. Настоящий профессионал. Илья предпочёл проигнорировать его слова, по-прежнему склоняясь слишком близко, по-прежнему нависая сверху, как Берлинская стена, готовая рухнуть. И ведь если он хоть немного придвинется – последствия будут не менее катастрофичными, подумал Наполеон. – Болит? – спросил Илья, заботливо вглядываясь в заплывший глаз; на лбу собрались морщинки. Он подался на полдюйма ближе, и у Наполеона остановилось сердце; на миг ему вправду искренне показалось, что Илья поцелует его прямо в кровящие губы; но спустя несколько вдохов Илья чуть отодвинулся, покидая его личное пространство. – Не слишком, – солгал Наполеон, гулко сглотнув; сердце так и колотилось. – Просто царапины. Ничего такого. Уже завтра я буду пачками укладывать в свою кровать флорентиек, вот увидишь. Девушки любят раненых воинов, – слабым голосом добавил он и подмигнул, переборов головную боль. И тут всё изменилось. Глаза Ильи снова заледенели, он выпрямился – такой же спокойный, высокий и советский, как всегда. – Не сомневаюсь, так и будет, – согласился он. Может, конечно, всё дело в сотрясении, но Наполеону такая резкая смена поведения показалась весьма подозрительной. Самая что ни на есть Холодная война, подумал он, дотянувшись до своего стакана и осушив очередную порцию виски. И заморгал: комната потеряла резкость. Именно в такие моменты Наполеону мнилось, что за отказом и очевидным невежеством Ильи в некоторых вопросах стоит нечто большее; гораздо более опасное, гораздо более сложное. То, что Илья непонятен, до безумия стоек, ужасающе невнимателен, не замечает флирта и видит в Наполеоне Одинокого рейнджера, не обязательно означало, что соблазнять его – совершенно безнадёжное дело. Он мог точно так же хотеть Наполеона, как Наполеон – его, несмотря на то, что большинство фактов говорило об обратном. Всё возможно. В конце концов, будучи пьяным, Илья становился очень прилипчивым. В конце концов, он не постеснялся ощупать разбитые губы Наполеона. Так что всё могло быть. И куда более странные вещи случались. *** Наполеон решил, что единственный способ узнать наверняка – прекратить попытки соблазнения, какими бы прозрачными они ни были, и схватить быка за рога. Пожалуй, это был самый русский способ, а для Ильи – чем больше русского, тем лучше. Они играли в шахматы; попутно пропустили по паре стаканчиков. Габи отправилась на одиночную миссию, а Илья с Наполеоном занимали себя сами: проводили тихие дружеские вечера в разговорах. Наполеон счёл, что более удачного времени, чтобы покончить с играми и сделать по-настоящему серьёзное предложение, ждать не стоит. Он почти не сомневался, что если даже ничего не выйдет, Илья не станет убивать его – а это значит, что ему практически зелёный свет сиял. – Подлить? – спросил он, кивнув на опустевший стакан Ильи. – Нет, – отказался Илья, не отрывая глаз от шахматной доски. Наполеон, пожав плечами, все равно плеснул в стакан водки. – Упс. Наполеон удостоился раздражённого взгляда от Ильи – мгновенной вспышки голубого – прежде чем тот вернулся к игре. Наполеон картинно вздохнул и ссутулился в своём излюбленном кресле. – Может, оторвёшься ненадолго от этой проклятой доски? Мне нужно кое-что у тебя спросить. Должно быть, прозвучало это крайне серьёзно, потому что Илья послушался почти без колебаний. Он требовательно уставился на Наполеона, вопросительно приподняв брови и крепко сжав губы. Он казался воплощением какой-то абсурдной мысли. Как Sputnik. Как Берлинская стена. Такой серьёзный, такой стойкий, такой сексуальный. Наполеону хотелось перебросить его через спину своей лошади и уехать с ним в закат, крикнув «йе-ха!». Полная нелепость – и ему правда уже надо было либо что-то сделать с этим, либо смириться, что здесь ловить нечего, и двинуться дальше – так что он наклонил голову и прямо спросил: – Можно тебя поцеловать? Илья распахнул глаза и порозовел. Почти незаметно – но всё же по ленинградскому льду пошла тонкая трещина. – Извини, что? – после паузы переспросил он спокойным-спокойным голосом. Слишком спокойным. Наполеон выпрямился, опершись локтями о колени, и вгляделся в лицо Ильи в поисках той самой трещины, чтобы сунуть в неё пальцы, чтобы растопить снег, чтобы проникнуть в самую плоть и кровь, добраться до внутреннего жара; он знал, что всё там есть, точно знал. – Ты должен был уже понять, сколько я об этом думаю. Так что я решил просто спросить, как настоящий джентльмен. Итак. Повторяю, хотя не сомневаюсь, что ты и с первого раза прекрасно всё расслышал: могу я тебя поцеловать? Илья потряс головой. Потом встал, сверкая глазами; венка у него на виске как-то подозрительно задёргалась, так что, возможно, Наполеон ошибся насчёт его нежелания убивать напарника. Но прежде чем он понял, пора уже начинать бороться за свою жизнь или всё ещё может обойтись, Илья навис над ним, со всей своей сверхчеловеческой силой схватил за воротник рубашки, рывком поднял на ноги, потащил за собой и толкнул спиной в стену. – Если ты против, то драться необязательно, – тихо сообщил Наполеон, неуверенно отступая, но Илья прижал его к двери. Изящная металлическая ручка впилась Наполеону в спину. – Против, – хрипло согласился Илья, облизнул губы, и так плотно прижался лбом ко лбу Наполеона, что – может быть, угрозы смерти и вовсе не существовало, может, это было нечто совсем другое, абсолютно. Даже, может быть, именно то, чего хотел Наполеон. – Да, драться нам необязательно, ковбой. Но тебе нельзя поцеловать меня. Потому что это я поцелую тебя. Так он и сделал. Крепко схватил Наполеона за подбородок и обрушился на его рот, насилуя зубами и языком, скорее кусая, чем целуя, пока они не оторвались друг от друга, тяжело дыша. У Наполеона саднили губы, а Илья хаотично вылизывал их. Он крепко прижимал напарника к стене, проходясь грубыми ладонями по спине, по заднице, по бёдрам, выдирая рубашку из брюк, чтобы добраться до кожи. А значит – слава богу, всё с Наполеоном в порядке, всё он делал правильно, он по-прежнему неотразим, и всё в мире идёт своим чередом. Он вздохнул в поцелуй, отпихнул Илью и подтолкнул в сторону кровати. Сердце забилось в предвкушении: сколько мускулов, загорелой кожи и невыносимого напряжения предстоит взломать, сколько льда ещё предстоит растопить. «Йе-ха!» – подумал он, триумфально ухмыляясь. *** После они рухнули бок о бок, тяжело дыша. Волосы Наполеона пришли в совершеннейший беспорядок, вся спина была исчерчена саднящими красными царапинами, живот всё ещё содрогался в восхитительных спазмах. Илья, слишком большой для этой кровати, кое-как уместился рядом с Наполеоном, их ноги тесно и нелепо переплелись. Илья лежал молча, только лениво выводил кончиками пальцев какие-то узоры на груди Наполеона, задумчиво прикрыв глаза. – Я очень, очень долго этого хотел, – вскоре признался Наполеон, чувствуя себя слишком сытым и переполненным адреналином, чтобы притворяться, что он не дошёл до последней грани отчаяния, притворяться, что чуть из кожи вон не вылез, чтобы добиться своего. – Знаю, – тихо и невнятно сказал Илья, уткнувшись Наполеону в плечо. – Вообще-то я тоже. Наполеон сузил глаза и, положив руку на голову Ильи, начал ворошить его волосы и ставить торчком – слишком уж гладкими они выглядели, несмотря на всё, что произошло в этой кровати. – Да неужели, – протянул он. – Тогда почему же ты ничего не сделал? Почему не встал на колени передо мной, прося о близости? Я отпустил все тормоза, большевик. Я прямо во время миссии сделал минет своему пальцу. Я стоял перед тобой с голой грудью, как девчонка из Мулен Руж, и спрашивал, привлекателен ли я для тебя. Я буквально пришил своё сердце на тот лавандовый рукав. Ты самая неприступная вешалка из всех, что мне встречались, о друг мой. Илья пожал плечами. – Мне не нравятся игры. – Тебе не нравятся игры, – повторил Наполеон, вспомнив, сколько раз они играли в шахматы, и подумал, что за этой фразой скрывается что-то совсем другое. – Хм. То есть весь флирт, вся тайная страсть, все долгие взгляды, скачущее сердце и трепещущие ресницы... ничего для тебя не значат? Ты лучше швырнёшь человека в стену и вынешь из него душу своим языком? – А может, – Илья пристально посмотрел на Наполеона потемневшими глазами, жадно и испытующе, – я лучше подожду, пока этот человек сам не сорвётся? Ты совершенно неотразим, когда думаешь, что тебе нечего терять. Полностью, абсолютно неотразим, когда стоишь на коленях. Хотелось посмотреть, на что ты пойдёшь ради того, чего так жаждешь. У Наполеона всё в животе перевернулось, и он сглотнул. Он вспомнил всех людей, с которыми играл, все знаки, приёмы соблазнения, манипуляций и шпионажа. А потом вспомнил, как тревожно и беспомощно себя чувствуешь, оказавшись на месте игрушки. Всего несколько человек имели над ним подобную власть, но почти никто не смог столь восхитительно применить её. И снова в животе всё перевернулось. А Илья как будто ничего и не заметил; он целовал запястье Наполеона, вылизывал, прикусывал – и тот задался вопросом, игра это или же нечто большее. Нет, и всё же, это просто опасная игра, в которой очень тяжело победить. А впрочем, плевать – она чересчур, чертовски хороша, чтобы заканчивать её сейчас. – Что ж, – ошеломлённо пробормотал он, – признаю. Ты меня победил. Илья отрывисто кивнул, прежде чем наклониться за ещё одним глубоким жгучим поцелуем. Может, Наполеон с его неидеальным русским и ошибался, но этот кивок, кажется, означал: «Ты меня тоже».