***
У говорящего цветка тонкий стебель и мягкие листья, которые обвиваются вокруг их плеча. Сквозь свитер колются крохотные шипы, задевают шею, когда цветок подбирается слишком близко, шепча что-то на ухо; Фриск непроизвольно дёргаются от лёгкой боли, поворачивая голову. Цветка зовут милым именем «Флауи», и у него есть красивые золотистые лепестки, которыми он гладит щёку Фриск. А ещё у него всего один глаз, большой и проницательный, и глаз этот смотрит им прямо в душу — маленькую и трепещущую. Они были не готовы к тому, что нашли в чреве проклятой горы.***
Сквозь маленькое оконце пробивается тусклый дневной свет. Фриск двигаются, чтобы оказаться в окружении светлых полос, заполненных летающей пылью, и приподнимают ворот свитера повыше. Флауи забивается под него, пряча хрупкие лепестки, закрывает венчик, оставив полуприкрытый глаз зорко следить за происходящим. Где-то снаружи взвывает ветер, и сквозь щель в стене до них долетают его холодные отголоски; Фриск вздрагивают и прижимаются к собственным коленям, стараясь урвать хоть немного тепла. Зарубки, сделанные дрожащей рукой, дошли до двадцати. Уже почти три недели прошло, как они находятся здесь. Уже три недели, как Папирусу всё же удалось их поймать. Флауи перестал напоминать об их оплошности где-то дней через пять. Теперь он лишь устало вздыхает и смотрит своим невозможным глазом, в котором не видно и капли надежды. Теперь он не отговаривает их поесть, не предлагает плана побега — он греется у них за пазухой и молчаливо ждёт, пока Фриск решатся перезагрузить мир. Фриск не собираются, поскольку толку от этого не будет. Они почти привыкли к этому месту, больше похожему на собачью будку, чем на тюрьму. Этот плохо сколоченный сарай, продуваемый всеми ветрами, пахнет чужими телами, побывавшими здесь до них, брошенной в миске собачьей едой да влажным деревом. Грязное сено, скомкавшееся в подобие гнезда, напоминает о лесе, что темнеет за городом, а вода, скопившаяся в плошке — о шуме Водопада, что Фриск порой слышат в безветренные дни. Флауи наводит на мысли о золотых цветах, которые они примяли собой, упав вниз; это было последнее, что они сделали по своей воле. Они думали, что жизнь на Поверхности — худшее, что случалось с ними. Что же, теперь Фриск нашли кое-что ужаснее. — Мы будем торчать здесь вечно, — ворчит Флауи, когда думает, что они дремлют и не слышат. — Но даже это лучше Руин, полагаю. Фриск сжимаются в комочек, ощущая себя безвольными и пустыми. Им нечего сказать цветку и нечем помочь. Им самим тоже никто не поможет.***
Папирус приходит в одно и то же время. Долго возится с тяжеленным амбарным замком, гремя связкой ключей, затем распахивает двери, занося с собой мокрый снег и порывы ветра. Фриск уже не боятся его, уже почти рады видеть, уже почти улыбаются в ответ на приветствие. Флауи демонстративно прячется за их спиной, но Папирус всё равно никогда не обращает на него внимания — всё оно поглощено человеком. — Я принёс поесть! — радостно сообщает он, держа в руках кастрюлю, из которой идёт пар. — Сегодня получились отличные спагетти, человек, тебе понравится! Фриск выдавливают слабую улыбку, когда кастрюля бухается перед их осунувшимся лицом. Они в заточении уже три недели, и каждый день Папирус приходит, чтобы принести новую порцию макарон и унести старую посуду. И, неважно, съели они еду или нет — он всё равно вернётся на следующий день с тем же самым блюдом. Фриск давно устали возражать против этого. Устали проситься наружу и взывать к его совести, устали проклинать и ругаться. Папирус просто смотрит на них пустыми глазами-точками, растягивая челюсти в глупой улыбке, и никогда не понимает, чего от него хотят. Папирус не воспринимает оскорбления на свой счёт, не верит, что человек может мечтать вырваться на свободу; в его голове давно сломалось что-то, отвечающее за адекватность, и теперь эти винтики крутятся вхолостую, гоняя его по кругу. Фриск знают, что он сумасшедший, и только потому прощают иглы, найденные в любой из принесённых им мисок. Они знают, что Папирус не пытается их убить. Он просто… заботится? Своеобразно. — Он не будет горевать, если ты проткнёшь себе горло, — говорит Флауи, когда скелет уходит, напоследок больно потрепав их по волосам. — Он даже не поймёт, что ты умерла. Он думает, что ты — его маленькая смешная игрушка, верно? Флауи прав, и Фриск соглашаются с ним, когда проверяют еду на наличие острых предметов. Они вылавливают четыре иглы в сегодняшней порции, и самая маленькая из них так крошечна, что они чудом замечают её блеск под внешним светом. Нарочно ли Папирус кладёт их туда, или же это лишь результат его ненормальности? В любом случае, Фриск осторожно осматривают спагетти, прежде чем съесть немножко. На вкус это больше похоже на пережёванную бумагу, но у них нет выбора. Нужно питаться, чтобы жить. Голод убивает. Кажется, именно это и сказал Санс, прежде чем попытался отрубить им голову.***
— Эй, малыш, как насчёт хот-дога? Фриск вздрагивают от неожиданности, поворачиваясь и смотря вверх, на маленькое окошко. Санс никогда не приходит по расписанию, и это всякий раз пугает. В проёме окна его череп с вмятиной помещается не весь, и Фриск видят лишь самую покорёженную часть, от которой разбегаются паутинки-трещинки. Они всё думают, откуда бы могла взяться эта пробоина, но никак не придут к хорошему варианту. — Спагетти Папса тебе ещё не приелись? — спрашивает он, оглядывая каморку. — Только попроси, и я принесу тебе хот-догов, абсолютно бесплатно. В этот раз тебе даже не придётся подходить ко мне слишком близко. Он заходится булькающим хихиканьем, от которого внутри Фриск всё переворачивается. Они мотают головой, отказываясь, и Санс расплывается в улыбке. — Как хочешь, малыш. Но выглядишь ты не очень. У них почти получается саркастично ухмыльнуться. Трудно выглядеть хорошо, питаясь недоваренными спагетти и живя в месте, подобном этому. Трудно чувствовать себя хорошо, когда в любой момент игла может проткнуть тебе горло. Здесь вообще трудно. Санс смотрит на них сверху, и они всё задаются вопросом: как он дотягивается до окна? Потому что оно высоко, а скелет маленький. Стремянка? Санс противно скрежещет зубами, и Фриск прекращают размышлять об этом. — Я вот всё думаю, как тебе повезло, малыш, — говорит он спустя какое-то время. — Повезло, что Папс именно такой, как есть. Иначе вряд ли бы ты сейчас сидела здесь. Они ловят его насмешливый откровенный взгляд. Снаружи темнеет, и на фоне этого полумрака красные глазницы Санса зловеще светятся кровавыми стоп-сигналами. К этому зрелищу трудно привыкнуть: первое время Фриск боялись, чуть ли не до обморока, когда видели эти глаза в окне посреди ночи. Теперь они почти не чувствуют страха, и вот это как раз пугает — навалившаяся апатия и отстранённость. Безразличие ко всему, и к себе в том числе. Порой они почти готовы попросить Санса довершить начатое. Но не сейчас. Сейчас они ещё рады, что Папирус такой, какой есть. — Я не против, если он хочет поиграть. Что угодно для моего дорогого братца. Люди, знаешь ли, редко тут бывают, — он скалится. — А те, кто приходит, быстро пропадают. Загадочно, а? Он ждёт ответной реакции на свою шутку, но лицо Фриск ничего не выражает, поэтому он продолжает: — Мы должны сдать тебя Королю, вообще-то. Он любит коллекционировать людей, что-то вроде хобби. Правда, официальная версия гласит, что их души могут разрушить барьер, но я вот полагаю, что это чушь, — он пожимает плечами, о чём Фриск догадываются лишь по движениям головы. — Поэтому вряд ли он получит ещё одного. Ты приглянулась Папсу, малыш. Он хихикает снова, но Фриск равнодушно смотрят на него исподлобья. Они привыкли к этим странным шуткам, и уже слышали что-то о Короле и душах, и им всё равно, что Санс скажет дальше. Они не надеются, что скелеты когда-либо выпустят их отсюда. Они просто сидят и ждут… чего-то. Флауи предлагает перезагрузиться, но Фриск не желают проходить через это заново. Нет гарантий, что удастся вырваться, что им позволят сбежать, что карты лягут правильно и всё пойдёт, как надо. Да и кто сказал, что монстры за Сноудином будут лучше? Здесь их хотя бы не пытаются убить. Ну, Папирус, по крайней мере. Фриск до сих пор видят это во сне: окровавленный топор в руке Санса и его горящие безумием глазницы. Они чувствуют его стальную хватку на запястье; затылок, ушибленный о деревянную балку, всё ещё болит. Кажется, он шутил тогда; выдал дурацкий каламбур на тему хот-догов, прежде чем отделить туловище от головы, и только это спасло их от смерти. Они забыли, что нужно дышать, и сердце колотилось башенными колоколами; взгляд было не оторвать от широкой ухмылки Санса и его провалов-глазниц. А потом послышался чужой голос, и топор так и не опустился на их беззащитную шею. Прошли долгие мучительные секунды, прежде чем Санс отпустил их руку. После Флауи долго выговаривал им за это. Он говорил: «Я же предупреждал, не подходи к нему слишком близко!», и взмахивал листьями, укоряюще глядя. Фриск прятали глаза, но свершившееся было не изменить. Папирус спас их, чтобы заточить в тесном амбаре на веки вечные. И они до сих пор не знали, почему Санс остановился, но, видимо, его привязанность к брату всё же перевешивала его безумие. Если выбирать, то из этих двоих Санс был опаснее. Но Фриск почему-то ощущали его присутствие куда острее, чем в случае с Папирусом. И он тоже появлялся в самый неподходящий момент, будто заранее зная, что они хотят сделать. Что бы это ни значило.***
Они пытались сбежать. Много раз, снова и снова выбираясь из холодного амбара разными тяжёлыми путями: долго и упорно роя подкоп, прорываясь через Папируса, застревая в крошечном окне. Порой им почти удавалось пройти. Порой они падали и разбивались, ломая кости, порой успевали увидеть небо, прежде чем задохнуться в мучительных объятьях тюремщика. Однажды — всего один единственный раз — они прошмыгнули мимо Папируса, упав в серый мокрый снег, тут же подскочили, убегая со всех ног. Вслед им доносились его отчаянные крики, но Фриск бежали, понимая, что в любой момент могут потерять сознание: они были слабы, обезвожены, решительность теплилась в их душе таким слабым огоньком, что уже почти было угасла. Но амбар оставался позади, и шум Водопада слышался всё отчётливее, и Флауи уже видел границу Сноудина — этого хватило, чтобы душа их засияла чуть ярче. Этого хватило, чтобы потерять бдительность и угодить в руки вынырнувшему из-за поворота Сансу. — Ты же не думала, что убежишь, да? — осклабился он, оставляя синяки на тонком запястье. — Малыш, не будь такой наивной. Я всегда знаю короткий путь. В руках его не было топора, но Фриск знали: он сможет сделать больно и без этого. Тот раз был последним. Санс вернул их в амбар, довольно глядя на радующегося Папируса, который, чёрт возьми, волновался за человека. Фриск терпели тиски объятий, глядя на Санса поверх костлявого плеча; тот стоял, облокотившись на стену, и улыбался почти добродушно, но глазницы его нехорошо мерцали. Ночью он пришёл и попросил их больше не убегать. Он не прикасался к ним, но Фриск вжались в угол и смотрели на него загнанным зверем. Он не приближался. Он остался у двери, и красные угли тлели в полумраке каморки, когда Санс сказал: — Не нужно расстраивать Папса, малыш. Я предупреждаю лишь один раз. Не вздумай больше выкинуть подобное. Возможно, в следующий раз я скажу брату, что не нашёл тебя, — он наклонил голову, хитро глядя на них. — Ты же понимаешь, что мне придётся солгать? Фриск помнят: мороз по коже и заледеневшие слёзы на щеках, молчаливое признание поражения. Втоптанная в промёрзлую землю решительность, сгоревшая в чужих глазницах. Санс никогда не отпустит их. — Не старайся сбежать, малыш, — он был почти ласков в тот момент. — Поверь, оно того не стоит. Не нужно пытаться. На мгновение им почудилось, что он скинул то, что звалось маской безумия. На секунду огонь потух, и плечи его осунулись, а ухмылка пропала; всего на короткое мгновение они увидели кого-то потерянного и уставшего от всего на свете. Но потом он щёлкнул пальцами, и всё вернулось на круги своя. — Просто сдайся, малыш, — сказал он напоследок, прежде чем оставить их одних. — Сдайся. Как я. И дверь захлопнулась за ним твёрдой точкой. После этого Флауи сказал, что ему почти жаль Санса. Сказал, хмурясь, что трудно жить, осознавая происходящее; когда Фриск не поняли, что это значит, он только махнул листьями и проворчал что-то невнятное. Но после многих дней в заточении они разобрались сами. Разобрались, глядя на сумасшедшего Папируса, и слушая нарочитую болтовню Санса о всякой ерунде. Мир, заключённый под горой, уничтожил сам себя; монстры, заточённые в нём, уничтожили свои души. Метафорически, конечно. Но каждый, кто хотел выжить в этом кошмаре, потерял сознание и превратился в… кого-то другого, очевидно. Как Папирус. Как та бедная леди из Руин. Как Санс. Фриск думали об этом какое-то время. В своём безумии Санс был хуже других; в своём отчаянном желании сделать жизнь брата лучше, он кидался из крайности в крайность. И, возможно, его попытки убить человека любым известным способом были лишь шансом ещё глубже погрузиться в своё убежище. Потому что он точно знал, что идёт не так. Он, чёрт возьми, помнил о том, что когда-то монстры ещё пытались выйти на Поверхность. Санс помнил, что есть что-то выше тёмного потолка и ярче кристаллов. Проблеск сознания той ночью не был фантомным. Фриск знают это, и потому боятся Санса больше, чем кого бы то ни было. Потому что он представляет, как можно уменьшить эту адскую боль. Он должен убить человека и стать чуточку безумнее. Может, тогда поражение в борьбе за свободу перестанет его терзать. Когда Фриск понимают это, то оставляют свои попытки сбежать. Они сдаются — как и предлагал Санс.***
Санс не задерживается. Обычно у него есть дела: работа, плавно переходящая в обеденный перерыв, что тянется до позднего вечера. Иногда он заглядывает ночью, прекрасно зная, какой эффект производят его кровавые глаза за окном, но такое случается редко. Этому Фриск однозначно рады. Ещё реже он заходит внутрь. Но такое запоминается надолго. — Ладно, малыш, нужно идти, есть дела, — тянет он, в конце концов, когда ему надоедает пялиться на ребёнка сквозь узкий квадратик. — Точно не хочешь хот-дога? Почему нет? Фриск делают руками жесты. Пока что получается плохо и непонятно — практиковаться особенно не с кем, — но Санс понимает. — Я не против, если тебе нравятся спагетти, — усмехается он. — Не настаиваю. Бывай, малыш. Он исчезает так же бесшумно, как и появляется. Флауи осторожно выглядывает из-за воротника, расправляя листья — он ненавидит встречаться с Сансом, особенно после последнего его визита. — Ублюдок, — выдыхает он. — Придушил бы, если б мог. Фриск легонько улыбаются, поднимая руки для ответа, но сверху доносится низкий голос: — Следи за словами, цветочек. Они встречаются взглядом с Сансом, что снова виднеется в окне, и холодеют от нехороших вибраций, когда он продолжает: — Я бы вырвал тебе язык, да у тебя его нет. Будешь продолжать в том же духе, и лепестков у тебя тоже не останется. Не знаю, выживешь ли… Флауи ныряет под ворот свитера, тихо бормоча что-то нецензурное. Он боится — дрожит под тканью, — и Фриск успокаивающе гладят его, сдвигая брови. Санс заходится смехом. — Ну-ну, малыш, не смотри на меня так. Он сам напросился. Как и ты, в общем-то. Ухмылка на миг пропадает, и такой Санс пугает их куда сильнее. Целый миг они глядят друг на друга, и Фриск не чувствует рук и ног от внезапно накатившего ужаса, когда Санс всё же оттаивает, снова усмехаясь. — Ну, это дело прошлое. Кстати, тот хот-дог я продал за отличную цену, если хочешь знать. Рада? Они не отвечают. Санс устало вздыхает, машет рукой на прощанье и исчезает — на этот раз, с концами. — Ублюдок, — повторяет Флауи, убедившись, что Санс больше не вернётся. — Он ещё и напоминает об этом. Фриск поглаживают его, стараясь успокоить. Потеря не так уж и велика, если при перезагрузке тело их восстановится. Они стараются думать именно об этом, но мысли часто возвращаются назад — особенно когда они хотят сказать что-то, и не могут. Пожалуй, это куда хуже недоваренных спагетти с иглами внутри. Это их кошмар номер два: второй приход Санса посреди ночи. После неудавшегося побега Фриск отчаялись настолько, что оскорбляли Папируса, как только могли, хоть это и разнилось с их понятием о воспитанности, но тот всё равно ни черта не понимал, что бы они ни говорили. Зато Санс, стоящий в стороне и наблюдающий за этим, всё прекрасно понял. И ночью, когда Фриск дрожали от холода в куче тонкого сена, он пришёл, держа в руке небольшой острый нож. Они не знают, как Папирус не проснулся от их крика, и почему на следующий день куда-то исчезла та жуткая лужа крови. Почему они вообще не умерли от такой её потери. Почему Санс, полыхающий красным огнём и смеющийся жутким смехом, заставил себя остановиться и не раскромсал их на мелкие кусочки. Очевидно, не хотел слишком огорчать Папируса. Его иррациональная привязанность к брату стала тем детонатором, что с одинаковой вероятностью мог спасти их или же убить. Фриск однозначно выбирали первое. Однако нельзя было предугадать, что именно не понравится Сансу в этот раз. Флауи залечил их рану тогда, хотя магии в нём было мало; он сумел остановить кровь, прежде чем стало совсем плохо. К тому времени Санс уже ушёл, унося в одной руке скользкий красный нож, а в другой — то, что недавно было их языком. От него осталась одна лишь открытая рана, которую Флауи залатал большими усилиями, но речь он вернуть, конечно же, не мог. Как и заставить забыть адскую боль и страх, и пролитые на грязный пол слёзы, и это сосредоточенное выражение на лице Санса. И привкус металла в собственной слюне. И все эти жуткие события, которых не должно было быть. Фриск сжимаются в комочек, прислоняясь к стене. Они больше не могут говорить. Они больше не вольны идти, куда хотят. Они больше не живут. Они больше не хотят жить. Решительность… её тоже нет. Санс унёс её на кончике своего ножа, а затем поджарил на гриле вместе с сосисками и выставил на продажу. — Скоро придут метели, — замечает Флауи чуть погодя, когда за окном уже совсем темно. В амбаре холоднеет, и Фриск видят пар, вылетающий с их дыханием. — Милая, ты должна попросить у Папируса что-то тёплое. Если, конечно, мы останемся до того времени. Он выжидающе смотрит, надеясь, что Фриск пообещают перезагрузить мир. Вместо этого они обещают попросить одеяло, и Флауи раздражённо закрывает глаз, прячась в свитер. Они оба знают, что Папирус забудет их просьбу, или же не поймёт. Он скелет, холод ему чужд, а человек — лишь занятная маленькая игрушка, которая безропотно ест спагетти на завтрак, обед и ужин. Если уж на то пошло, то проще спросить Санса, но Фриск помнят, что тот уже упоминал приходящие морозы. «Скоро погода испортится, малыш, — сказал он тогда, пристально глядя на них. — В Сноудине бывают жуткие холода. Постарайся не замёрзнуть здесь до смерти. Впрочем, — он ободряюще улыбнулся, — не кисни так. Если умрёшь, Папс будет горевать несколько дней, только и всего. А твоё тело можно будет пустить на фарш для сосисок, — его глаза блеснули, отчего Фриск вжались в стену. — Безотходное производство, так сказать». Поэтому они даже не собираются пытаться просить его о чём-либо. — Поспи немного, — советует Флауи, когда в темноте уже не видно больше чем на пару метров. — Я разбужу, если станет слишком холодно. Они соглашаются, и поглубже зарываются в сено, пытаясь уйти в него с головой. Так чуть теплее, вот и всё. Фриск закрывают глаза, готовясь уйти в поверхностный сон, что нарушается любым шорохом и скрипом; чужим взглядом из окна и блеском оголённой стали. Они не говорят Флауи об этом, но, скорее всего, они не будут перезагружать мир в ближайшее время. Они не будут глотать иглы, чтобы поскорее умереть и оказаться в начале; холод сделает всё за них. Фриск думают, что окоченеть в этой проклятой каморке куда как лучше, чем вновь ощущать боль и терзать своё несчастное тело. Да и есть ли смысл, если всё опять пойдёт по кругу? Из этого кошмара нельзя выбраться. Монстры похоронены здесь навеки, и они, Фриск, обречены жить и умирать с ними. Снова и снова. Разными путями они приходят к одному финалу. Так нужно ли бороться, если конец един? Фриск забывают слово «решительность», когда отвечают на этот вопрос отрицательно. И засыпают своим тревожным сном.