Часть 1
7 мая 2016 г. в 15:45
Гинши смутно помнит сестру здоровой. Это ему казалось не только странным, но и диким. Ведь у него даже была парочка фотографий (большинство из них он порвал и сжёг, потому что не желал видеть ни отца, ни мать), где Хару ещё была здорова и выглядела счастливой. Он просто не мог сопоставить нынешнюю сестру с той прежней, которая улыбалась ему, не прилагая никаких усилий. Теперь ей было не улыбнуться. Сейчас она даже одного внятного слова сказать не могла бы.
Гинши иногда во снах посещали несвязные обрывки сумбурных воспоминаний, которые не противоречили друг другу, но и не хотели складываться в одну целую картину. Особенно ему не нравилось, что во снах вся его семья счастлива, а наяву всё паршивей некуда. Бесило это жутко, но что он мог сделать? У него и так мозги кипели от жизни следователя.
Когда у Ширазу-старшего появлялась возможность навестить сестру, он сначала торопился, боясь не успеть, а потом минут десять мялся у двери в её палату, не решаясь открыть эту чёртову деревяшку в свою персональную пыточную. Доктора, персонал и некоторые больные начинали на него коситься, и тогда он, сглотнув ком в горле, с излишней решимостью толкал дверь. Тут же в ноздри ударял запах Хару и вкалываемых ей лекарств, а чутким слухом парень улавливал раздражающее пиканье приборов, которое уже терпеть не мог. Хотя это спорно: ведь он каждый раз, как выпадала свободная для посещения минутка, спешил к сестре. Но это «пип-пип» ему в печёнках засело.
Здоровался парень с сестрой всегда по-разному. То излишне громко, что сам пугался, будто мог кому-то помешать; то слишком тихо, отчего боялся, что сестра его не услышит (правда, уверенности насчёт того факта, что Хару вообще слышит, ни у него, ни у лечащих врачей не было и нет); то скомкано, перескакивая с одной темы на другую; то с напускной весёлостью в голосе. Но он никогда не позволял себе сухости с сестрой, у которой остался только он один.
Гинши часто брал в свою огромную ручищу костлявую кисть, переплетая свои пальцы с пальцами, напоминающими обтянутые кожей кости (так оно и было). Ладонь была ни горячей, ни холодной. Просто тёплая, да и то еле-еле. А в детстве у Хару золотой середины не было. Либо так, либо этак. Потому и руки у неё были то ледяными, как снег, то жаркими, как пирог из духовки, который их мать когда-то давно, что помнится уже с трудом, готовила.
Потом парень проводил по сухим, как солома, и немного спутанным волосам. Когда-то, казалось Гинши (он не утверждал, ему именно казалось), у неё были густые и красивые волосы, обрезанные ради подражания ему. Иногда в прошлом он забывался и позволял себе под смешки и фыркания засмущавшейся сестры перебирать рыжий водопад по пояс (пока она их не обрезала). Косичек, сколько ни пытался, парень так и не научился плести. А ведь были попытки! Жалкие, правда, но были.
А глаза у неё были совсем как у Гинши, только, если он смотрел на всё свысока и задиристо, то у Хару в них читалось любопытство с примесью детской наивности и понятливости. Врать ей парню было трудно.
— Особенно если смотреть в эти большие зыркалки, — как бурчал сдавшийся под их напором он, игнорируя счастливую мордашку сестрёнки.
Теперь же в правом глазу у неё проросло нечто, а левый пусто смотрит в потолок.
Рот у Ширазу-младшей был либо маленьким, что Гинши начинал сомневаться в его существовании, либо был настолько огромен, что парень опасался за свою жизнь, ведь младшая всерьёз (в шутку, конечно) пугала его тем, что превратится в гуля и съест его (хах, только вышло наоборот — Гинши, а не Хару, стал полугулем). Если она была настроена плакать — рот начинал кривиться и уменьшаться, а потом резко расширяться. До конца «плакания» он оставался просто гигантским. Когда же Хару знала какой-то секрет, этот гигант-рот начинал её подводить, так как губы расплывались в счастливой улыбке человека, которому доверяют. Потому она его прикрывала ладошками, чтобы какое-нибудь слово ненароком «не выпало».
Гинши это очень забавляло, как и показательное надувание щёк разобиженной Хару. Теперь некогда искусанные губы сухие. Гинши не знает с чем это связано, но думает, что ей не хватает витаминов. И жизни. Да, жизни Хару определённо не хватало.
Как он помнил такое, если настойчиво убеждал себя в незнании прошлого? Просто некоторые моменты стереть из памяти невозможно. В этом рано или поздно каждый человек убеждается самолично.
Порой, парень бережно брал руку больной и подносил ко лбу, или держал пальцы на запястье. Слушал пульс. Каждый раз насчитывал по-другому. Недовольно цыкая, парень сетовал на свою нерасторопность. Время-то он не засекал! Лень телефон было доставать. При сестре, которой не представится возможности попользоваться этой современной игрушкой.
А ещё он изредка доставал фотографию Хару-здоровой и сравнивал с Хару-больной. Как будто разные люди, приходил к неутешительному выводу куинкс. Будто из неё кто-то высосал жизнь, оставив жалкие крохи на такое же жалкое существование, которое он ей покупал.
Тогда парень вслух начинал размышлять о том, что было бы, если бы мать их не бросила, сбежав, а отец не покончил бы с собой? А если бы Хару вообще ничем не была больна? А если бы он не стал куинксом? А если бы гулей вообще никогда не существовало?
И та жизнь, которую парень охотно расписывал в палате, казалась замечательной, граничащей с самой настоящей утопией. Всякий раз, окунаясь в эти поистине сладостные грёзы, Гинши под конец, сжимая кулаки, готов был выть волком. Если бы, да? Забавно, ничего не скажешь. Сидит тут, как какой-то неудачник, тешащий себя несбыточным, и сопли, разве что, не размазывает. Чего он нюни тут развесил? Мужик он, или как?
Наверное, именно из-за таких жёстких, но правильных мыслей, всегда отрезвляющих его, он не сдался, как это сделали его родители. Они — самый худший пример на Земле для своего ребёнка. Гинши, зная и даже принимая это, утешал себя тем, что он точно справится. Он — не они. Он никого не бросит.
И он никого не бросил до последнего. Его бросили. Судьба и жизнь. Они, видимо, просто ненавидят его семью. За грехи из прошлых жизней на них оторвались по полной.
Прося, при этом не слыша, ребят о том, чтобы они позволили его сестре умереть, Гинши очень сильно надеялся, что они ослушаются.
— Спасибо, — искренне благодарит парень, хмуря брови, но затем хмыкая и счастливо улыбаясь. Если он до сих пор не встретил Хару в этом мире, значит, что она жива.
И уже для Гинши нет никаких «если бы». Как он не знает судьбу мира и его семьи с этими мучительно-мечтательными словом и частицей, так и история не знает сослагательного наклонения.