Кванты

За окном неторопливо проплывала послевоенная Европа. Эрвин Шрёдингер покачал головой и отвернулся от окна. До Копенгагена ещё нескоро, а ведь он даже не успел проглядеть вновь сложную матричную теорию Гейзенберга. Он достал из кармана блокнот, куда старательно переписал её вместе со своей волновой, и погрузился в её изучение. Его сидящий напротив сосед, держа спину идеально ровно, продолжал смотреть на неспешно меняющийся пейзаж за окном. За весь путь от Вены до Копенгагена они не сказали друг другу больше, чем того требует обычная вежливость. Шрёдингер вспомнил, как звали ехавшего с ним мужчину. Родерих Эдельштайн. Как-то их представили друг другу, давно-давно, ещё до войны, но дальше этих условностей их знакомство не уходило. Он стоял недалеко от поезда, озираясь вокруг. Его обещали встретить и принять, но в людском водовороте австриец никак не мог отыскать того, кто забрал бы его отсюда. – Родерих! Ты всё-таки приехал! Шрёдингер удивлённо приподнял брови. Эдельштайна радостно обнимал и даже, кажется, приподнимал, хлопал по плечам и легонько тряс встрёпанный молодой человек. – Приехал, приехал! Как там у тебя дела? Похудел ты как-то, осунулся! – Хенрик, – выдавил из себя Родерих, – как будто на тебе эта война не отразилась, в самом деле. – Ну всё, начал! – всплеснул руками мужчина. – Багаж не забыл, да? – Не дожидаясь ответа, он развернулся, сложил руки рупором и закричал: – Ни-и-и-ильс! – И замахал рукой, подпрыгивая. – Нильс, мы здесь! – Какой же ты шумный, – пробравшись сквозь толпу, с улыбкой произнёс Бор. – Герр Шрёдингер, как прошла ваша поездка? – Спокойно, – ответил Шрёдингер. – Нильс, мы вперёд пойдём, ладно? Ну не делай такое лицо, я знаю, что ты не сердишься! Не сердишься же, не сердишься, ты добрый! – Беги уже, – смеясь, махнул рукой Бор. – Ты ужасный непоседа, Хенрик. – Что есть, то есть, – скромно потупившись, признал Хенрик. – Хотя подожди, я совсем забыл! Родерих, знакомься – это Нильс Хенрик Дэвид Бор, моя радость и моя гордость. Нильс – это Родерих Эдельштайн, республика Австрия, недавно так успешно развёдшийся… – Очень приятно. – Рад знакомству с вами, герр Эдельштайн. Хенрик, где ты потерял Гейзенберга? – Я потерял? Он сам потерялся. Ладно, сейчас… – Хенрик сложил ладони рупором. – ГЕЙ-ЗЕН-БЕ-Е-ЕРГ! – Ты шумишь больше, чем вокзал, – добродушно проворчал Бор. – Простите, герр Шрёдингер, этот непоседа – королевство Дания, и потому приходится смиренно терпеть его общество. Но поговорим о квантовой механике… «Дисскуссия между Бором и Шрёдингером началась прямо на вокзале в Копенгагене и продолжалась с раннего утра до поздней ночи каждый день. Шрёдингер остановился в доме Бора, так что…» – И тем не менее… – Шрёдингеру хотелось взвыть от этой фразы. Каждое новое предложение Бора разрушало приводимые аргументы и било по уязвимым местам во всех возражениях. Постоянно. На протяжении уже которого дня. Иногда австриец даже чувствовал некоторую зависть по отношению к юному Гейзенбергу, спокойно пившего в обществе Австрии и Дании чай. И теперь он прислушивался к их разговору. – …приезжаем, мы, значит, к Резерфорду, – помешивая чай, говорил Дания. – Родерих, ты вот эти пирожные тоже попробуй, они восхитительны! И ты, Людвиг, тоже, смотреть на тебя страшно, – обратился он к четвёртому человеку – Эрвину было легче думать о них как о «людях», а не «один человек, две страны и неизвестный», – сидевшему рядом с ним на диване. – Всё обязательно наладится, а сейчас ты просто обязан хорошо подкрепиться. – Не сильно-то мне это поможет. С выплатой репараций… – Людвиг, ну вот давай не будем пока о грустном. Успеем, времени полно. Вернер, ещё чаю? – Спасибо. Так, говорите, вы приехали к Резерфорду? – Гейзенберг устроился на стуле поудобнее. – Ну да, приехали. Прямо в лабораторию. Кавендиша, кажется, но я так сейчас не вспомню, это надо Англии писать. И знаете, его не зря совсем «Крокодилом» зовут! Это ужас, как он рявкнул! Я чуть не подпрыгнул, а Артур чуть поднос не уронил. Остались бы без ланча. И знаете, это просто потрясающе! Сцинтилляционные вспышки от альфа-частиц, где-то кто-то ходит, постоянно что-то происходит!.. – Но вместе с тем надолго ты не остался, – спокойно сказал Австрия. – Как видишь. Домой потянуло страшно. Да, а о чём Нильс и герр Шрёдингер так жарко спорят? – О квантовой и волновой механике. Хенрик, только не говори, что ты не знаешь, что это такое! – Ну-у, как-то вот мне рассказывали, но я прослушал этот момент. А в чём, собственно, спор? – Герр Гейзенберг, вы не могли бы принести свою матричную теорию? – заговорил Людвиг. – Родерих, у тебя с собой?.. – Нет, у меня есть герр Шрёдингер. Мне легче воспроизвести фуги Баха, ты и сам это прекрасно знаешь. Или сыграть любое произведение Моцарта на рояле. Хотя… Кажется, я брал те выпуски «Анналов физики» с волновым уравнением. Нужно будет посмотреть. – Герр Шрёдингер? – Бор щёлкнул пальцами. – Вы слушаете меня? – Немного отвлёкся, – улыбнулся Эрвин. – Услышал, как Хенрик рассказывал о своей поездке в Кавендишскую лабораторию, и заинтересовался. Вы можете вновь повторить свои возражения? – Что это?! Собравшийся уже изложить во второй раз свои контраргументы Бор выдохнул, махнул рукой и повернулся к Дании, смотревшего на раскрытый журнал. «И когда герр Эдельштайн успел за ним сходить, хотелось бы мне знать…» – Это «пси пси звёздочка», – сказал Австрия. – Я вижу, что тут написано. Но какой в этом смысл? – Это такая волновая функция, Хенрик. Ничего страшного в ней нет. – Как это ничего?! Да ты посмотри внимательнее! Четыре переменные! Дифференциалы! Хуже того – частные! – Вот, смотрите. – Вернувшийся Гейзенберг положил перед Данией стопку исписанных листов. – Это квантовая механика. Дания внимательно изучил несколько листков. И схватился за голову. – Чудовищно! Это ужасно, – он показал на листки, – а это ещё ужаснее! Или нет, вот это ужасно, а это – ещё ужаснее! Ни-и-ильс, что вообще происходит? – Но это ведь достаточно просто, – вздохнул Бор, опираясь на стол, где соседствовали две теории в окружении чашек и булочек. – Произведение матриц некоммутативно… – Что? – Это значит, – вмешался Людвиг, – что произведение матрицы А на матрицу Б не равно произведению матрицы Б на матрицу А. – Спасибо, Германия. Но почему матрицы?! И всё равно – почему правило перестановки множителей не работает? – Смотри! – Бор достал из кармана ручку и принялся расчерчивать цифрами и скобками салфетки. – Беру простейшую матрицу два на два, квадратную, беру такую же, но с другими цифрами! Следишь за моим ходом мыслей, Хенрик? Умножаю – это на это, это на это, складываю, повторяю с этим и этим, проверяю, ставлю равно и получаю матрицу… назовём А со штрихом. А теперь – следи ещё внимательнее, это важно – переставляем матрицы А и Б, умножаем это на это, то на это, теперь снова и снова, складываем, проверяем, записываем новую матрицу! Похоже на А со штрихом? Похоже или нет? – Ну-у… нет. – Вот это и есть некоммутативность. Видишь, всё просто. – Допустим, я понял и немного поверил. А как работает пси-функция? – Шрёдингер вздрогнул, когда непоседливый Дания поднял на него взгляд. – Просто принимается какое-то значение для переменных и вычисляется дифференциал? – В определённом смысле. – Шрёдингер всматривался в перевёрнутые слова своей статьи, думая, как лучше объяснить… «Через несколько дней Шрёдингер заболел – вероятно, вследствие чрезмерного перенапряжения. Он слёг с простудой. Госпожа Бор ухаживала за ним, приносила ему чай с пирожными, а Нильс Бор сидел на краешке кровати…» Шрёдингер пытался собрать ускользающие мысли вместе, чтобы продолжать словесный поединок – подумать только, а он полагал, что это будет просто обсуждение! – с неумолимым датчанином. Рядом сидел Дания, положив голову ему на руку, и наблюдал тревожными глазами. – Но вы же должны признать, что… – начал Бор. – Нильс, отстань от герра Шрёдингера хоть на пару часов! Родерих мне ни за что этого не простит! Бор развёл руками, пожелал скорейшего выздоровления и ушёл. – Всё равно через пару часов вернётся, – сев на его место, вздохнул Дания. – Надеюсь, сейчас в доме достаточно тихо. – Он приложил палец к губам. – Послушаете немного Моцарта? – Моцарта? – Или Бетховена. Или Грига. Не знаю, чьё произведение Родерих будет играть. Он, знаете, очень тяжело всё переживает. Антанта ведь морила вас голодом… А ещё Венгрия – да и остальные – ушли. Тс-с! Слышите? Нежные переливы пианино показались Шрёдингеру бальзамом, пролитым на задёрганную долгим спором душу. – Проводите? – Австрия устало улыбнулся. – Рад, что вы поправились. – Скоро я и сам уеду из Копенгагена, герр Эдельштайн. – Я знаю. Германия – ах, вы так жарко спорили, что я не решился прервать вас, чтобы представить своему брату, – уехал на днях. Надеюсь, эта безумная система не выбьет из него душу. Хватит с меня Пруссии. – Вы прекрасно играете. Сможете как-нибудь навестить меня? – Не вижу никаких проблем. Разве что политические, но пока с этим относительно спокойно, я бы сказал. Они кивнули друг другу. – Не беспокойтесь, я попросил Хенрика присмотреть за Бором, чтобы вы снова не заболели от переутомления.