Назад во времени

Когда они познакомились, Майку было уже за тридцать, и выглядел он на все свои тридцать и ещё немного, и ещё пару лет сверху за усы с бородкой и вечно усталые глаза. Глаза особенно прибавляли возраста. Нанабу возраст заботил меньше всего, если она и думала о годах, то только о тех, что разделяли их между собой — целых двенадцать. Родись она пораньше, ну хоть вполовину времени раньше, застала бы его другим. Он сам говорит, что был другим до неё, потому что многого тогда не чувствовал и не знал, так вот она посмотрела бы — каким же. О молодом Майке болтали всякое, те, конечно, кто помнил, а было их не так чтобы много — Ханджи, Дита Несс, Виктор Гнедич, ещё парочка командиров, да Эрвин Смит, но этот мало рассказывал, хоть если уж говорил, то метко. Именно от него Нанаба узнала, что Майк в ранней молодости много курил, собирал политические, а не похабные, как можно было бы ожидать, анекдоты и однажды подрался в кадетке за нужного размера сапоги с парнем на год старше. Ещё рассказал, что он никогда не был легкомысленным, этот совсем юный Майк. Да, чудил, как все чудили, но чувство ответственности за себя и за других брало в нем верх и никогда никаким иным чувствам не уступало. Не просто так, говорил Смит, и уголок его губ подергивался в сдерживаемой усмешке, ему против воли командирство отрядом всучили. Тогда и кончилась молодость. — Так рано? — ахала Нанаба. — Всё у нас было раньше, чем нужно, — отвечал Смит и больше не улыбался. — Кто, если не мы? Вот Ханджи Зоэ была куда как оптимистичнее. — Организм, — говорила она, — молодой, пока может себя воспроизводить и упорно к этому стремится. Но она, как женщина, говорила всё-таки о другом. Она помнила Майка совсем без усов и даже без бородки, и без челки неоправданно длинной, потому что тогда их гоняли стричься всех скопом и никому не позволили бы такую отрастить, да ещё чтоб закрывала глаза. Самый высокий, широкий и быстро перешедший от подростковой нескладности и угловатости к мощности молодого мужчины, Майк всё-таки выглядел мальчиком, и особенно выделялись голубые его глаза на гладком лице. А ещё он умел краснеть. — Не может быть! — Правда. Только когда действительно кто-то нравился, не ради интереса и баловства, а когда от сердца. И ещё от стыда. Все блондины краснеют мгновенно и обширно, Нанаба знала по себе и представляла легко, как он заливался бы краской от единого взгляда и соприкосновения. Как отводил бы глаза и бормотал под нос, он до сих пор иногда так умеет, когда бывает смущен — очень редко, обычно, когда говорит о чувствах, когда нельзя уже не сказать, когда невозможно сдерживаться. Быть может, раньше всё это давалось бы ему легче — и слова, и сами чувства. — А часто влюблялся? Ханджи, улыбаясь, терла переносицу, хмыкала. — Ох, да когда это было. Все мы влюблялись так часто, как только могли. Сам Майк говорил о себе просто и коротко: — Дурак был. — Потом прибавлял через паузу: — И есть. Ничего не меняется. Меняется, хотелось сказать Нанабе. Меняется всё. Тогда у тебя не было морщин, и были веселые глаза, ты был болтливый и по-дурному наглый, а уже честный и ответственный. Я хотела бы знать тебя таким, чтобы лучше понимать тебя теперешнего. — Глупости, — ворчал Майк и тер бородку, и в жесте этом сквозило остаточное от полузабытой привычки курить, когда нервничаешь. Он бы понравился ей таким — курящим и двадцатилетним. Правда, она ему — вряд ли. Не было в ней ни грамма того, что он ценил в женщинах в двадцать лет. Но эти мысли Нанаба оставляла при себе. Представляла же иногда, если бы было возможно вернуться во времени, такой, как сейчас, взрослой и знающей, каким этот юный Майк вырастет, найти его среди новобранцев, подойти где-нибудь в столовой или по дороге в баню, взять обеими руками за щеки и рассмотреть. Он бы, наверное, шарахнулся, испуганный, или, может, вежливо рассмеялся. — Вы что-то хотели, офицер? Нанаба поцеловала бы его в нос.