Код к его голове.

Какой раз с ним уже это делают? Где-то под сердцем начинает неприятно тянуть. В голове нарастает гул, а во рту резко пересыхает. Это терпимо, даже пока совсем не страшно, не больно. Только стальные оковы стягивают слишком туго, отчего двигать руками нет ни желания, ни сил. Его мучили, его пытали, а Баки всё равно держится, знает, что сдаваться ещё чертовски рано. Но вдруг учёный, вроде его зовут Василий, начинает читать текст из красной книжки с тёмной звездой на обложке. Читает медленно, методично, вглядываясь в лицо Барнса, проверяя, работает ли техника, методика, как действуют слова на Баки. Желание. Больно становится в районе лопаток и фантомно отдаёт в стальную руку, словно ей вернули кожу, кости, мышцы и нервы, а в душе совсем, абсолютно гадко, когда в израненном мозгу начинают всплывать картинки. Стив. Он так мал, по сравнению с Джеймсом, так хрупок, будто он фарфоровая кукла или старинная книжка, которые сам Роджерс так любит читать. Он весело смеётся, когда Баки попадает хлебом прямо в голову утки, и та подбитым самолётом барахтается в воде, громко крякнув. Джеймс улыбается. Ему хочется, чтобы Стив был всегда таким счастливым, чтобы его больше не мучила астма, приступ которой они вот только пережили. Вдвоём, разделяя стиснувшие лёгкие и горло тиски на двоих, на два сердца, две души. Стиву кажется, что Барнс волнуется по этому поводу больше него самого, и от этого факта почему-то ещё забавней. Джеймс знает, что никогда не бросит этого мелкого парнишку, куда бы и когда не занесла их судьба. Всё, чего желает Баки — это счастья, спокойной радости жизни и здоровья для Стива. Всё, чего желает Баки — это Стива. Ржавый. Голос из вне произносит следующее слово, и болит уже везде, отовсюду и сильно, Джеймс шипит, двигая руками, и от этого ещё больней, но хотя бы снаружи, а не раздирает изнутри, и эта боль притуплят другую, так что пока жаловаться не на что. Стив тоже не жаловался, когда Баки прикатил в его двор старый, проржавевший мотоцикл. Они чинили его вместе: Стив с энтузиазмом читал вслух книги по механике, подавая инструменты, когда просил его друг, но Джеймс, в основном, чинил как придётся, как его учил отец, точнее, как учил бы, а в слова Стива не вникал. Только слушал его хриплый, сбивающийся на сложных технических словах, голос, специально прикасался к тонким пальцам, будто невзначай, отчего Стив краснел, кажется, всем телом, становясь в тусклом свете фонаря каким-то неестественно ярким и милым. Джеймс чинил мотоцикл так долго, как только мог, чтобы продлить чудные мгновенья с Роджерсом, обвиняя во всём ржавые детали, что было ну вот очень глупым оправданием. Хотя, Стив, конечно, ни на что не жаловался. Семнадцать. В 1917 году на свет появился Джеймс Бьюкенен Барнс. С этой цифрой ничего почему-то не хочет ассоциироваться, кроме, пожалуй, первого, кривого поцелуя под дождём с какой-то девчонкой. Она была то ли рыжая, то ли блондинка, но конкретно тогда Баки понял, что девчонки его как-то не очень привлекают. Но признавать это он пока не собирался. Рассвет. В голове страшно гудит, внутренности словно выворачивают и криво ставят обратно, даже кричать сил уже почти не хватает. Страдание ему вводят внутривенно, невидимыми иглами сквозь кожу, сквозь воспоминания. Баки рычит, как раненый дикий зверь. Как же давно он не видел солнца. Как давно? Он не знает. Тут время идёт иначе, идёт долго и мучительно, тянется медленно, как патока с ложки. Только те рассветы, которые Баки встречал со Стивом пролетали невообразимо и несправедливо быстро. Их первый рассвет был встречен случайно, они заблудились, ведь в этот день Джеймс клятвенно обещал дать Роджерсу самому найти дорогу домой после их прогулки где-то за городом. Найти мотоцикл, тот самый, починенный, так и не удалось, зато с того поваленного дерева смотреть на восходящее, прячущееся иногда за высотками и деревьями ярко-красное солнце, которое приветливо освещало лицо Стива, было действительно здорово. Паренёк светился будто больше самого солнца в небе, и Барнс точно заменил бы себе эту огромную и недосягаемую звезду на Стива — светило бы так же ярко, даже ярче, нежнее. Тогда Баки понял, что какая разница, какой это по счёту рассвет, первый, пятый, двадцать третий. Если рядом с ним его личное солнце, с острыми коленками и плечами, худыми руками и светлыми волосами, то в душе Барнса всегда будет свой маленький рассвет. Печь. Джеймс срывается на крик, снова, это жутко больно, это отдаётся, чёрт возьми, в каждом уголке его сознания и тела, это разрывает изнутри, печёт. Жжётся в ладони, в ногах, голова тяжёлая, свинцовая, и слова учёного проносятся там эхом, отталкиваясь от каждой клеточки его мозга. Баки трясёт и кидает в пот, руки немеют, и Стив в голове не всплывает сопливым, девчачьим воспоминанием. Он суперсолдатом даёт ему под дых с улыбкой, выбивая воздух из лёгких по-настоящему, словно он здесь, рядом, и где-то над ухом родной голос шепчет, что нужно держаться, что Джеймс способен на большее. В пламенной печи адской боли растворяется его сознание, и Барнс сжимает кулаки до хруста костяшек. Стив прав. Ещё чертовски рано. Девять. Просто. Жутко. Больно. Баки ровно девять раз целовал Стива до попадания в Гидру, до полёта в неизвестность с поезда, туда, вниз, в ущелье. Первый был неумелый и полностью инициативой Стива. День тогда был дождливый, а Баки бегал по улицам, переулкам, в поисках книжки, которая выпала из рюкзака Роджерса в очередной потасовке с местной гопотой. Книжка нашлась мокрая, поплывшая, зато нашлась, что Баки гордо и представил своему другу прямо на пороге его дома в грозу. Стив был в шоке, он был ниже на полторы головы и удивлённый, он был такой тёплый и нежный. Первый. Второй, третий и четвёртый раз они целовались тайком в разные дни и в разных местах, шарахаясь от любого звука, как малолетние преступники, хотя ничего преступного по отношению к себе и друг другу они не совершали. Баки всё так же было тепло, уютно и просто здорово, так что он был даже на тюрьму согласен, если бы в одной камере со Стивом. В пятый, шестой и седьмой раз Стив уже был больше, сильнее, ловчее. Тогда они впервые полюбили друг друга телами, отчего Роджерс краснел как школьница на выпускном при каждом прикосновении Барнса или его плоской шуточки о нешуточном достоинстве Капитана Америки после сыворотки. Восьмой раз Джеймс целовал Стива так отчаянно, так жадно, будто в последний раз, с гулом в ушах от стука сердца, своего или нет, было как-то плевать. Лишь бы эти руки не отпускали, лишь бы грели и держали всегда. Но война штука сложная. Девятый поцелуй был коротким, как бы невзначай. Сколько потом Барнс жалел об этом, считать просто бесполезно. Добросердечный. В его сердце вонзают нож, прокручивают во все стороны, резко, с нажимом, а всё остальное тело колотит и ноет одновременно. Вот тут становится страшно. Мучительная агония. Чертовски, невыносимо терзают. Везде. А в голове всё равно чёртов Стив, мать его, Роджерс, и Барнс чувствует себя одержимым и заколдованным, ведь больше ничего на ум не приходит перед смертью его разума и воли кроме Кэпа. Он даже пустил слезу бы, возможно, но от этого тошно вдвойне, втройне, и Стив в подсознании проводит рукой по его волосам, приговаривая, что Баки идёт эта стрижка. Он давно не стригся уже, верно? Роджерс такой самоотверженный. У него бесконечно доброе сердце, и Баки вечно удивляется, бывает ли вообще такое с людьми. По правде говоря, Барнс до безумия счатлив, что такой человек в его жизни и целом мире один. Стив. Возвращение на Родину. В этот момент в голове резко мутнеет, и голоса становятся почти неслышными, глаза уже давно закрыты, а крики вырываются из измученного тела почти без остановок, отчего голос хрипит и жжётся где-то в горле. Жмёт, горит, болит, пылает, режет, бьёт разрядом тока в миллионы чёртовых Вольт. Родина. Вот она. Под ногами, над головой, витает в воздухе и живёт своей жизнью, правда страшной, военной, от этого любить и защищать свою Родину тянет с неимоверной силой. Вернуться на Родину так, оказывается, трудно, так далеко и нереально, что он забрасывает попытки узнать что-то про родные места почти сразу, чтобы не мучить себя, совесть или что там ещё можно мучить. Рядом со Стивом Баки всегда ощущает себя на Родине. Всегда ощущает себя дома. Один. Разве раньше бывало так глухо? Баки не хочет верить, что сейчас какие-то простые, несвязные слова разрывают его сознание на части, где всплывает жизнь, такой, какой она была до Стива, со Стивом и после него. Хотя, по большей части, по нервам лавой течёт именно Роджерс. Маленький и хрупкий, сильный и преданный, сдержанный и стеснительный, добрый и его. А что теперь? Он остался один. Он оставил Стива одного. Мозг начинает потихоньку гаснуть, и образы в голове тускнеют, но глаза Стива такие яркие в темноте, такие нежные, руки ласковые, но сейчас его нет рядом, он отпустил его, упустил, руки Баки в крови, чужой крови, и так вдруг хочется, чтобы это была его кровь, Джеймса. Отдать себя в обмен на время, на жизнь других людей, на смерть этих ублюдков в лабораторных халатах. И Баки думает, в последний раз думает, что он скучает по Стиву, и зол, и озверел, и ненавидит эту чёртову Гидру. И любит своего Роджерса… Товарный вагон. Всё тело резко отпускает боль, больше ничего нет, голова пустая, тяжёлая, перед глазами туман, всё плывёт. Как-то совсем никак, Баки себя не ощущает, не ощущает собственно ничего. — Солдат? — спрашивает учёный, захлопнув красную книжку с тёмной звездой на обложке. — Я жду приказаний, — глядя в никуда, холодно отвечает Зимний Солдат.