--red--

— Почему все такое красное? Паскаль морщится: в горле у него першит, а красный свет безбожно слепит глаза. Вокруг все и правда до невозможности красное: дома, окна, двери, дорога, даже огромное чертово колесо, скрипящее от любого дуновения слабого горячего ветра. *** Проснувшись сегодня утром в каком-то непонятном месте, как потом выяснилось — бункере, — Паскаль, мягко говоря, был напуган. Люди, которых он встречал, смотрели на него, как на сумасшедшего, явно не понимая, почему Паскаль находился в такой панике. Шилло смог более-менее успокоиться только через несколько часов беспрестанной беготни по запутанной сети белесо-серых коридоров, и вот тогда он встретил Давида. Этот парень жил в бункере всю свою сознательную жизнь. Первые несколько секунд он так же, как и остальные, кого встречал Паскаль, недоуменно и слегка ошарашенно смотрел на него, но потом успокоился и, вроде бы, поверил Шилло, что сразу же подкупило последнего. Через несколько часов «экскурсии» Паскаль знал, что в мире Давида уже давным-давно кончилась вода на поверхности — никто даже и не помнит когда, — и все обитатели благополучно переселились в бункеры в поисках спасения от невыносимой жары. К этому времени у Паскаля начался приступ клаустрофобии, — черт бы ее побрал, — поэтому Давид предложил ему «увлекательнейшую авантюру» в виде похода на поверхность. С трудом раздобыв специальную обувь, напомнившую Паскалю усовершенствованные берцы, они выбрались-таки на свежий воздух поверхности (оказавшийся, конечно же, гораздо менее свежим, чем в бункере) ближе к закату, как показалось Паскалю. Мир был покрыт красным. Мир сам по себе был красно-оранжевым, словно закатное солнце, висевшее уже за домами, отчего по земле ползли огромные темно-бордовые тени. Паскаль не мог поверить тому, что это, кажется, была его родная Земля. И это был его родной Кастроп-Рауксель. Вот почему Давид тоже говорил на немецком. Он просто переместился во времени на… *** — Это пыль. Солнечная пыль, — выдыхает Давид, слегка кашляя. Его голос хрусткий, словно бумага. Он достает из глубоких карманов кожаной куртки, кажущейся безумно черной в таком свете, маленький флакон. — Держи. — Что это? — Паскаль с удивлением рассматривает флакон. Внутри, за коричневым стеклом, плещется маслянистая жидкость, прилипающая к стенкам. Судя по оттенку, жидкость эта не менее красная, чем все вокруг. — Масло, оно уменьшит першение. Давид и сам опрокидывает в себя содержимое пузырька, раздраженно хмурясь. Или, возможно, это просто солнечный свет. Паскаль быстро выпивает противное масло, — оно на вкус словно резина, — и першение и правда проходит. — Какой сейчас год? — Две тысячи двести тринадцатый, — отвечает Давид, скрывая глаза за солнечными очками. — Пойдем, у нас есть около семи часов до заката. *** … На сто девяносто семь лет. Голова Паскаля кружится, пока он пытается осознать будущее планеты, которое ему вряд ли нравится. Учитывая, что, кажется, вода закончится совсем скоро. Ему кажется, что он либо никогда не сможет вернуться, либо вернется домой совершенно другим человеком. *** Проходит примерно два часа с их выхода на поверхность, когда поднимается буря. Ветер горячий и дует невероятно сильно, и пыль столбами взмывает вверх, воя в опустевшем городе, словно голодный волк. — Давай, беги, — подгоняет его Давид и тянет за руку, словно маленького. — Почему мы не можем зайти в здание? Их же сотни! — кричит Паскаль сквозь вой ветра. — Пыль, Паск, пыль! Она опасна! Паскаль внезапно перестает понимать хоть что-то. Если пыль опасна, то почему они все еще живы? Почему они могут бежать, почему они не испытывают какого-либо недомогания? Почему? — Да беги ты уже, ептвоюмать! — громко матерится Давид, уклоняя голову от ветра и песка. Паскаль хочет сказать ему, что больше не может, но почему-то молчит и продолжает бежать. Ноги болят. Тело болит, болит голова, даже волосы как будто болят. Неужели это и есть симптомы отравления пылью? — Давид! — раздается крик, и Паскаль врезается в резко остановившегося Давида, почти падая. Впрочем, тот вовремя его удерживает. — Сука, — прикрывая рукой рот шипит Давид. — Кев, ты где? Сквозь пыль к ним выходит какой-то человек, руки которого по локоть измазаны в чем-то красном, словно в пыли, что летает повсюду, закручиваясь смерчами. — Привет, Давид, — улыбаясь как-то вымученно и криво, говорит незнакомец. Глаза Давида округляются и наполняются сожалением. — Нет, — как-то немного ошарашенно говорит он. — К сожалению, Давид. Скажешь Себастьяну, что я не смогу вернуться к ужину? И да, возьми потом мой ID, отнеси его на утилизацию, — все так же грустно улыбаясь, говорит парень. За время их разговора пыль ползет по его рукам вверх, покрывая миллиметр за миллиметром кожу. — Хорошо, Кевин. И… прощай, что ли? — Давид почти плачет, Паскаль чувствует это. По телу Кевина ползут полоски пыли, к моменту, когда он медленно кивает в ответ на прощание Давида, его шея скрывается за красным покровом. — Прощай, Давид, — его открытый рот заполняется пылью, и он застывает, через секунду обрушиваясь на землю красноватым песком. Паскаль вздрагивает и обнимает плечи. — Вот почему нельзя прятаться в зданиях, — замечает Давид. — Эта пыль, летучая, она не опасна, но та, что липнет к зданиям… — он замолкает, и Паскаль понимает все сам. Буря заканчивается так же резко, как и начинается. В один момент столбы пыли падают вниз, и кирпичного цвета мир снова предстает перед ними. Паскаль смотрит. Здания, тротуары, дорога, окна, крыши, даже облака — все так и остается красным, только пыль кажется теперь чем-то опасным. Он едва уловимо всхлипывает, глядя на то место, где около двух минут назад стоял Кевин, и где теперь даже горки никакой не осталось. Только ровный слой красной пыли. Кстати, по берцам она, к удивлению, не ползет. — Что именно произошло с планетой? — Сначала пропала вода, — вздохнув, начинает Давид. — Какое-то время люди поднимались на поверхность почти каждый день. Здесь работали, учились, отдыхали. Нужно было всего ничего — брать с собой бутылки с жидкостью. Через пару десятков лет стало хуже. Деревья, те что еще оставались, начали иссыхать и гореть, и на поверхность почти перестали подниматься. Спустя сорок лет после исчезновения влаги появилась солнечная пыль. — Неужели она и правда солнечная? — Паскалю почему-то не нравится это наименование, он с недоверием смотрит на краснеющий металл чертова колеса. Хрупкие конструкции едва заметно дрожат на ветру, гулко гудя и скрипя, и кабинки раскачиваются где-то высоко над землей, и марево от нагретых корпусов искажает вид покрытого персиково-оранжевыми облачками неба ярко-фиолетового цвета. — Нет, конечно. Мы просто не знали, как ее еще назвать. Посуди сам, она появилась из-засухи. Отчего появилась засуха? От солнца. Все просто. После смерти Кевина Давид кажется каким-то грустным и спокойным, он больше не кричит на Паскаля, и едва ли вообще хоть как-то упрекает его. Дело, возможно, в том, что он скорбит, а возможно он просто задумался, решает про себя Паскаль. — Часто такое бывает? — спрашивает Паскаль, невольно вспомнив то, как погиб Кевин. — Почти каждая смерть в нашем бункере происходит из-за пыли. Мы чаще остальных бываем на поверхности, и это перестало уже быть неожиданностью, просто… Кевин был моим другом, — Давид вздыхает и запускает покрасневшие от палящего солнца пальцы в белесые волосы. Паскаль рассматривает их окружение. Что-то во всем этом не сходится, но он не понимает, что именно. Вот бывший канал, где они один раз фоткались с ребятами. По левую руку от него бар, на котором с этого угла видно только буквы «G-A-Y», и Паскаль, рассматривая когда-то белые силуэты букв, сначала удивляется, что бар до сих пор был на прежнем месте, когда появилась пыль, а потом его резко ударяет воспоминание о том, как Давид не пустил его на парапет моста, когда они фотографировались, потому что «только топы могут сидеть на перилках», и… Давид. Вот что не сходится во всей кутерьме с красной пылью и Кастроп-Раукселем будущего. Паскаля словно окатывают ледяной водой из ведра. Давид. Он был там, в двадцать первом веке, он был там вместе с Кевином и неким Себастьяном, о котором говорил погибший здесь Кев, они все были там вместе с Паскалем, и… Паскаль кричит, едва удерживаясь на грани безумия. — Давид, ты… — начинает он и замолкает. — Что не так? Опять, — закатывает глаза Давид, разворачиваясь к Паскалю. Шилло почему-то плохо, но он так хочет, чтобы Давид понял… А что понял — этого даже сам Паскаль не знает. Возможно, это станет понятно, как только он начнет говорить, но Паскаль молчит, не зная, с чего начать; и, возможно, он поступает невероятно глупо, но. Ему почему-то кажется, что это точно прошло бы на «ура» в двадцать первом веке, поэтому он притягивает к себе Давида и целует его, и ему кажется почему-то, что что-то здесь не так. Когда он открывает плотно сжатые веки, внезапно оказывается, что он касается спиной красного парапета моста, и он буквально чувствует расползающуюся по его телу пыль, и это не неприятно, отнюдь: словно тонкие капли ледяной воды циркулируют по венам вместо крови, словно кто-то льдинками ведет по его ногам, спине и шее. Хотя, возможно, это лишь иллюзия, выдумка его умирающего мозга, последняя его прихоть в смешении с эмоциями от поцелуя. Он чувствует, как его поглощает красная гулкая в своем основании масса, его поглощает гул; они с Давидом, словно одно целое, покрываются ей, и тот сжимает его руку сильнее, словно говоря: «Я же предупреждал». Они рассыпаются мгновенно, как только щекочущий горло песок касается легких и желудка. От них остается две горки пыли и бутылка с водой — та, что лежала у Давида в кармане. И Паскаля в этом чертовом двадцать третьем веке не становится, он исчезает, словно молния, черкнувшая по небу, оставляя после себя лишь след света… *** Он просыпается. В голове гудит — вентилятор около кровати совсем не спасает от удушающего зноя; а ребята вповалку спят рядом с ним. Он крепко держит руку Давида, и ему почему-то кажется, что этот сон чему-то да научил его. И странное ощущение не проходит до тех пор, пока он не идет в ванную и не плещет себе в лицо ледяной водой, пахнущей маслом. Тем самым, что снижает першение.