Нежность

Чонгук нежным быть не умеет, не завезли в его голову такого качества. Подшучивать над Тэхеном — всегда пожалуйста, отталкивать его ладонь при любой попытке взяться за руки — сколько угодно, и резко в стены вжимать, сбивая дыхание, до боли губы прикусывать, оставлять темные следы на тонкой загорелой коже — получите, распишитесь, приходите завтра за добавкой. И только нежности от него — не дождешься, хоть всю жизнь свою проведи в надежде. Тэхен хмурит брови и дует губы, щурясь слегка от яркого солнечного света, заполнившего кухню. Залез на стол, подобрал под себя голые пятки и руки скрестил на груди, и смотрит исподлобья на спину Чонгука, переворачивающего шкворчащее на сковороде мясо. Запах жареной говядины почти перебивает аромат роз, но — только почти, и Тэхен шмыгает носом и тихонько вздыхает, вновь переводя взгляд на алый букет на подоконнике. У Чимина цветы — стабильно раз в неделю, и Тэ каждый раз бормочет под нос «Опять ухажер веник подарил», провожая соседа по квартире взглядом. Тэхену, вообще-то, тоже хочется розы в вазу ставить — но лучше все же герберы: они — как большие ромашки. И на колесе обозрения кататься хочется, и мороженое есть одно на двоих, и за руки держаться в кино на последнем, самом темном ряду. Вот только Чонгуку об этом даже говорить бесполезно, только фыркнет насмешливо, и Тэ обиженно поджимает губы: чем он хуже Чимина? Он выше Чимина, смешнее Чимина, и зад у него не такой большой, как у Чимина — хотя это, наверно, все-таки минус. А ведь не в формах счастье, правда, и даже тощая тэхенова задница заслуживает свою долю любви и ласки. Но в языке, на котором Чонгук говорит, слова «нежность» не существует. Он ворчит, увидев Тэхена на кухонном столе, потому что «Опять своими ногами все перепачкал», легко толкает Тэ и совсем не замечает обиды во взгляде и носа насупленного. И всем своим видом показывает, что картошку нарезать — важнее, чем обратить наконец-то внимание на Тэхена. — Чон Чонгук, ты — бесчувственный сухарь, и эмоциональный диапазон у тебя — как у чайной ложки! Тэхен взрывается все-таки, разворачивается на пятках и уходит в комнату, намеренно топая громко и хлопнув напоследок дверью. Чонгук лишь глаза закатывает: опять у его инопланетянина настройки в голове сбились, опять придумал что-то — и сам же в это поверил. Чонгук продолжает стучать ножом по разделочной доске, и Тэхен думает, что он там не картошку режет, а его, тэхеново, сердце.

***

Тэ трет тарелку с невиданным остервенением, так, что брызги и пена летят во все стороны, заляпывают кухню: Тэхен представляет на белой поверхности надменное лицо Чонгука. Потому что Гук ушел тихо, не сказал ни слова, выскользнул беззвучно из квартиры, не попрощавшись, аккуратно прикрыв дверь за собой. Да еще и гору посуды грязной оставил. «Обиделся, наверно», — проносится в голове Тэхена, и он даже зависает на секунду, но тут же хватает новую тарелку: так ему, глупому Гуку, и надо. Чонгук — он нежным быть не умеет, он зажимает в темных подворотнях и срывает одежду за запертой дверью в спальне, заставляет Тэ чувствовать себя желанным, несомненно, но — только не нужным. В наушниках что-то грохочет, отвлекая Тэхена, завлекая в ритм, и он расслабляется, растворяется в музыке. И когда кажется, что во всем мире — только мелодия в ушах, сам Тэ и остатки грязной посуды в раковине, Тэхен чувствует, как что-то влажно проходит по его шее. Он вздрагивает от неожиданности, хочет развернуться и ударить хорошенько, но чужие руки обвивают его талию, держат мягко, но крепко, не давая сдвинуться ни на шаг. В ушах — громкие ритмы, на шее — мягкие губы, и в воздухе — запахи жареного мяса, роз с подоконника и терпкого знакомого одеколона. Горячий язык ласкает мочку уха, горячие ладони — поглаживают живот, а Тэхен — слабый, и хочет сопротивляться Чонгуку, но плавится, растекается от его прикосновений. Распахивает глаза удивленно, и тут же — стонет громко и томно, голову запрокидывает на чужое плечо, потому что вместо привычных укусов и пальцев, до боли сжимающих бедра — чувственные поцелуи в шею, жаркое дыхание, чуть щекочущее затылок, и руки, едва заметно тянущие к себе. В наушниках гремит тяжелая музыка, Тэхен привык, что с Гуком так же: резко, грубо, пронзительно, — и вся теплота, с которой Чонгук ласкает сейчас, кружит голову, выбивает землю из-под ног, возбуждает сильнее самых пошлых отпущенных им фраз. Тэ накрывает чужие ладони своими, тянет вниз, туда, где напряжение достигает предела, где хочется чувствовать Гука больше всего, но Чонгук лишь усмехается и перехватывает запястья: нет, Тэхен, не спеши. Тэхен — уже где-то не здесь, далеко за пределами сознания, но чувствует, как поднимается его рука. Косится, еле-еле собирая себя по крупицам, вжимаясь в разгоряченное тело за собой. Видит, как Чонгуков длинный язык облизывает тэхеновы пальцы, и как они пропадают где-то за его щекой. Ощущает легкие посасывания и невесомые прикусывания. Все происходящее — пытка, издевательство в чистом виде, и Чонгук это понимает — Тэхен чувствует каждой клеточкой тела его наслаждение от беспомощности Тэ, от его желания — и невозможности — пойти дальше. Чонгуку нравится ласкать Тэ, дразня, ни на секунду не опускаясь ниже пояса, слушая тяжелое дыхание и слизывая с шеи капли пота. Но молить вслух о продолжении, закусывая губы и впиваясь в кожу ногтями, — это уже совсем нечестно, Ким Тэхен.

***

Чонгук нежным быть не умеет, да и плевать на это — нежности Тэхена хватит им на двоих с головой. Тэ откидывается на подушки на мягкой кровати, пытается отдышаться и чувствует запах цветов в своей комнате, слишком яркий и непривычный. В углу, в синем ведре — герберы, штук пятьдесят, не меньше, и Тэхен не может сдержать широкой улыбки. — Ты же знаешь, что ты — вечно переигрывающая истеричка? Чонгук хмурит брови наигранно, делает вид, что ему — в общем-то все равно, но в глазах его — самая теплая нежность, что Тэхен когда-либо видел.