Вот так всё и произойдет (Asi Sera)

      — Здесь мы проводим наклонную… — декларировал он Алоису спокойным, выдержанно поучительным тоном, будто наклонная эта однажды была способна спасти графу жизнь. И сейчас слушать полагалось крайне внимательно. Но Транси был рассеян и весел. Наблюдая как он, торопливо заправляя отросшую прядь за ухо, корпит над чертежом в тетради, Клод предчувствовал, что вспомнит этот образ еще не раз, и возможно не два — дабы человеческая память ядовита по своей природе.       Светловолосый, бледный, в тугом жилете, со страниц модного каталога, с покраснением на обнаженной голени (укус надоедливого комара) и с тяжелым перстнем на указательном пальце, Транси сидел весь, согнувшись над столом, ерзал по бумаге деревянной линейкой и пером. Он отказывался нанимать учителя, пришлось принять меры.       — Теперь выведем перпендикуляр, — продолжал Фаустус с той же холодной нарочитостью. Выученный камердинер, со статью фельдмаршала. Знания его не имели границ. Но были пусты в мертвом великолепии чужой ипостаси. Во скольких красках и скольких языках он мог бы поведать ему о потайных знаниях, истории: потерянных землях и забытых сражениях. С какой бы точностью передал оттенки пены в морях, что окружали Атлантиду и Хараппы и вкус фруктов в садах Семирамиды. Он мог начертить карты равнин Фессалии от Олимпа до Ираклиона, поведать о красоте дворцов по чьим ступеням поднимались Клеопатра и Октавиан. … Провести туда, где за влажной пеленой тумана растут древнейшие стены камней, тронутые мхом, — за черту океана, где проступает уже зелень лесов и слышны крики тропических птиц. История историей, а у Клода Фаустуса имелись и иные увлечения и хобби. Он красив, сложен, молод. По статусу вынужденный носить черный дворецкий фрак, он был верен крахмальным белым воротничкам и манжетам; у его элитных сорочек отлитые шелком инициалы и печать на запонках.       В непринужденно упавшем луче можно было спутать его, так хорошо одетого, с чуждым гостем.       Около одиннадцати, после чая, он поднимался в комнаты господина на урок, собранным ровным шагом, вдыхая свежий аромат поздней весны и оправляя на груди цепочку серебряных карманных часов. В одно такое зимнее утро, когда он шел в то крыло дома через сад, Алоис в халате, высунувшись из распахнутого окна, подозвав его внимание, что-то долго указывал ему в небе. Только Фаустус не внял этой избирательной пантомиме и, полагая, что ему указывают на сад вокруг, осмотрительно вскинул взгляд, и вправду плавно, маневрируя на потоках, с высоты к нему плыл белый бумажный самолетик. Урок тогда начался позже чем обычно. …       Мир виделся восхитительным и живым в теплые первые дни весны: щебечущие птицы, игравшие в листве, поля колокольчиков и нарциссов, зеленая рябь цветов, что осыпала все вокруг в малейший ветерок. Душно и сковано было на солнце; он снимал пиджак, подходил к окну. Время от времени глядя на улицу, он ловил себя на размышлениях о причудах стороннего фатума, которые не познал и в которые не проникнет уже никогда, о делах, что никогда не совершал во благо, — об аэростате, парящем как гигантская рыба, о мире, вертящемся и блеклом. О нескончаемых личинах фортуны и наслаждения, для рода людского. … Мысль его проникала и летела все выше, все глубже в жизнь, соприкасаясь с окружающим его миром, что бы добраться, пропустить сквозь себя отголоски голосов, музыки, лиц, влететь в стороннюю, душу, как влетаешь в случайную хладную тень. Тревожили его и навязчивые пустые мысли: неузнаваемо переменилась ли столица за минувший век, и что предпочтет его лорд на грядущий обед. Затем он — с привычным запасом в три минуты — ступал на каменную спираль лестницы, которая будто бы вытягивалась под его ногами, приобретая новый виток за витком, и наконец, на последней ступени возобновлялась до изначального, что бы пропустить его в коридор к дверям комнаты милорда.       Во время занятий Алоис обычно, что-нибудь, чиркал на полях тетради, тем не менее, старался быть внимательным. На чистом английском он говорил с трудом и скукой, а если необходимо было сказать, что-то важное быстро тут же переходил на «кокни». С прислугой граф и вовсе не чурался крепких выражений. А чаще был немногословен. Клод, плохо знающий современное образование объяснял математику на старый академический манер, нелегко подстраиваясь под детское восприятие любой науки и переводя для господина все непонятные термины, которые конечно были на латыни.       А посему выходила частенько смешная путаница. Наблюдая за попытками графа, Клод физически мог почувствовать на себе силу тревоги и любопытства вызываемых им в Транси. Демону становилось просто интересно, каким он представляется в глазах графа, со стороны, в своем лощеном сюртуке, запонках, со всеми этими древне-язычными выражениями и поучительным тоном.       Часовая стрелка подползала к половине первого. Когда урок заканчивался Алоис всегда норовил расспросить его о разном — потайной стороне жизни элиты, моде на ношение шляп, о шаржах в «Панче», или ставках на бегах и стоимости нового экипажа. (Вот поистине ученический запал; детское любопытство!)       Но, увы, Клод оказывался, не посвящен в тайны предлагаемых им тем и, как бы, не старался выказать участие, попадал впросак. А при другом неровном слове Алоис поднимал на него свои хмурые голубые глаза и говорил, что Клод может быть свободен, до обеда.       Все же Алоис Транси был любознателен. Его чересчур пылкое неравнодушие к новому Клод объяснял скудностью былых впечатлений. И своей изначальной невозможностью их восполнить на личном опыте. По своим наблюдениям Фаустус выводил для господина заключение, что ребенок — пустой сосуд человека, Алоис — пуст. Следовательно, задача Фаустуса его наполнить.       И однажды, в каком-нибудь 1925 году ему вспомнится нечаянно эта литография строго замка в каталоге, и он ощутит свой восторг пред новым витком истории.       Входит Анафелоуз. Она светловолосая, пугливая, в прошлом владела землями, теперь подносила чай.       — Я намерен сказать вам кое-что. Клод останься. Хана убирайся. Вы кончили своё проповедование? Хана убирайся. Так вот что я говорю. Лето скоро. Недурно было бы поехать отдохнуть. К морю, я раньше там не был. Вы бы сумели? Я на вас полагаюсь и буду послушным. Главное уехать пока дядя Арнольд не притащился меня проведать, как обычно, и курорт желательно поприличней. В остальном — сошлись на врачебные рекомендации. Что думаешь Клод?       В смятении. Однако смятения своего, не выказывая, дворецкий кивнул. Морские просторы он видел, давно. Десятилетия назад. В ином обличии. По иную сторону земли. Иное море… Джаоре и Сабо. Здесь же многолюдно. Шумно. После туманных мхов и лесной темноты солнце, видеться ярче. По мостовой прогуливаются леди в шляпах, катят продавцы сладостей и хлюсты минутного запечатления — фотографы. Воздух веет магнием, миртом и солью. Для графа это было больше чем море. Демон ловил это в отражении его глаз. Эти сизые воды он видел еще, когда они звались «Великими». А плавал вовсе — столетия назад! Ах, какое великолепие бывало нырнуть в эту прохладу аквамарина, в самую глубину и устремиться далеко, далеко, что бы затем ступить у берегов Василики, Патры. В землях Мореи! Минуя Корфу и Лефкас. Там в прохладной тени оливковых рощ и тополиных аллей, ветер пропитан миндалем и хвоей.       Поезд покачивало. «Вы в этом не запарились?» — приметил граф, срывая с демона котелок, когда подъезжали. Дворецкий отложил газету, которую читал. Они прибывали из столицы утром, и демон был удивлен, когда мальчишка настоял на его личном присутствии в вагоне первого класса. Впрочем, мест было много незанятых, окна раскрыты, а граф пребывая в восторге от пульмановского убранства, не дотошен и молчалив.       В изысканном летнем костюме Алоис сидел у окна, то и дело, подскакивая и высовываясь наружу, где провожал примеченную деталь неизведанного ландшафта. — Что б мне провалиться! — воскликнул он и присвистнул. — Милорд вы на публике. — Одергивал его Клод, по привычке поправляя очки: — Полагается сказать «как красиво» или «великолепно».       Когда же потревоженный граф ухмыльнувшись, внезапно отпустил на ветру его бессовестно украденный аксессуар, демон лишь попросил его сесть на место и вернулся к газете. Под предлогом их скорого прибытия.       Белая вилла стояла на обрыве утеса, с видом на море, палаццо, фонтанами, террасами, крошечным садом и большой верандой. Откуда можно было разглядеть желтый полумесяц берега и пригоршню яхт, в бескрайних просторах. Тройняшки внесли багаж, в комнаты. Плиткой выложенный пол. Пегая мебель, плетеные кресла. Над камином громадное стекляшками (или осколками как показалось Транси) выложенное панно, забытого сражения. Фаустус распаковал щедрый багаж, с бельем и одеждой графа, сам Алоис, шалея от нетерпения, выхватывая у него из-под рук бинокль и соломенную канотье, бежал на балкон. Солнце было в зените. К обеду, когда после часовой прогулки они достигли пляжа, Фаустус внезапно испытал приступ обескураживающего беспокойства. В неумолкающей, суетливой гурьбе он не сразу выявил Алоиса, в мельтешащей воде, пристальный его взгляд впервые не мог с точностью уловить кого-то определенно, горячий свет давал отблеск на линзу. Его темная тень замелькала посреди толпы и пропала вовсе. Отовсюду сновали, говорили, думали, Клод ощутил, будто утратил зоркость и твердую почву под ногами. Ботинки тонули в песке. Откуда-то доносились вопли шарманки, крики торговцев, и всякий звук был словно прибавлен, и оглушающее резок в своем эхо. Алоис появился рядом из ниоткуда. Принялся раздеваться.       — Что вы делаете? — несколько растерянно интересовался дворецкий, опуская шляпу на глаза. (Дабы вновь милорда из виду не упустить).       — Купаться собираюсь, конечно, что непонятного! Не здесь же торчать! Пуговица, за пуговицей расправляясь с рубашкой, воскликнул он. Привычный тон растормошил Клода:       — Это не делается так, милорд, — более чем, стремительно запахивая блузу обратно, произнес демон. — Заходить в воду полагается в специальном костюме.       — И тут в костюме!       — Купальном, Ваше Высочество.       — Без галстука я надеюсь, — возмутился граф, срывая с шеи темную атласную ленточку. — И где мне его взять?       — Я укладывал его в багаж. Застегнитесь, неприлично ходить полураздетым.       — Ну, так принеси его, чего стоишь, — он скрестил руки на груди и насупился. — А с братом мы купались в речке без всяких костюмов…       — Ни к чему. Сегодня у вас была запланирована прогулка, — он скоро глянул в свои серебряные часы и те захлопнул, — только. Сейчас нам пора возвращаться. К обеду.       На следующий день было заказано место: кабинка, зонт и шезлонг. На виллу они возвратились к сумеркам. В городке людей казалось только, прибавилось, солнце палило нещадно, и Фаустуса вновь нагнало неприятное чувство, будто Алоиса он в толпе может упустить.       Транси спал обнаженным, сетуя на жару и бессмысленность какого-либо белья в комнатах, где кроме него никого нет. (Фаустуса он не считал вовсе) Клод проводил ночи в подготовке следующего дня. От приторного запаха глицинии; двери на террасу были распахнуты, Фаустусу сделалось душно, но, то быстро спало. Он раскладывал остальной багаж в шкафы. В саду звенел стрекот цикад. Шумело море. Лунный свет на ощупь, рассекал тонкий ситцевый полог кушетки, трогал мебель… В теплые звездные ночи, Клод, порой размышлял о бессчетных материях, о том, например, что мальчишка этот на бледной кровати — уже мертв. Потому дыхание его почти не слышно. И сердце его почти не бьется. И случалось, что контракт он уже выполнил, так отчего еще здесь? Отчего столь голоден?       Вечером, когда после купания Алоис переодевался в костюм, Клода ненароком привлекала чуть приметная полоса загара, там, где белая кожа спины перетекала в легкий бежевый тон шеи.       Фаустус же сопровождал милорда на пляже в обычном виде дворецкого. Под ярким солнцем пекло голову и он носил котелок в руке, щурясь от изумрудного блеска, то и дело, протирая линзы от пыли. Но пиджака не снимал, дабы считал неподобающим сопровождать графа не в униформе.       В четвертый их день он, поначалу даже растерявшись, наконец, сдался под уговоры Транси о том, что в костюме на пляж ходят только снобы и дураки, снял ботинки, пиджак и расстегнул ворот сорочки.       Ох, лучше бы он и дальше наведывался к мальчишке на церемонные чаепития! Расположившись в большом плетеном кресле и отложив на столик шляпу, (не сняв белых перчаток) он внимал звонкому раскаленному рокоту, поглядывая с потаенным вниманием на водный простор, на людское мельтешение в потоках солнца; там юноша исключительный тончайший яркий, до слепоты, с удивительно живым взглядом и ужимками. … И демон не мог себе вообразить какова эта жизнь! Алоис накупавшийся выбегал из моря — полосатый костюм, песок лип к голеням. Фаустус шел к самой воде с полотенцем и шляпой, в ожидании графа, но того не наблюдая вдруг ступал в прилив и вздрагивал, промочив обувь. Щурился. Правил золоченую душку.       Толпа бурлила.       Было мгновение злого недоумения, когда Транси подошел к нему с боку, — длинноногий, растрепанный, в шляпе. Он взглянул на него с удивлением. Демон упомянул одного итальянца некогда им знаемого, который был в воде столь ловок, что прыть его на дыбе смотрелась изящной. … Алоис рассмеялся и ответил, что Клод в своей лесной глухомани засох абсолютно, так и плавать не научился. А о дыбе расспросил подробней.       К обеду произошло неминуемое. С графом случился солнечный удар. А вечером на столе в его кабинете, Фаустус увидел (не нарочно, рассеянное внимание бдительно) личные записи, которые вел Транси. Алоис сообщал, что Клод верно тоже не умеет плавать, дабы, когда он опустил простого паука в воду, тот утонул.       Пару дней спустя, за завтраком, в праздном интерьере летнего ресторана мальчишка допытывался всерьез, умеют ли демоны плавать?       В тот же день Фаустус принял чрезвычайные меры.       — Сегодня в воде прохладно, вам лучше погулять по городу, — тоном, не терпящим отказа, предложил дворецкий.       — Мотаться здесь? С ума сошел, такая жара! — жалобно воскликнул граф. — Пыль одна! Пошли купаться. Смыслу было переть сюда, для променада?       — Плавать слишком долго, милорд, вредно, — говорил демон. — Можно забыться и утонуть.       — Но ты, же станешь моим спасителем?       Клод промолчал. Тем не менее, Алоис покинул виллу в летнем прогулочном костюме.       В городе было немноголюдно, стонал на площади церковный колокол, пахло чабрецом и свежим хлебом. Алоис шагал развязно, тоскливо изучая округу.       — Вам следует быть внимательнее к местам, в которых отдыхаете, — декларировал Фаустус, пытаясь графа завлечь, — больше интересоваться историей и архитектурой. Иначе разве удастся вам поддержать диалог с нужным человеком? Или привлечь его внимание? Вы ведь не хотите показаться необразованным? Взбодритесь. Сейчас самый сезон апельсинов. Желаете, я приобрету вам, что ни будь?       Транси стянул свою шляпу — голову пекло неимоверно, воротничок натер шею, — он отстегнул и швырнул его в канаву. Клод с важным видом поправил графу шейную ленту и, попросив, одеть шляпу, продолжил:       — Неужели не любопытна вам жизнь в городе, о котором вчера вы даже не знали? Пение птиц, чьи голоса вы не услышите более, нигде в мире? Вообразите только, что по этим улицам гуляли Франческа Петрарка и Гордон Байрон.       — Бросайте выделываться, мистер сквайр! Все это вы прочли в брошюре, что раздают зевакам на пляже, а последнего ляпнули лишь потому, что я вчера его книженцией прибил на столе муху.       Клод закрыл глаза, поправил очки на переносице. Сдержанно выдохнул.       — Следите за языком, Ваше Высочество. Если когда ни-будь, окажетесь на балу, вам придется забыть подобные «словечки». Вас не поймут. — Он сделал паузу. — Человеческая жизнь, милорд, очень внезапна в своём завершении, и вот однажды, именно эту нашу «скучную» прогулку вы вспомните, как самую восхитительную минуту.       В сумерках плыли сиреневые облака. Небо казалось недостижимым, с лазоревым куполом и огненными гранями, темная от загара старуха, на базаре, продавшая графу яблоки, сказала, что следующий день будет жарким, — но день родился хмурым. С тем грузным тучным небом, которое бывает, пробьет солнечным заревом столь ярко и столь широко, что игру света не повторить не в одной картине.       Транси до обеда пропадал где-то в комнатах и Фаустус, поручив дела тройняшкам, вязал в садовой беседке, восхваляя погоду, что подарила ему хлад, тень и свежесть полуденного воздуха. В листве клематисов пела коноплянка. После пробуждения граф и словом не упомянул пляж, а Фаустус не вознамерился выводить его сегодня на прогулку. Вечером минувшим, когда затемно возвращались они на виллу, кипарисовой аллеей, что тянулась по холмам, у воды Клод отчего-то вновь опасался графа во мраке не уследить. И подозрение то было навязчиво. Хотя знал превосходно, что Алоис ночной тени не выносит и общности её боится до истерии.       Граф вел себя вольно. Своих страхов не оправдывал! Вот и получалось что паноптикон личных фобий, в которой помимо темноты были, и боязнь огня, и острых лезвий, и зеркальных отражений, и крови и не пойми чего еще, … хранил Алоис лишь для публики. В лице Клода Фаустуса, Ханны Анафелоуз и троицы её подопечных. И чем острее мысль о господине, демон жаждал настигнуть, тем изворотливее, тем сумрачнее, та ускользала от него. Как бывает, ускользает ночная красавица geometra papilionaria от пытливого ловца.       Жаль, солнце было уже высоко, полагалось вставать, что бы наглухо застегнуть фрак, накрыть к обеду, разыскать господина и возможно до самого вечера не покинуть дома…       К большому изумлению Фаустуса граф вытянул его на прогулку сам. После ужина. И был настолько воодушевлен в своём желании дом покинуть, что демон лишь сильнее захотел его остановить.       — Не спешите, милорд, — упорствовал, дворецкий, чуть поспевая за мальчишкой, — держитесь фонарей.       На оклик граф не среагировал.       Узкая лестница тянулась вдоль высокой стены палаццо на террасу сада, там под арками уходя под воду. … Алоис все время норовил уйти меж домов, проулком, который бывало, перетекал в ступени и, виляя под мостиками, балконами, лоджиями, порой заводил в тупик, а порой в цветущий дворик.       Воздух был влажен.       Ветер приносит холодные запахи соли и черной leucojolaria* благоухающей с наступлением темноты.       Шуршат и плещут на камнях зеленые волны. Дышит море. Хрипит в ночи. И в опаловом зареве луны блестят искры её лучей. Громоздятся у горизонта черные острова. Далекий оборот залива.       Средь скал высятся могучие кипарисы. И дома все в зелени, зелени. Цветах! Где-то в тишине проносится чайка (иная ли птица?).       Порт был далек и огнист. Гудел пароходный свисток. Набережная полнилась гуляющими парами, у каменных стен башни торговали сладостями.       Фаустусу кажутся знакомыми отголоски здешних картин. Он едва поспевает за графом в сумраке вечеряющих улиц. В своей черно-белой матроске в коротких шортах с золотыми пуговицами Алоис сокрылся в тени цветущей вистарии Клод опустился с ним рядом на скамью. Транси сел к дворецкому вполоборота и сказал:       — Здесь очень красиво Клод, ты так не думаешь?       — Пейзаж открывается действительно восхитительный, Ваше высочество, — произнес дворецкий. — Идеальная красота.       — А святой отец сказал, идеальная красота — есть происки сатаны, — нахмурился Транси, — потому что, вожделея её, мы забываем о красоте души.       — Боюсь, это сказал не он, — вздохнув, демон поправил очки, — а один старый учитель из Никополя, милорд. Не бойтесь, красота вашей души не померкнет для меня даже перед самым ярким пейзажем.       — И где он сейчас?       — О, думаю, его уже давно нет на этой земле.       — Еще священник сказал, что всякая красота бессмертна.       Клод склонился к графу, насторожившись, высматривая тонкие нити пароксизма, печали, гордости. От запаха глицинии мутнели мысли, было душно, он медленно снял очки, и вновь прозрачные искрящиеся переплетения, — и столько можно увидеть, столько…       Глаза его заалели.       — Ничто в мире не умирает, господин, ведь никакая сущность не погибает. Погибает форма…       — Ты, например красивый, — вдруг сказал граф и, протянув ладонь, коснулся его лица, уголка рта. — Твоя душа бессмертна?       — У меня нет души, мой лорд.       — А души, которые внутри тебя, живые? — шепотом переспросил Алоис, и тут же нормальным тоном: — «Купишь мне печенья, Клод?»       Фаустус расплатился и высматривая графа, глянул на небо. Ночь близилась звездная и совершенно безлунная. Фонари горели. Море под стенами шумело, бились тревожные волны. Окатывали заиленный камень и опадали. О пляже утром не могло быть речи…       И вдруг возглас. Суета. Клод кинулся.       — Милорд, — крикнул он, — Ваше Высочество! Он побежал к террасе, но лавка опустела, волны нахлынули, холодные капли обожгли шею, демону привиделось: фигура Транси промелькнула в толпе, на краю стены, ударила волна, ветер, Клод потянулся придержать шляпу, но оной не было, очки выискались в нагрудном кармане, и от мельтешения, от непогоды, от леденящего пламени под кожей, он, не успевая этого предотвратить, видел лишь как стремительно приблизился край.       За россыпью воды, огней, людей он старался увидеть Алоиса. По телу бежала дрожь, он не дышал, и кровь бурлила нестерпимо. Вдруг произошло нечто, будто вспышка магния, — был вечер второго дня и первое предчувствие. Демон вышел на балкон. Плыла ночь. И странного оттенка небо в воде, лунное, желто-зеленое поразительно яркое, с черными силуэтами. Звуки повсюду. Он предчувствовал скорый рассвет, и что за распахнутыми дверьми спальни Алоис — мертв и что уже очень давно он не испытывал такую свободу.       Оглядываясь и хмурясь, он придерживал шляпу, которую приобрел в одном крохотном ателье давным давно, — и так обременительны были грядущие хлопоты: полиция, обратный путь, немногочисленная родня, цветы, катафалк. Необходимость что-то сказать. Не уследил? Не предостерег? Не спас?       Однако, мысли все эти были какие-то пустые, сторонние, бессвязные. И Фаустус рассмотрев, что Алоиса в толпе нет, понял внезапно, что графа верно уже увела Ханна, и что господин его верно уже дома…       Следом нахлынуло ясное. Душные черные облака разверзлись, хлынули цвета, множество звуков, — шум толпы, шорохи ветра, птичьи крики, — и Алоис целехонький, стоял на каменном уступе, хохоча до слез и пытаясь сказать, что, то была шутка; а рядом некие джентльмены, сняв пиджаки, закатав рукава, уже спускались на уступ и поднимались в спешке, дамы суетились. Кто-то уводил детей. Несколько полисменов что-то кричали сверху…       Транси, всему красному, растрепанному, помогла подняться на площадку, какая-то женщина в большой шляпе, кузина музыканта повстречавшегося им на пляже и Великое море блестело до самого горизонта, и в каменной башне гремел исступленно колокол, и вдоль желтой дороги катили винные бочки, шелестели высокие кипарисы. … А темная от загара старуха, складывая в пакет яблоки, хрипло вторила, что тело с камней достать будет затруднительно…