s.o.s.

✝

Хёсан слишком хорошо знает, на что похожа цепная [ядерная] реакция с этими ослепительными всполохами на когда-то печально дождливом небе. Как одно доселе крепчайшее звено без сожаления обрывает другое – более слабое. Как настоящие – на самом деле вновь ложные и предательские – связи разом пресекаются с алой кровью и всей жестокостью любимых тарантиновских спецэффектов. Он понимает, что больше нет никаких потенциальных барьеров. Никаких, что могли бы быть защитить, если не. 

нам снова не спастись?

И Джин, уже однажды повидавший такой печальный исход великих цивилизаций, просто наблюдает, как сизый дым вырывается из бледных – отчего-то потрескавшихся – тэяновских губ. Тупица, даже не думающий о других. Он курит по одной сигарете каждые томительные полчаса своего ' творчества ' – его привычный режим жизни, в котором больше нет места когда-то родным. Теперь никотиновый плен не более чем очередная причина стать чуть дальше ото всех – как бы Хёсан ни старался докричаться, как бы ни тянулся, его костлявые ладони всегда нащупывают в этом тумане отчаяния только пустоту. Он гоняется за блядским призраком. Пропащим – однажды любимым – человеком. А выбеленные волосы Тэяна вновь воняют дешёвым аэрозолем сильной фиксации, что он купил в четыре часа утра в круглосуточном супермаркете вместе с новым блоком сигарет. Ему уже давно нет дела до поверхностной красоты, но почему-то Ким продолжает аккуратно поправлять белые пряди. И этой херней – лаком, правда, можно удержать целые города и многоэтажные здания, склеить что угодно, только не выжженные по пьяни, из-за какого-то глупого с Дживоном спора, волосы. Точно так же как не вернуть их ненормальные отношения, которые, кажется, уже никто и не старается спасти.

s.o.s. somebody help us.

– Ты опять пришёл? – наигранно скучающе произносит Тэян и не замечает, как на далёкий от родины Лондон спускается прекрасная [вправду ядерно-чёрная] ночь. У Англии свои гнилые законы. А неестественно горячий июльский воздух бьётся сквозь плотные занавески цвета густой крови, и сколько бы Хёсан ни твердил, что пора выкинуть эти рваные тряпки [и себя в том числе], старший лишь равнодушно пожимает худыми плечами. – Зачем? Наверное, чтобы брошенный даже жизнью Джин стал хоть на жалкий миг свободным от этой дурной зависимости в чужом безразличие. Наверное, чтобы в небольшой комнатке оказалось что-то ещё кроме непроглядного дыма, очередных сожжённых в грязном камине листов бумаги и сгорбленного силуэта. Хёсан без жалости смеётся, что от лучшего друга теперь лишь какой-то старческий скелет – Тэян лениво выпускает изо рта дым и слабо улыбается, показывая уродливую трещинку посередине нижней губы. Ему плевать, когда на душе есть только печальная, столь меланхоличная грязь. – Я тебя не звал, понимаешь? – он медленно склоняет голову на бок и всем своим видом говорит, что не собирается ничего менять в своей якобы новой жизни. Она до ужаса прекрасна, чёрт возьми. Просто посмотри! Но сигарета всё также тлеет между его бледных пальцев, горьким пеплом опадая на разбитые в кровь колени. Пейзаж ночного города их общей мечты скрыт за плотными – blackout – бордовыми шторами. Для него, правда, существуют лишь исписанные в душащих раздумьях страницы любимых старых тетрадей. И больше не живёт исписанный шрамами боли Хёсан. Джину же наивно кажется, что от каждой новой затяжки старшего у него самого ломаются хрупкие кости, которым много лет назад сеульские врачи прогнозировали и не быть. Им всем срок от года жизни до призрачной [никому не нужной] вечности. А всего хёсановского организма не хватает, чтобы выдержать чужие муки, – эти резкие импульсы украденной боли в груди. Хах, у них были не только глупые мечты – тихие слова в [ядерной] ночи – на двоих. Тэян же настойчиво молчит, что за всем его отрешённым видом – за этими выжженными до антарктического снега волосами – скрыты людские страдания целых поколений. Его мысли первозданного хаоса. То, чего не переживёт даже их покинутый бог.

он больше не придёт за нами, хён.

И всё вправду останется так, как и было: волосы старшего – обжигающий даже в июльскую жару лёд, пятнадцать миллиграмм смолы в воздухе от растворенного дыма и печальное для глупого Джина ' уйди '.

✝

Хёсан слишком хорошо знает, на что похожа цепная [ядерная] реакция с этими ослепительными всполохами на когда-то печально дождливом небе. Как одно доселе крепчайшее звено без сожаления обрывает другое – более слабое. Как настоящие – на самом деле вновь ложные и предательские – связи разом пресекаются с алой кровью и всей жестокостью любимых тарантиновских спецэффектов. Он понимает, что больше нет никаких потенциальных барьеров. Никаких, что могли бы быть защитить, если не. 

ты снова это творишь?

Потому что в одной из мучительно долгих – на улице уже сгущается сумрак августа – ночей Тэян срывает в чёрную бездну одним своим растерянным взглядом ненормально расширенных зрачков. Этим жутким хрустом заломанных от мучительной боли пальцев. Чёрт. Он, кажется, сам случайно падает в одну из зияющих расщелин ада, оставляя за собой лишь тонкий шлейф вечно тлеющих сигарет с хриплым кашлем прокуренных ещё с ненавистного детства лёгких. У него всё те же бледно-синие вены, с еле заметными следами от тонких игл, которые он покупает в привычном супермаркете – там, где и недорогой лак для убитых [ядерной] краской волос. Ким не ищет себе насмешливого оправдания, как это делают другие в этом забытом всеми месте, – нужные мысли быстрее приходят, когда кровь разбавлена концентратом таблицы Менделеева и щепоткой бедных английских районов, где он теряется куда чаще чем в крепких объятиях Хёсана. Забавно. Джин же не понимает, зачем, стирая ноги в кровь, верным псом вышагивает разбитые тропы узких улочек Лондона. Зачем вновь и вновь набирает номер того почти мёртвого человека, которого обещал забыть, – Ким не возьмёт трубку больше никогда и только женский голос с английским акцентом даёт надежду, что старший [к несчастью] всё ещё жив. Но Хёсан лишь гневно рычит, замечая стаю позорных шакалов во главе с тем самым блядским Дживоном, – в когтистых лапах этого мерзкого зверя его, Джина, Тэян. Чёрт возьми. Сука. Он не скрывает своего лживого контроля, продолжая вырисовывать понятные лишь себе узоры на бледной коже старшего. А для гниющего на грязных улицах великой Англии китайца синие вены сломленного человека – огранка кристалла. Вправду идеальный экспонат, чьё место, наверное, в Лувре, на правом берегу красочной Сены, а не на холодном металле какой-то одинокой постройки. Но во всё ещё неестественно белых волосах старшего откуда-то мерзкая грязь. И пальцы этого демона Дживона. – Я тебя не звал, понимаешь? – Ким медленно склоняет голову на бок и всем своим видом говорит, что не собирается ничего менять в своей якобы новой жизни. Она до ужаса прекрасна, чёрт возьми. Просто посмотри! Потому что когда-то красивые карие глаза покрыты жуткой пеленой и приятными цветными кругами, заметными лишь самому Тэяну. Потому что от сигарет необходимый эффект всё же меньше и гораздо хуже, чем от грубых поцелуев [и не только] Дживона. Потому что самого сказочного спасителя Хёсана отдалённо не существует – он тот растворённый призрак сожжённых листов, что остались в потухшем камине брошенного дома. Из горького же пепла не сотворить новые произведения – не вернуть их на самом деле ненормальные отношения. И наверное, не спасти глупого Тэяна.

s.o.s. somebody help us.

  Самому же Хёсану – грязному, как и его улицы, Дживону в том числе – так далеко до одного только звания дорого кристалла. Того глубокого чёрного, печёного графита, что сгорает выше отметки четыреста градусов и, кажется, никогда не достанется простакам с ненавистных улиц прошлого. Вот только Дживон сквозь усмешку мажет своими губами по искусанным до густой – как забытые бардовые шторы в их квартире – крови Тэяна. Он собирает солёные капли и с животным удовлетворением наблюдает, как Хёсан гневно сжимает кулаки до белых костяшек отчаяния. – Ты не слышал, что он сказал? – улыбается блядский шакал. Его же крепкие ладони нагло изучают больное тело старшего, не думая о чужой, пускай и раненой душе. Он с хищным оскалом разводит разбитые от случайного падения в бездну колени и грубо касается внутренней стороны бедра, вызывая хриплый стон из прокуренных лёгких. Тэяна безвозвратно ломает где-то изнутри. – Проваливай. И наверное, у всего в их проклятой судьбе существует незаметные погрешности. Эти глупые неисправности. А главная ошибка глупца [пса] Хёсана, кажется, сам Ким Тэян – дефекты, казалось бы, идеального кристалла. Уже никакие не нулевые – двумерные, если не трёх. Перерастающие в массивные пятна, бросающиеся в глаза неровности и трещины того самого ада. Поэтому уличный, столь ненасытный Дживон делает только хуже – он словно вакансия и радиоактивное излучение. Разрушающий и без того разрушающегося Тэяна. Пустующие же трещинки заблудшей души старшего – его то самое сумасшедшее ' творчество ' – не заполнить ни постоянным пленом сизого дыма, ни кислотными взглядами бродяги китайца, ни горячими касаниями посреди жаркой улицы Лондона. Эта ночь наполнена странными – жуткими – всхлипами всегда сильного хёна Тэяна, который только утыкается куда-то в плечо Дживона, забирающегося своими жгучими [ядерными] когтями в недоступные ранее места. Кима позорно ломает, как, кажется, великого Сальвадора Дали, когда сюрреализм перемешивался с нынешним миром, а дым скуренного в яростном бреду опиума становился идеей – фобией. Китаец же победно глядит на Хёсана сквозь кроваво-красные разводы пустынных сумерек – вулканических вершин японских вулканов, где в мечтах на двоих они так хотели побывать. Finita la commedia. Тэян же не различает чужие голоса, что смешиваются в истошные крики боли – блядского прихода. Тупица, которого впору бросить именно тут – среди водо[крово]стоков узких улиц Лондона ему самое, чёрт возьми, место. Но. – Я его заберу, Дживон. Любой ценой, – неказистые слова даются так тяжело, что растерянный взгляд Хёсана, перехваченный из-под отросшей чёлки, забавно противоречит мучительной боли в груди. Он ведь обещал бросить это пропащее создание, чьё прошлое сожжено вместе с листами – прекрасными стихами. – Зачем он тебе? Заберёшь его в мёртвый Китай? Хах. Тэяну, правда, осталось жить от силы мучительные полгода. И даже нашему блядскому богу не сдалась такая сломанная игрушка. Джину, наверное, тоже.

✝

Хёсан слишком хорошо знает, на что похожа цепная [ядерная] реакция с этими ослепительными всполохами на когда-то печально дождливом небе. Как одно доселе крепчайшее звено без сожаления обрывает другое – более слабое. Как настоящие – на самом деле вновь ложные и предательские – связи разом пресекаются с алой кровью и всей жестокостью любимых тарантиновских спецэффектов. Он понимает, что больше нет никаких потенциальных барьеров. Никаких, что могли бы быть защитить, если не. 

кажется, это вправду финал?

А за теперь уже распахнутым – без этих сорванных в гневе тошнотворных штор – окном гаснут светофоры, переключаясь с оранжевого и красного на тон сверхтяжёлого водорода – слишком тёмная ночь, чтобы назвать её обычной. Забавно. Полосы приближающегося конца постепенно приобретают отчего-то изумрудные оттенки – слишком прозрачные, чтобы окончательно расползтись по узким улочкам Лондона. Великой столицы очередной упавшей на глазах Джина цивилизации. Хёсан же, правда, не знает, что делать дальше и так глупо сидит перед потухшим камином, о котором когда-то мечтал нормальный – ещё без выбеленных [радиацией] волос – Тэян. Тот на самом деле прекрасный человек, что был, наверное, мудрым старшим – вправду любимым. Тот, кто не поддался собственным мыслям хаоса – в очередном порыве отчаяния брошенным и сожжённым записям в синем [как тонкие вены ] огне. Тот, кто жил по расписанию от заветной встречи до встречи с Джином и не думал о пачке сигарет – наркотиков и блядской ночи со зверем Дживоном. – Я тебя не звал, понимаешь? – он устало шепчет губами, покрытыми засохшей корочкой багровой крови. В тёмных глазах больше нет той лживой искры дживоновского, наверное, просто китайского концентрата, а Хёсан размеренно гладит костлявой ладонью по жёстким волосам старшего. И зачем он, дурак, сгубил свои мягкие тёмные волосы. Свою – их – чёртову жизнь. – Просто уйди. Но Джин даже не думает бежать, лишь целует в испорченные губы, не говоря ни слова – к чёрту. Он укладывает ладони на отчего-то дрожащие плечи Кима и сильнее тянет к себе. Хёсан совершенно не крепкий – ему не хватает и пару килограмм мышц, и приятных сердцу градусов, как в той вечно шумной забегаловке рядом с круглосуточным супермаркетом. Он [к счастью] не то дорогое французское вино, каким мог бы быть, наверное, Тэян. Хёсан просто немного зависим – в атомной клетке, разрушить которую можно только опасным излучением – и ничего не может с этим поделать. Он как бы в потенциальной яме – чёрной бездне под названием Ким [отпусти меня] Тэян. – Я устал. И старший так слабо цепляется за худое тело когда-то лучшего, просто единственного друга – больше не отталкивает с равнодушием в словах. Специально не теряется в своём дурмане сизого ада. Он вновь касается клейма на душе дурака Хёсана и прячет крики боли где-то в очередном нервном вздохе. В переохлаждённых же венах Тэяна сейчас только жидкий азот. Лейденский градус в линиях подступающей [ядерной] зимы – за темнотой сомкнутых в безумии век нет ничего кроме обычных кристалликов льда. – Я тоже, – слишком по-доброму улыбается Хёсан, для того человека, чья жизнь разделилась на привычные круги ада Данте Алигьери. Он давит в себе былую обиду, слабо касаясь губами ледяных волос друга. – Правда, от тебя. Кажется, они оба погибают от боли замкнутого цикла химических [и не только] реакций. А Тэян, словно вправду не меняясь, бессильно тянется дрожащей рукой до смятой в гневе пачки сигарет, но всё выходит так позорно, что Хёсан помогает ему во всём. И в жизни тоже. Он садит его на свои целые – без алых ссадин – колени, как это недавно делал демон Дживон. И наверное, жаль, что он так легко согласился отдать свою ослабшую жертву. Джин просто окончательно сведён – ослеплён, как теряют зрение альпинисты-смертники, – с ума этим пропащим человеком, в руках которого их вселенная. Он теперь не более чем горстка пепла на бледной коже с небольшими – атомными – точками от острых иголок. Взгляд Кима тяжёлый, как-будто бы скрывает в себе предстоящий распад нейтронной звезды, расползшейся по венам и за зрачками – бесконечными тоннами.  – Давай, ты уйдёшь? – вновь говорит он, но почему-то без злобы. Вроде. Его голос впервые за томительное существование в Лондоне приобретает какой-то здравый смысл. – А как же ты? Потому что именно в этот момент хёсановское сознание тухнет, и ему впервые не хочется сдвигаться ни на сантиметр с того кадра, где в его Тэяне появляется что-то ещё кроме первозданного хаоса. Чёрт. Это как-то странно. Джин же слабо понимает, что это долгожданный – беги, Кидо! – шанс. Но только вот сдирать слой за слоем себя, чтобы сбить первоначальные установки – бросить своё пропащее создание – как-то слишком сложно и невыносимо больно. А потом Ким делает затяжку своих крепких – с дозой 1.2 никотина и 15 мг смолы. Он опускает белоснежную макушку на костлявое плечо друга и задумчиво смотрит на то место, где обычно сжигает [себя] свои мерзкие записи. – Ты сам сказал, что мне осталось чуть-чуть. И... Веришь ли? – старший вроде бы спрашивает, но ответ ему совсем ненужен. – Я хочу, чтобы ты стал тоже редким кристаллом, Хёсан. Чтобы тебя ловили объективы камер, а не пристальные взгляды врагов и вправду дурманящих Дживонов. Чтобы тебя тиражировали на первых страницах цветных газет, как кого-то поистине живого, а не любовника ещё одного [ядовитого] трупа. И Тэян молчит, что мог бы их сравнить с той грустной историей, вычитанной в украденном из супермаркета журнале, – с Сидом и Нэнси. Что на самом деле существующий героиновый [немного с привкусом хвои] рай оказался бы только для одного среди них человека. Что глупец Хёсан, наверное, был бы в том месте, где сейчас гниют все лживые – и не очень – боги. Забавная всё-таки участь после всех их бессонных, столь жарких ночей и пролитой крови. – Я не уйду, Тэян-хён.

s.o.s. nobody help us.

И Джину просто нравится наблюдать за этой ядерной реакцией безумия, находясь в самом её эпицентре. Всё, правда, закончится, наверное, прямо сейчас – с неопределённостью в чёрных глазах старшего и с его выжженными белыми прядями волос между костлявых пальцев Хёсана. – Значит, дурак, погибнем вдвоём.

потому что от ядерной зимы в душе Ким Тэяна не спастись им обоим.

✝