Мой шестидесятник

- Неля, я прошу тебя! Не уходи! Неля! - Пошёл ты к чёрту! Импотент! - Неля! Что-то грохнулось и разбилось. Женщина истошно закричала, но слов уже было не разобрать. Мда, ситуация. Я стоял под дверью, в которую собирался позвонить, и думал, что работа мечты может оказаться далеко не мечтой. Похоже, скандалили в прихожей, и если я сейчас нажму на звонок, то застану семейную сцену во всей красе. И Романовский возненавидит меня с первого дня, потому что я стал свидетелем его позора. Не так я себе представлял наше знакомство, не так. Следующей мыслью было, неужели неизвестная мне Неля права, и Романовский импотент? Да быть такого не может! Мужику лет тридцать, ну тридцать пять. Знаменитый поэт, книжки выходят, на стадионах выступает, про любовь пишет. Да на месте этой дуры мечтала бы оказаться добрая половина девушек Союза. Додумать я не успел, потому что дверь распахнулась, и меня чуть не сшибла дамочка в ярко-красном платье. На голове у неё колыхалась шляпа с огромными полями, а в разрезе сильно подведённых глаз было что-то азиатское. На меня она даже не взглянула. Слетела по лестнице, цокая каблуками. - И не звони мне! – крикнула уже с нижней площадки. – Козёл! - Неля! «Козёл» выбежал из квартиры в расстёгнутой рубашке и брюках с не заправленным ремнём. Я невольно отметил, что шмотки у него очень приличные, явно не наши, не советские. Ну конечно, он же за границу ездит. Оттуда, наверное. - Неля, вернись! Он выглядел таким расстроенным, мне показалось, сейчас заплачет. Стоя в двух метрах от всенародного любимца, я заметил, что у него совершенно удивительные глаза, голубые, подвижные, очень выразительные. Ему бы в актёры с таким взглядом идти, а не в поэты. Остальная внешность, правда, подвела. Волосы жиденькие и торчащие во все стороны, цвета старой соломы, острые скулы, тонкие губы. Но на всё это не обращаешь внимание, видишь только глаза. Романовский ещё немного постоял на лестнице, однако, не предпринимая попыток догнать возлюбленную. Посмотрел вниз, время от времени взывая «Неля!». Наконец убедился, что адресат его не слышит, вздохнул, развернулся и пошёл в квартиру. Меня он по-прежнему не замечал. - Олег Евгеньевич! Я к вам! Мне пришлось закричать, чтобы он не успел захлопнуть дверь. - А? Что? Кто? Он смотрел на меня как на ископаемое. - Вы кто такой и откуда тут взялись? - Я Андрей. От Союза писателей. Ваш новый секретарь. - Чего? – он почти завопил. – Вы? Секретарь? Они там охренели, что ли, все? Я просил девушку! Умную, серьёзную, желательно – симпатичную. Люблю всё красивое. Я потупил взгляд. Ну вот что, мне оправдываться, что я – не девушка? Или объяснять, что тоже не дурак? И могу быть вполне серьёзным, если нужно. За красоту ничего не скажу, конечно. Интересно, он сразу меня выгонит? Я не сомневался, что Романовский вполне мог позвонить в Союз писателей и потребовать себе другого секретаря. Но мне очень не хотелось терять эту работу, и я выпалил первое, что пришло в голову: - Олег Евгеньевич, я иностранные языки знаю. Английский и немецкий, немножко. То есть английский в совершенстве, а немецкий немножко. Я смогу ваши стихи переводить. - Ещё не хватало, - буркнул Романовский. – Чтобы меня переводил непонятно кто. - И я кофе варить умею. И чай делать по-английски, - поспешно добавил я, совсем уже краснея. - А по-русски ты что-нибудь умеешь, англичанин? – усмехнулся поэт. – Водку пить, например? - Водку? – опешил я. Ему секретарь или собутыльник требуется? Вот бы не подумал, что он пьёт. Впрочем, а кто в России не пьёт? - Проходи, - Романовский посторонился. Я оказался в просторной прихожей и невольно присвистнул. Стены обшиты деревом, повсюду висят картины, можно не сомневаться, что подлинники. На полу ковёр, усыпанный осколками керамической вазы, которые Романовский аккуратно обходил, чтобы не порезаться. - Дура сумасшедшая, - пробормотал он. – Вазу с Кубы привёз, подарок, между прочим. Тапки надевай. Тапки у него были тоже какие-то не советские, мягкие, с игривыми помпонами, но размер мужской. Он повёл меня не на кухню, как можно было предположить, а в кабинет. Мы прошли через комнату, явно служившую библиотекой, заставленную стеллажами с книгами, и оказались в небольшом тёмном помещении. - Я задёргиваю шторы, когда работаю, - пояснил Романовский. – Свет отвлекает. Он подошёл к шкафу, распахнул стеклянные дверцы. - Чёрт, у меня же водки нет. - Могу сбегать! – вызывался я. Очень хотелось ему понравиться. Мне действительно нужна была эта работа. - Не надо. Я текилу нашёл. Текилу будешь? И посмотрел на меня хитро, сверкая своими пронзительными глазами. Ну да, надеется удивить, ждёт моей реакции. Кто в Советском Союзе пробовал текилу? Наверняка думает, что я сейчас спрошу, что это такое. Но меня тоже увлекла начатая им игра. - А лимончик у вас найдётся? И соль? Крупная, желательно. Он впервые взглянул на меня с интересом, а не как на предмет мебели. - Ты умеешь пить текилу? Откуда? - Друзья научили. - Интересные у тебя друзья, - он уже разливал. – И откуда же ты такой взялся на мою голову? На иностранца вроде не похож, слишком хорошо по-русски разговариваешь. - Я родился в Москве. У меня папа дипломат, так что детство провёл в Лондоне. Школа при посольстве. Институт заканчивал в Венгрии, лингвистический. - То есть ещё и венгерский знаешь? - А что, на венгерский ваши стихи тоже переводить нужно? Романовский покачал головой и опрокинул в себя рюмку. Лимон и соль он так и не принёс, никакой другой закуски тоже не предложил. Ну ладно, и мы не пальцем деланы. Я последовал его примеру. Ничего так, нормальная, не суррогат. - Я не понимаю, куда катится мир, - не обращаясь ни к кому, проговорил он. – Я просил секретаря. Мне нужен помощник, который бы планировал встречи, готовил стихи к печати, помогал с рукописью. Я пишу роман. Проза, крупная форма. Понадобится редактор. Я первый в Союзе поэт! Смелое утверждение. Романовский, конечно, пишет отличные стихи. Но я бы назвал его одним из первых. Не единственным. - Я первый в Союзе поэт, неужели я не заслужил, чтобы мне дали нормального секретаря? С профильным образованием. А не лингвиста из Венгрии! Что ты греешь? Давай пей! Я и не заметил, что он уже разлил по второй. - Выпьем за Нельку! Ты не представляешь, какая это женщина! Богиня! Муза! Что я буду делать без Музы, скажи мне? Я пожал плечами. Истеричка она, а не Муза. Хотя, кто знает, какими должны быть Музы у настоящих поэтов? Я не поэт, я не в курсе. Но за Нельку на всякий случай выпил. - Андрей, у тебя есть любовь? – продолжал допытываться уже слегка захмелевший поэт. - Только к Родине, - пошутил я. – А так я совершенно свободен. - Плохо! Жизнь без любви никчёмна! Я подумал, что эта фраза могла бы стать строчкой стихотворения. Он вообще часто говорил такими фразами, из которых можно делать стихи. Интересно, он их записывает? Как у него рождается поэзия? За рюмкой текилы? Мы сидели в его кабинете, он за письменным столом, я рядом, на стуле. Но кроме стола и пишущей машинки я не наблюдал никаких атрибутов «настоящего писателя». Ни разбросанных рукописей, ни скомканных листов бумаги с неудавшимися творениями. Образцовый порядок, даже пыль нигде не лежит. Интересно, у него есть прислуга? Или Неля тут с тряпкой бегала? - Где ты раньше работал? – Романовский разлил по третьей. - Нигде, Олег Евгеньевич, - честно признался я. – Я закончил институт и вернулся в Москву. Поступил в аспирантуру МГУ. И мне предложили эту работу. Он смотрел на меня подозрительно. Кажется, не поверил ни единому слову. - Просто так предложили? Поймали на улице и позвали работать в Союзе писателей? Мда, не в меру он проницательный. Пришлось сознаться. - Не совсем. Подруга моей мамы – шеф-повар ресторана в Доме литераторов. Ну и по знакомству… Мне было стыдно. Мне изначально не нравилась мамина идея пристроить меня через подругу. Но сам я найти работу не мог, никому не требовался лингвист с венгерским дипломом. А отца очень не вовремя вернули на родину и отправили на пенсию. - И в каком же вы звании, товарищ лингвист? – вдруг в лоб спросил Романовский, просверливая меня взглядом. – Давайте, признавайтесь. Легче работать будет. Я машинально отметил, что он перешёл на «вы». - В звании? Вы что, подумали, что я из органов? Весь вид Романовского свидетельствовал, что не просто подумал, а совершенно в этом убеждён. - Да что вы, Олег Евгеньевич! Да я вообще никакого отношения к конторе не имею! Он мрачно на меня смотрел и не верил ни на грамм. Но по четвёртой налил. Я замолчал, чувствуя, что зря распинаюсь. Мы выпили, помолчали. Вдруг Романовский поднялся, закрутил крышку на бутылке и убрал её в шкаф. Там осталась ровно половина. Посмотрел на меня задумчиво, протянул руку для пожатия. - Жду вас завтра в девять, Андрей. Постарайтесь не опаздывать. Никогда ещё меня так бесцеремонно не выпроваживал человек, с которым я только что пил. Но, судя по всему, на работу меня приняли. А остальное не так уж и важно! *** На следующий день я стоял под его дверью ровно в девять и безуспешно нажимал на кнопку звонка. Ну и куда он делся? Ушёл в магазин за кефиром? Или просто решил мне не открывать? Может, уже сто раз пожалел, что согласился взять меня на работу? Протрезвел, передумал и позвонил в Союз писателей. И теперь ждёт умную и красивую девочку, а не меня. Интересно, умная и красивая у него займёт место Нели? - Какого чёрта ты трезвонишь? На пороге появился хозяин квартиры, в одних трусах и полотенце, обвязанном вокруг головы. - Чего тебя принесло в такую рань? - Но вы же сами сказали – в девять, - пробормотал я, протискиваясь в квартиру. - Мда? Ладно, вари кофе. Ты говорил, что умеешь. Башка раскалывается. Романовский плюхнулся на стул в кухне и, подперев голову руками, наблюдал, как я вожусь с туркой и дерьмовым советским порошком из круглой банки с гордой надписью «Арабика». Сварить из этой мути приличный кофе не представлялось возможным, но если добавить молока и сахара, то может быть… - Текила – дрянь, - выдал поэт и уронил голову на локти. – Чтоб я ещё раз к ней прикоснулся! Я понял, что после моего ухода он уговорил оставшиеся полбутылки. - Отныне буду пить шампанское. Как все настоящие поэты! Куплю ящик и буду пить. А всё Нелька виновата! Как же я теперь… Я поставил перед ним чашку. Молоко решил не добавлять. Крепкий и чёрный – то, что ему сейчас нужно. Романовский открыл глаза, принюхался. Недоверчиво взял чашку, сделал глоток. - Не соврал. Вкусно варишь. У меня так не получается, с пенкой. - В пенке весь секрет, - признался я. – Если кофе закипит, можно смело выливать. - Ты не подумай, я не импотент, - вдруг выдал он. – Просто Нелька неугомонная. Ей три раза надо, подряд. А я ж не железный. Я смутился. Вряд ли мне стоит знать такие подробности из жизни поэта. И хорошо бы мы уже начали работать. Только как он в таком состоянии собирается писать? Он допил кофе, доплёлся до кухонного шкафа, долго там рылся, потом извлёк упаковку анальгина и проглотил сразу две таблетки. - Мда, Нелька… - протянул он. – Ладно, пошли в кабинет. Я радостно порысил за ним и, оказавшись там, обнаружил полный бедлам. Куда делся вчерашний порядок? Повсюду валялись бумаги, на столе – лужицы текилы, пустая бутылка и грязный стакан. Рядом блюдце с недоеденным лимоном. Вот ведь козёл, себе, значит, не поленился нарезать. И духан такой, хоть топор вешай. Он ещё и курит, оказывается. Вот тебе и «трибун советской молодёжи», как его назвали недавно в газете. - Твоё первое задание - прибраться, - хмыкнул «трибун». – А мне ещё надо стихотворение закончить. Он сел за стол, осторожно расчистив себе угол, достал несколько исчерканных листов и склонился над ними. Голову снова подпёр рукой, зарывшись пальцами в волосах и окончательно испортив причёску. Взгляд у него стал какой-то неземной, затуманенный. Ага, вот так, значит, творят настоящие поэты. Ну, примерно, как я себе и представлял. Я начал потихоньку наводить порядок, размышляя, что не стоило пять лет учиться в институте, чтобы натирать тряпкой стол и выносить пустые бутылки. - Куда понёс? – вдруг одёрнул меня Романовский. - Выбросить, куда же ещё? – пожал я плечами. – Вы что, планируете её сдать? Одну бутылку? - Дурак! – фыркнул поэт. – Вымой и поставь в шкаф. Я потом налью в неё самогонки, чаем подкрашу, никто и не отличит. Придёт вон Поплавский в гости, поставлю на стол. У меня глаза на лоб полезли. Я представил себе Поплавского, ещё одного поэта-небожителя, всегда такого импозантного, повязывающего шарф и носящего берет, пьющим самогонку, подкрашенную чаем, и Романовского, утверждающего, что это настоящая текила. Мда, мне круто повезло, что я оказался первым его собутыльником, а то так и травануться недолго. Всё-таки некоторые особенности советского быта приводили меня в ужас, хотя я жил на родине уже почти полгода. Романовский опять погрузился в одному ему ведомые миры, а я ещё с полчаса занимался уборкой. После чего сел смирно на стульчике, ожидая дальнейших указаний и исподтишка наблюдая за своим новым начальником. Он так и сидел в трусах, не соизволив надеть что-нибудь, хотя бы халат. Худющий, но плечи широкие, и роста в нём метр восемьдесят, не меньше. Ему бы спортом заниматься, а не бухать по ночам. Глядишь, и получилось бы три раза, и Нелька бы не ушла. - На вот, перепечатай, - Романовский протянул мне исписанные листы и кивнул на печатную машинку. – А потом нужно будет отнести в редакцию Литературной газеты. Я с ужасом смотрел на бумажку, в которой невозможно было разобрать ни единого слова: всё почёркнуто-перечёркнуто. Да и почерк у Романовского… Но его мои проблемы абсолютно не волновали. Он уже читал чьё-то письмо, похоже, не очень приятное, потому что поминутно хмурился. Вздохнув, я принялся за разбор каракуль. Взял чистый лист и начал переписывать по одному расшифрованному слову, по строчке. А когда наконец закончил и перечитал, понял, что ни черта не знаю о человеке, сидящем передо мной. Вот он стелется по столу с бодунища, ходит в трусах, изображает уставшего от жизни и людей засранца. А что у него в душе творится, кто разберёт? Стихотворение было о Неле. И хотя мне эта дамочка совершенно не понравилась, и я был уверен, что сейчас она уже в объятиях какого-нибудь другого представителя богемы, и переживать о ней совсем не стоит, стих был шикарный. Он начинался со строчки: «Воспоминанья хороводят, Когда любимая уходит. Воспоминанья о любви, Как были солнечными дни…» Чем дальше я читал, тем больше поражался, как глубоко, как остро чувствует этот невзрачный человек в трусах, всем своим видом демонстрирующий пренебрежение ко мне, к тому, что вчера случилось, вообще ко всему миру. И какие точные слова находит для выражения чувств. - Ты печатать будешь или продолжишь слюни пускать на мою нетленную рукопись? – раздалось над ухом. Чёрт! Я хотел сказать, что это отличное стихотворение, но поднял глаза и понял, что в моих оценках не нуждаются. Романовский смотрел на меня насмешливо и барабанил пальцами по столу, явно ожидая печатного экземпляра. - А потом наберёшь ответ на вот эти сопли, - он кивнул на письмо, которое читал. – Своё время не экономят, хоть бы моё экономили. Две страницы рассказов о том, как они любят мои стихи. И только в конце две строчки, ради которых всё и затевалось – приглашение выступить перед рабочей молодёжью их грёбаного завода. Он осёкся, как-то странно на меня посмотрел и добавил: - То есть, хороший завод, конечно. Полезную продукцию делает для нашей родины. Не знаю только, какую именно. В общем, поеду, они и заявку через Союз уже оформили. И ты поедешь, кстати. - Куда? – пискнул я. - В Саратов. Хоть страну посмотришь. До обеда я возился со стихотворением. Когда Романовский прочёл напечатанный вариант, решил исправить пару строчек, пришлось всё набирать заново. Потом ему опять что-то не понравилось. В итоге перепортили кучу бумаги. Как будто нельзя было сначала определиться с конечным вариантом, и только потом набирать. Ещё полчаса я печатал ответ заводу «Волгабурмаш» в Саратов. А потом помчался отправлять письмо и относить стихи в редакцию Литературной газеты. А наш гений в трусах остался дома, велев мне сегодня больше не возвращаться, потому что он отдыхать изволит. Мда, а говорят, в нашей стране тунеядцев нет. Стихи он пишет, безусловно, талантливые, но не пыльная же это работа. *** Я почему-то думал, что новое стихотворение Романовского выйдет в ближайшем выпуске Литературки. Однако оно не появилось ни в новом номере, ни в следующем. Я покупал все свежие газеты каждый день по дороге на работу – это Романовский тоже вменил мне в обязанности. Забегая вперёд скажу, что вскоре стал с утра приобретать для него не только газеты, но и кефир, молоко, хлеб, колбасу и прочие продукты. С женщинами у нашего гения после вероломства Нели как-то не складывалось, он жил один, и на хозяйство откровенно плевал. Так что я резал нам бутерброды на обед, а иногда и прибирался, чтобы уж совсем в хлеву не сидеть. Олег Евгеньевич не возражал, и, если у него не было для меня дел, сам отправлял из кабинета, чтобы не мешался. Часа в два-три он обычно отпускал меня домой, заявляя, что на сегодня я ему больше не требуюсь. Ну а что мне делать? Новые стихи я успевал набрать за несколько часов, да и не каждый день он писал. Мы вместе отвечали на письма, иногда он диктовал мне ответы, иногда, если, скажем, требовалось ответить какому-нибудь восторженному поклоннику общими фразами, позволял проявить инициативу. В общем, ничего особенного. Я всё ждал, когда же дело дойдёт до прозы, того самого романа, над которым трудился поэт, и ради которого меня, собственно, и нанял. Но Романовский, по-моему, к нему даже не притрагивался, во всяком случае, я у него ничего художественного, в прозе, не видел. Так вот, стихотворение «Воспоминанья хороводят…» не появлялось уже в трёх выпусках Литературной газеты кряду. За это время Романовский написал ещё десяток стихов, но не таких пронзительных и удачных, на мой взгляд. Что-то он сразу отправлял в папку, которую в шутку называл «Собрание сочинений», мол, это годится только для сборника. Два стихотворения я отнёс в «Правду», и они скоро вышли, но это были «заказные» стихи, как говорил Олег Евгеньевич, написанные к датам. Одно посвящалось переименованию города Акмолинска в Целиноград, второе было приурочено к запуску космического корабля «Спутник». Как я понял, Романовский часто писал стихи к каким-то событиям. Порой он просто открывал утреннюю газету, смотрел сводку новостей, думал, пил кофе, морщился (не от кофе, надо полагать, а он новостей) и брался за перо. Сам он считал эту работу халтурой, но почему-то отказаться от неё не мог. Словно норму вырабатывал. Заказные стихи получались средние. Лучше, чем те, которые публиковались в рубриках «Пишут трудящиеся», конечно. Но без искры гениальности, ему присущей. Он сам всё прекрасно понимал, и тоже ждал выхода «Воспоминаний». И даже посматривал на меня подозрительно, уточняя, донёс ли я стихотворение до редакции. А потом раздался телефонный звонок. Обычно трубку снимал я, но в тот раз он был ближе к аппарату, а я торчал на кухне, ломая голову, что бы придумать на обед. - Романовский у телефона. Да. Да, я вас внимательно слушаю. Но я… Погодите, но ведь… Да, понял. Во сколько? Хорошо. Он положил трубку и застыл, прислонившись к стене. - Что-то случилось? – я подошёл к нему. Он кивнул, оставаясь всё в той же театральной позе: глаза прикрыты, руки сложены на груди, на лице вселенская скорбь. - Так что? - Меня вызывают в Союз писателей. К Самому. Я так понял, что к председателю, судя по придыханию, с которым это было сказано. Подумаешь. Ну не в Кремль же. - Они очень недовольны моим новым стихотворением. Я совсем ничего не понял. - Которым? - «Воспоминаньями». - Но его же ещё не печатали! Он посмотрел на меня как на умственно отсталого. Вздохнул и стал разъяснять, что такое цензура. Я был в шоке. И представить себе не мог, что из-за невинного стихотворения про любовь главный редактор Литературки так переполошится, позвонит председателю Союза писателей и нажалуется на поэта. Бред какой-то. Но для Романовского, похоже, ничего необычного в произошедшем не было. Он с мрачной решимостью переворачивал содержимое шкафа в поисках приличествующей случаю рубашки, галстука и пиджака. Надо сказать, что одевался он весьма экстравагантно, мог нацепить жёлтый пиджак в клеточку, а под него надеть розовую рубашку в полосочку. Понятия не имею, где он брал вещи попугайской расцветки, но хуже всего было то, как он их между собой сочетал. На сей раз всё-таки умудрился выбрать однотонный костюм и вполне нейтральную голубую рубашку. - Вас что, прямо сейчас вызывают? – удивился я, заметив, что он начал переодеваться. - А когда, завтра? – рявкнул Романовский. – К начальству нужно являться незамедлительно. Так что на сегодня ты свободен. Мда, чего-то я явно не понимал о жизни поэтов. Я и не подозревал, что у вольной птицы Романовского есть начальство. *** - Позор отечественной литературы! В то время, когда каждый день в нашей стране происходят великие свершения, когда ударными темпами строится Братская ГЭС, а космос бороздят наши корабли, когда наша прекрасная молодёжь сбивается с стройотряды и помогает родине, я имею наглость позволять себе упаднические настроения и разводить сопли из-за личных неурядиц, недостойных советского человека. Вот! Всё сказал, слово в слово! Девушка? Принесите ещё бутылку! Романовский откинулся на спинку стула и закурил. Выглядел он подавленным. Да нет, что там, он был просто растоптан. Мы выпили уже две бутылки шампанского, и теперь он послал официантку за третьей. Я хотел сказать, что для успокоения нервов лучше пить чего покрепче, от советского шампанского одна изжога, но вспомнил, что Романовский дал себе зарок употреблять отныне именно этот напиток, и теперь его придерживался. Странный он, очень странный. Я успел дойти до дома, пообедать и даже поругаться с сестрой, которая опять не выключила телевизор, уходя гулять. Вот бесполезно ей объяснять, что он может взорваться к чёртовой матери. Дура безалаберная. В общем, мы с Лизкой как раз выясняли отношения, когда Олег Евгеньевич позвонил и велел немедленно прийти в ресторан ЦДЛ. На мои слабые попытки сообщить, что я только что поел и вообще у меня пропуска нет, он рявкнул, что ничего не желает слышать и ждёт меня через двадцать минут в ресторане ЦДЛ. На самом деле он ждал меня у входа в Дом литераторов. Мрачный, с развязанным галстуком, болтающимся где-то на середине груди, и даже его волшебные глаза утратили свою подвижность и смотрели в пространство, словно сквозь предметы. Провёл меня мимо бдительной вахтёрши, пробормотав под нос, что на днях сделает мне пропуск. Так я оказался в самом знаменитом ресторане Москвы. В первый раз, заметьте, несмотря на дружбу моей мамы с шеф-поваром сего заведения. Мы прошли в Дубовый зал, Романовский плюхнулся за столик в самом дальнем углу. Какой-то мужик с огромными усами окликнул его, но Романовский отмахнулся и сел так, чтобы его видно было только со спины. Мне соответственно пришлось сесть лицом к остальному залу, наполовину заполненному. В лицо я советских писателей не знал, но понимал, что все собравшиеся принадлежат именно к пишущей братии. Странно, что Романовский не захотел подсесть ни к кому из них. И, судя по всему, вообще не хочет ни с кем разговаривать. Получается, ему что, кроме меня и выпить не с кем? Он заказал мясо на углях и салат из свежей зелени. Удивительно, что зелень на самом деле оказалась свежей, я уже привык, что в советском общепите подают нечто уже давно подвядшее, а то и заплесневелое. Всё выглядело довольно аппетитно, но есть не хотелось ни мне, ни ему. Мы цедили шампанское, я ждал, пока он заговорит. - Где ваш роман, товарищ Романовский? - явно копируя чью-то интонацию, рассказывал он. – Вы уже год обещаете нам роман о трудовой молодёжи, даже вот секретаря мы вам выделили, и что же? Где результаты? - Год? – поразился я. Я почему-то думал, что он только собирается написать роман, потому и взял меня на работу. - Год, - кивнул Романовский. – Не перебивай! А вместо романа о трудовой молодёжи вы нам подсовываете стишки… Они так и сказали, стишки! То есть у Поплавского стихи, поэмы, а у меня, значит, стишки! Так вот, стишки про всякие пережитки. Любовь у нас пережитки ныне, ты понимаешь? - Олег Евгеньевич, ну не расстраивайтесь вы так. Вы же знаете, искусство – дело субъективное, у каждого свой вкус, - мне хотелось его хоть как-то утешить, такой у него был потерянный вид. – Ну подумаешь, не взяли одно стихотворение. У вас вон каждый день по стихотворению в какой-нибудь газете выходит. Он посмотрел на меня как на полного идиота. Ещё немного, и я привыкну к таким взглядам. Но я не заткнулся. Похоже, слишком много шампанского выпил. - И потом, можно же предложить его в другую газету. Или в сборнике издать, - продолжил я. Романовский вздохнул, отодвинул пустой бокал и посмотрел на меня в упор. - Значит так. Во-первых, не Олег Евгеньевич, а просто Олег. И на «ты». Меня достало твоё «выканье», я чувствую себя пенсионером, а я старше тебя всего на десять лет. Во-вторых, Андрей, ты ни хрена не понимаешь. Ты вот в своей жизни хоть что-нибудь написал? - Нет, - я удивился. – Даже не пытался. Не всем же писателями быть! Я вообще не понимал, в чём удовольствие сидеть целыми днями над бумагой и чего-то там из головы вымучивать. Одна радость, что на работу ездить не надо. Ну и в ресторан ЦДЛ ходить можно, мясо тут правда вкусно готовят. - Мда, и о чём тогда с тобой говорить? Художнику, Андрей, нужна свобода для творчества. Потому что творчество есть самовыражение. А когда тебя загоняют в тесные рамки, вот о Ленине, партии и комсомоле пиши на здоровье, а про любовь – ни-ни, то всё теряет смысл. Потому что выразиться ты не можешь. Это стихотворение, Андрей, я же его не написал, я его вымучил! Оно не отсюда, - он постучал по голове, - оно вот отсюда, из самого сердца, понимаешь? Ну, в общем, понимал. Я же видел, как он его писал. И как мучился, пока не поставил последнюю строчку. А поставил, и как будто выдохнул. Пережил, выплеснул на бумагу и отпустил. Непонятным оставалось только, почему для него так важно, чтобы именно это, очень личное стихотворение, опубликовали? И почему непременно в Литературке? Других газет нет, что ли? Об этом я его и спросил. - А теперь всё, - покачал головой Романовский. – Если стихотворение «закрыли» в Союзе писателей, то никуда оно дальше не двинется. Ни одна газета не рискнёт его опубликовать, даже сраная «Зорька Каспия» или «Вестник Ивантеевки». Какая бы знаменитая фамилия ни стояла в конце. - Откуда они узнают? Особенно «Вестник Ивантеевки»? - Узнают, уж поверь мне. Мы некоторое время сидели молча. Я ковырял мясо, он пил шампанское. Потом повернулся полубоком, чтобы видеть зал. - Наших никого нет, - заметил он. – Рано ещё, народ к вечеру собирается. Сейчас вон одни прозаики сидят. Я так понял, что «наши» - это поэты. - Бездельники, - продолжил он. – Пишут один роман по пять лет, лишь бы из Союза не попёрли, да квартиру с дачей не отобрали. Потом сдадут рукопись на сто листов, которую можно было за месяц написать, про каких-нибудь колхозников и их большую любовь. К родине! И надеются, что им ещё государственную премию дадут. Ну или хотя бы машиной поощрят, «Волгой». Конечно, у них времени навалом, чтобы в ресторане штаны протирать. Я скромно молчал, размышляя, почему же он, если всё так просто, никак не напишет роман, который от него ждут. И, кстати, почему от поэта ждут роман? Тогда уж поэму бы писал, логичнее было бы. - Вон того видишь, с усами? Про войну пишет. Романы, повести, рассказы, - всё про войну. Уже не знает, как ещё вывернуться. Про оборону Москвы писал, про блокаду Ленинграда писал, про Сталинград писал. Про взятие Берлина только не писал, кажется. Но погоди, ещё напишет. - Это плохо? – осторожно спросил я. – Может быть, он воевал? - Да конечно! Воевал он! Те, кто воевал, Андрей, не то, что писать, даже вспоминать про войну не хотят. Потому что не зажила ещё память, понимаешь? Ты же, когда пишешь, всё через себя пропускаешь, ты вместе с героями попадаешь под бомбёжки и мёрзнешь в окопах, голодаешь в Ленинграде и горишь в танке. Те, кто на самом деле там был, о войне не пишут. За редким исключением. А вон того борова видишь, в косоворотке? Клоун! Приехал из своего колхоза в Москву уже десять лет как, а до сих пор не знает, что в ресторан в костюме приходить положено. Он у нас про село пишет. Про то, как целину поднимали, как сельское хозяйство налаживали. Десять страниц нудятины о том, как главная героиня у коровы роды принимала. Прочитаешь и всё, можешь тоже в хлев идти, роды принимать, все детали ты уже знаешь. Я молчал, чувствуя, что Романовскому надо высказаться. Похоже, у него накопилось немало претензий к коллегам, все они изрядно его раздражали. Я подозревал, что дело в ненаписанном романе. Ну и выволочке, которую он сегодня получил. Мы допили третью бутылку и решили выбраться на воздух. От шампанского начинала болеть голова. Дошли до сквера, сели на лавочке. По дороге с Романовским дважды поздоровались молодые люди, похоже, поклонники. А одна барышня, увидев его, даже уронила авоську с картошкой, которую несла, и с воплем: «Олег Евгеньевич!» кинулась его обнимать. После этого инцидента он несколько оживился, похоже, слава ему нравилась. Хотя от девушки отбивался он очень натурально. В сквере было пустынно и грязно, вокруг лавочки, на которую мы сели, кто-то наплевал шелухи от семечек. Но Романовский настолько погрузился в свои мысли, что ничего не замечал. - Знаешь, Андрей, мне кажется, я жизнь просрал, - вдруг выдал он совершенно искренне, без обычного его пафоса. Обалденное заявление от человека, которому ещё и сорока нет. Всенародно любимого поэта, между прочим, только что обнимавшегося с поклонницей. Я ждал продолжения. - Нет, правда. Вот ты, наверное, думаешь, что я счастливчик? Квартира четырёхкомнатная, пропуск в лучший ресторан, личный помощник. Машины, правда, нет, но только потому, что я водить не умею. И учиться не хочу. Веришь, боюсь! Книжки выходят, по стране езжу, даже за рубежом был. Всё здорово, да? А мне выть хочется! Потому что от меня каждый день ждут стихов. Ко всем праздникам, ко всем более-менее значимым событиям. Все уже привыкли, что Романовский трибун нашей эпохи, откликается лирикой на итоги трудовой пятилетки и полёт Гагарина в космос, подвиг шахтёров и годовщину Победы. А если он, не дай бог, откликнется лирикой на что-то личное, его волнующее, уход любимой женщины, например, его забьют камнями. Не наш, не советский, неправильный. Да и чёрт бы с ним, с этим стихотворением. Знаешь, я ведь вообще стихи не люблю писать. Тут я чуть с лавочки не рухнул. То есть как – не любит? Ну ладно, можно стать слесарем, токарем или даже учителем вопреки желаниям. Обстоятельства сложились, семью надо было кормить, не сумел поступить в тот институт, о котором мечтал. Но как можно в поэты-то податься простив воли? - А очень просто, - ответил он на мой невысказанный вопрос. – Ты что думаешь, я всю жизнь в Москве прожил? Вот в этой шикарной квартире? Черта-с два. Я родился на Севере, ты даже не выговоришь название нашего городка. Зимой минус пятьдесят, лето длится от силы две недели. Одна газета, один кинотеатр, одна библиотека, в которой три с половиной книги. Настоящая дыра. Там ты буквально кожей ощущаешь, что жизнь, настоящая жизнь, проходит где-то в другом месте, мимо тебя. Это я ещё в детстве понял, когда к нам в эвакуацию стали приезжать люди из Москвы, из Ленинграда. Они были совсем другими, не зашоренными, как наши. Их интересовало ещё что-нибудь, кроме выработки угля. У нас в избе один жил, инженер эвакуированного завода. Он стихи читал, запрещённого тогда Есенина. Про Маяковского рассказывал, про его любовь с Лилей Брик. Про Москву, про Кремль, про Красную площадь. Он своими глазами видел то, о чём я только в книжках читал. И так мне, пацану, захотелось из нашей дыры выбраться. А потом у нас кружок литературный открылся, при библиотеке. Я стал в него ходить после школы. И пробовал писать, и прозу, и стихи. Проза мне нравилась гораздо больше, я писал рассказы. Про войну, конечно, про что мы, мальчишки, тогда могли ещё писать? Вот только в кружке оказалось, что проза никому не нужна. Ну не ко двору она. Стихи мы по кругу читали, стихи печатали в стенгазете, с ними можно было участвовать в краевом конкурсе юных поэтов, что я потом и сделал. Со стихами выступали на школьных вечерах. А прозу куда? Со сцены не почитаешь, в газету она не влезет. Да и неинтересно никому. Я только свой талмуд вытаскивал, тетрадка у меня такая была, толстенная, с рассказами, все сразу скучнели. В общем, стихи мои пользовались куда большей популярностью. Так я и писал для местной газеты, потом для краевой, потом выиграл один конкурс, второй, и в итоге поехал в Москву. Ну а тут всё закружилось, завертелось. И довертелось вот до сегодняшнего дня. Я по-прежнему делаю то, чего от меня все хотят, пишу стихи про колхозы и космос. Но никто не интересуется, а чего же хочу я сам. - А сам ты хочешь писать прозу? – тихо спросил я, удивляясь, как непривычно называть его на «ты», и в то же время совершенно естественно. - Да я уже не знаю. Раньше хотел. Когда ещё верил во что-то. Знаешь, год назад я с председателем Союза, тем самым, который сегодня на меня орал, вот так же сидел в Дубовом зале. Выпивали мы крепко. И я рассказал ему всё. И про стихи, и про городок на Севере, и про своё стремление к большой, настоящей жизни. И про мечту стать писателем. Не поэтом, а писателем, почувствуй разницу. А он возьми, да и предложи мне написать роман. Мол, пиши, мы тебе заявку от Союза оформим. И аванс дадим. Это был шанс, понимаешь? - И что? Ты написал роман? – я уже подозревал, каким будет ответ, но всё равно спросил. Он помотал головой. - Нет. Прошёл почти год, аванс я давно потратил, заявка лежит. А я не написал ни-че-го. Ни страницы годного текста. - Почему? - Я не знаю, о чём. У меня нет темы. Настоящей темы, которая действительно бы меня волновала настолько, чтобы я хотел писать. Я пытался вспомнить, о чём собирался писать в юности, но сейчас это просто смешно. Очевидно, что повесть о школьниках, мечтающих вступить в комсомол, меня уже не вдохновляет. Да меня просто стошнит. И рассказы про войну, которую не видел, я тоже вряд ли решусь написать. Я молчал. Просто не знал, что ему сказать, что посоветовать. Да я просто не предполагал, что у популярного поэта, кумира молодёжи, человека, у которого в тридцать лет уже выходит собрание сочинений, могут быть такие проблемы. И с ужасом думал, неужели, когда мне стукнет тридцатник, я тоже пойму, что жизнь просрана. *** Я настолько привык к своей работе, что постепенно перестал воспринимать её таковой. Более того, по субботам и воскресеньям я часто не знал, чем себя занять, и маялся от безделья. Тут стоит пояснить. Я не домосед и не зануда, и пока мы жили в Лондоне, а потом в Будапеште, я с удовольствием принимал участие во всех забавах молодёжи: ходил на танцы, на вечеринки, которые устраивали мои друзья, с обязательным прослушиванием пластинок, занимался спортом – мне нравилось водное поло и теннис. Но когда мы перебрались в Москву, вдруг выяснилось, что делать тут совершенно нечего. Ходить по музеям? Скучно, не люблю я эту нафталиновую старину. Театры? В Лондоне мне нравились мюзиклы. А в Москве чуть ли не каждый спектакль был про дедушку Ленина на броневике, детей-партизан и колхозников, поднимающих целину. Друзьями я так и не обзавёлся. А где? Выходить на улицу и искать, с кем бы познакомиться? Я понятия не имел, как заводят дружбу в СССР, если ты уже давно не пионер, и поездка в Артек тебе не грозит. Со спортом тоже как-то не сложилось, здесь нельзя было просто взять и прийти в бассейн или на корт, требовалось записаться в какое-нибудь спортивное общество. Словом, свободные часы я коротал дома за книгами, пререкаясь с сестрой по поводу вечно орущего телевизора, по которому показывали всякую ерунду вроде вестей с полей. С интересной литературой в Союзе тоже были проблемы. Я любил фантастику, а в этом жанре советские писатели творили редко, а за их книгами шла настоящая охота. Но тут мне повезло – Романовский, узнав о моём увлечении, время от времени подкидывал мне то «Гиперболоид инженера Гарина», то «Голову профессора Доуэля», то ещё какую-нибудь редкость. У него, похоже, был неограниченный доступ к всевозможной литературе через подписку Союза и спецмагазин. Но всё равно в выходные дни я откровенно скучал и к вечеру воскресенья втайне радовался, что с утра смогу отправиться к Романовскому. Я привык к нему, в том числе к его вздорному характеру, слишком подвижным глазам и странной манере одеваться, к нашим утренним кофепитиям, к благословенной тишине и полумраку его кабинета. Мне нравилось возиться с его черновиками, перепечатывать только что родившиеся стихотворения, относить их в редакции газет и наблюдать, с каким энтузиазмом их выхватывают, жадно читают работники редакций. Порой стихотворение «не проходило», главный редактор звонил Романовскому и сообщал, что очередной его лирический пассаж гениален, но напечатать его нельзя по цензурным или идейным соображениям. Романовский бесился, орал, правда, уже повесив трубку. Мы снова перепечатывали стихотворение и откладывали в папку «Для сборника». Иногда мы вместе обедали в ресторане ЦДЛ, а иногда ходили вместе на творческий вечер кого-нибудь из его коллег. Я вскоре понял, что Романовский не из тех, кого называют душой компании, и друзей у него почти нет. Знакомых – море, все более-менее заметные писатели или поэты, увидев его, стремились поздороваться, пожать руку, хлопнуть по плечу и спросить про новые стихи. Но сам Олег не стремился общаться с ними, криво улыбался, говорил какие-то дежурные фразы и старался уйти подальше. Я даже подозревал, что он предпочитает моё общество потому, что я часто молчу. Ему было интересно наедине с собственным внутренним миром, в котором рождались мысли и ассоциации, превращавшиеся потом в стихи. Праздная болтовня с коллегами его раздражала. Я так привык каждое утро к девяти часам появляться в его квартире, что, когда он однажды, в половине восьмого, позвонил и сообщил, что сегодня приходить не нужно, совсем растерялся. - Что случилось? – встревожился я. - Заболел. Простыл, наверное, - Олег закашлял в трубку. – Завтра, наверное, тоже не приходи, заразишься ещё. А там созвонимся. Отдохни, займись чем-нибудь полезным. Чем, интересно? Книжку, которую он мне давал в последний раз, я дочитал, и собирался сегодня попросить новую. Романовский повесил трубку прежде, чем я успел что-либо ответить. Часа два я прослонялся по квартире, а потом собрался и пошёл к нему. По дороге заглянул в продуктовый, разжился яблоками, палкой колбасы и творожными сырками. Заразить он меня боится! А сам, значит, лежит там голодный! А может, ему лекарства какие купить надо? Я понимаю, что это не входит в мои обязанности секретаря, но есть же ещё и человеческие отношения! В дверь звонить не стал, я давно уже знал, что запасной ключ лежит под ковриком. Открыл, поставил авоську с продуктами на тумбочку, переобулся в свои тапочки и пошёл искать болезного. - Олег? Это я! Заглянул в спальню – никого. Кровать аккуратно застелена покрывалом. Интересное кино, в зале он, что ли, устроился? Чего вдруг? Но и в зале его не оказалось. Работает что ли? Вот неугомонная натура. Я толкнул дверь кабинета. Так и есть. Романовский сидел за столом, на котором царил непривычный беспорядок – всюду валялись исписанные или скомканные листы. Воздух в комнате был синеватым от дыма, а пахло так, будто я засунул нос в пепельницу. Олег что-то яростно черкал, не замечая никого вокруг. И на больного был ни капли не похож, если только на психического. - И как это понимать?! Он поднял на меня глаза. - Я же сказал, ты сегодня выходной! За каким чёртом припёрся? Сама любезность! Но я привык и давно не воспринимал его периодически просыпающееся хамство на свой счёт. - Навестить пришёл. Не по работе. Фруктов вон принёс. Думал, может в аптеку сходить надо. Но, я так понимаю, тут никто не болеет. Он несколько секунд смотрел на меня, не мигая. Потом вздохнул, скомкал лист, на котором писал, и запулил его в угол комнаты. - Ладно, куда от тебя денешься! Скажу. Я хотел сегодня поработать над романом. Вот, видишь, работаю. Он кивнул на кучу перепорченной бумаги. Вот так новости! Первый раз на моей памяти он взялся за прозу, которую так рвался когда-то писать, и ради правки которой, собственно, меня и нанял. Я смотрел на него, ожидая продолжения. - Что ты так смотришь? – вскипел он. – Да, не получается у меня! Ни черта не получается! Я хотел побыть в одиночестве. - Я отвлекаю? Могу уйти. Я повернулся к дверям. - Стой! Нет, не отвлекаешь. Просто у меня не получается, понимаешь? Я каждый вечер пытаюсь писать! И всё в мусорку. Ни одной годной мысли! Вчера мне показалось, что что-то получается. Я решил, что сегодня весь день буду писать. И опять ерунда какая-то выходит. - Может быть, не стоило нанимать секретаря, который мешает творить? Я всё ещё не знал, как мне реагировать. Романовский вёл себя нелогично. Когда он писал стихи, его никак не смущало моё присутствие. Наоборот, мне казалось, ему даже нужен такой безмолвный зритель, как я. Кто-то же должен видеть его театральные заламывания рук и закидывание чёлки на затылок. - Андрей, ну ты ещё обидься мне тут. Барышня, мать твою! Иди лучше кофе сделай! И почитай, что я написал. Кофе я сделал. И сел читать его перечёрканные черновики, которые пришлось собирать по всей комнате, а некоторые ещё и склеивать по частям. Что за дурная манера рвать листы? Пока я читал, Олег нервно курил, закинув ноги на стол, и наблюдал за мной. Мда… Не «Гиперболоид Гарина», конечно… Он пытался написать историю про сибирских ребят, которые только вступили в комсомол и мечтали оказаться полезными своей стране. Они мучились оттого, что в их маленьком городке некуда приложить кипящую энергию. А всех их неудержимо влекло на подвиги. Бред сивой кобылы, в общем. Герои получались абсолютно ходульные, все как на подбор правильные, говорящие лозунгами с партийного съезда. К тому же Романовский затягивал диалоги и никак не мог перейти к действию. - Ну как?! Он заметил, что я давно дочитал, и теперь просматриваю черновики по второму кругу. - Ну… Я не большой любитель такой литературы, ты же знаешь. Мне нравится фантастика. Наверное, это очень востребовано сейчас. В Союзе писателей точно одобрят… - Ясно, - оборвал он меня. – Короче, говно. Кхм. Хороший поэт всегда умеет ёмко выражаться. - Вот и я понимаю, что говно. Я хотел написать этот роман двадцать лет назад! Я знал каждого героя в лицо. Неудивительно, одного из них он явно видел каждый день в зеркале. Двадцать-то лет назад. - Я придумывал сцены и даже отдельные реплики. У меня даже что-то было записано. Но мама выбросила все мои тетрадки, когда узнала, что я сочиняю на уроках вместо того, чтобы заниматься математикой. И зачем мне теперь математика?! - Мне кажется, и те черновики сейчас не особо бы пригодились. Тебе в любом случае не пятнадцать. Он посмотрел на меня с такой болью в глазах, словно тот факт, что ему уже тридцать пять, оказался главной трагедией его жизни. Вот умеют творческие люди на ровном месте драму разводить! Я аккуратно собрал листы в стопочку и положил на край стола. - Олег, тебе совсем не обязательно писать тот роман, который ты задумывал в детстве. Детство давно прошло. Ты ведь сам говорил, писать нужно о том, что тебя искренне волнует. Что тебя сейчас волнует? Ну не комсомольские же подвиги! - Всё, что меня сейчас волнует, превращается в стихи, - фыркнул он. – На роман нужна какая-нибудь грандиозная идея! Которую не выразишь пятью четверостишиями. Я хотел ему сказать, что в таком случае можно просто не писать роман. Хотя бы до тех пор, пока не появится вдохновляющая идея. Но промолчал. Тем более, что Олег вдруг начал копошиться в бумажках, и наконец протянул мне листок. - Раз уж ты пришёл, это надо набрать. Вчера написал. Дурной тон, конечно, писать о профессии. Но в Литературку возьмут, я думаю. - Почему дурной тон? Он пожал плечами. - Так считается. Поэт не должен писать о том, как рождаются стихи, о вдохновении и всяких таких вещах. Я попытался прочитать, но несмотря на изрядный опыт дешифровки его черновиков, ничего не смог разобрать. Романовский превзошёл сам себя по части помарок, а переписать не счёл нужным. Когда я третий раз споткнулся на одной строчке, он не выдержал и вырвал у меня листок. - Достался же мне помощник! Ты читать разучился? Ну понятно же всё! «Художник должен быть голодным, Не до чинов, не до наград А до признания народа, Любви, не знающей преград…» Он первый раз читал при мне свои стихи вслух. И я впервые видел Олега таким вдохновлённым. Он словно преобразился: распрямилась спина, волосы он закинул на затылок не театрально-наигранным, а естественным движением, глаза сияли. А голос! Он читал совершенно другим голосом, громким, взволнованным, берущим за душу. Чувствовалось, что он проживает каждое слово. Честно, он читал куда лучше профессиональных артистов, он искренне хотел донести смысл каждой фразы до слушателя. Даже если единственным слушателем был я. Стихотворение получилось длинное. Но все остальные литературные его качества я оценить не смог, потому что был заворожён совсем новым для меня Олегом. Я настолько привык видеть его раздражённым, недовольным жизнью, окружающими и собой, в халате и тапочках или попугайских костюмах, что даже не предполагал увидеть Поэта. Окрылённого, страстного, громкого. Теперь понятно, почему на его выступления народ ломится. Дело не только в стихах, а ещё и в подаче. - Странно ты как-то на меня смотришь, - заметил Романовский, опуская лист. – Что, не нравится? - Очень нравится, - пробормотал я, имея в виду совсем не стихотворение. Чёрт! Только этого мне не хватало! Нет! Нет, нет, и ещё раз нет. Только не в России. И не Олег. Мой начальник, между прочим. Мда… *** Жрать хотелось неимоверно. Конечно, весь день в дороге. Последний раз мы пили кофе ещё в Москве. Так что я надеялся быстрее добраться до гостиницы, кинуть вещи, принять душ и спуститься в ресторан. Жара в Саратове стояла невыносимая, едва мы вышли из самолёта, в лицо ударил сухой раскалённый воздух и неимоверно захотелось снять с себя всё до трусов. На мне хоть только тенниска была и лёгкие брюки, а Олег как всегда нарядился, в костюме, при галстуке. И даже узел не ослабит, ведь, пока на людях. Ему важно впечатление производить. На кого? На встречающего нас Иваныча, медведеподобного мужика с «Волгабурмаша»? Или на «Ирочку», комсомольскую активистку всё того же завода, прожужжавшую нам по дороге уши о том, как рабочие ждут встречи с любимым поэтом? Любимого поэта перекашивало каждый раз, когда она открывала рот. Уж не знаю, что ему больше не нравилось, визгливый голос с примесью пионерского задора или пафосные эпитеты, которые Ирочка постоянно употребляла. - А вот и гостиница! – радостно сообщила она, когда наша «Волга» остановилась у безликого трехэтажного здания. – Администрацию заранее предупредили, но я вас всё-таки провожу. Я выгрузил из багажника оба наших чемодана. Олег хотел забрать свой, но я не отдал. - Всенародно любимому поэту не положено тяжести таскать, - подколол я его. – Должен же я зарплату отрабатывать. Он как-то странно на меня посмотрел, но чемодан отпустил. Вместо этого подал руку Ирочке, помогая вылезти из машины и подняться по ступенькам в гостиницу. Ну-ну, джентльмен. Несмотря на заверения Ирочки, администраторша за стойкой нам совсем не обрадовалась. - Воды нет, - мрачно сообщила она вместо приветствия, кидая ключи. – Ни горячей, ни холодной. И не будет. - Почему? – оторопела Ирочка. - Что, не видели? Вон там, через дорогу, трубы ремонтировали. Всё перекрыли, раскопали, ещё месяц назад. И никак не закопают обратно. У Олега вытянулось лицо. Я расстался с надеждой принять душ. - И как я буду выступать? – возмутился Романовский. – У вас тут жара, мы с дороги. Я что, потный и грязный должен к зрителям выходить? - Да вы не беспокойтесь, Олег Евгеньич, - добродушно отозвался Иваныч. – Народ-то на концерт тоже после смены придёт. Видимо, это означало, что зрители будут не менее грязные. Наверное, даже в спецовках. Мда, несём искусство в массы. А оно массам нужно, наше искусство? Олег совсем скис. Мы попрощались на время с нашими провожатыми, условились, что за нами приедут через три часа, чтобы отвезти на концерт, и пошли в номера. Я открыл дверь своего и порадовался, что мы в Саратове только на одну ночь. Комната метров шесть, не больше. Узкая кровать возле окна, обшарпанный стул, стол и шкаф с поломанной дверцей. Стены даже без обоев, просто краской покрашены. Зелёной, до середины. От середины и до потолка белой. Ужас тихий. Интересно, нашему всенародно любимому поэту такую же клетку выделили или поприличнее? Судя по приглушённым ругательствам, доносящимся из-за стены, такую же. Я постучал к нему. - Олег? Ты там что собрался делать? Пошли поедим? Он распахнул дверь, и я нервно сглотнул. Олег успел раздеться до трусов, и теперь сверкал голым торсом. Ну да, жарко же. Я невольно отметил, что трусы у него явно импортные, шортиками. В Союзе таких не выпускают, я вот последние, привезённые из Венгрии, донашиваю, берегу как величайшее сокровище. Сносятся, придётся в отечественных парашютах ходить. Даже представить себе боюсь. - Что? – Олег заметил, что я отключился. – Голых мужиков никогда не видел? Видел, конечно. Даже больше, чем Романовский мог подумать. Но в свете последних событий полураздетый Олег – не то зрелище, которое я хотел бы наблюдать. - Ты думаешь, нас после концерта не покормят? – задумчиво продолжил он. - Чем и где? – хмыкнул я, экстренно собираясь с мыслями. – В столовой завода? И вообще, я до этой славной поры не доживу. Пошли в ресторан! Мелькнула мысль, что для помощника живого классика литературы я веду себя довольно нагло. Уже сам тащу его в ресторан. Но хотелось бы надеяться, что я не просто помощник, а товарищ. Наши отношения давно вышли за рамки «начальник-подчинённый». - Ну пошли. Только накину что-нибудь. - Да уж пожалуйста, - пробормотал я себе под нос. Но в ресторане нам оказались так же рады, как и при заселении. Хотя официантка Романовского узнала. Ойкнула, подавая меню. - Вы ведь этот, - залепетала она, - ну, поэт! Поплавский, вот! - Романовский, - буркнул Олег, забирая меню. – Но вы, очевидно, разницы не заметите. Девушка даже не поняла иронии. Стояла, хлопая ресницами и мучительно соображая, что положено делать, увидев знаменитость. Что-то наверняка подсказывало ей взять автограф, но не на салфетке же! А книги Олега у неё точно при себе не было. Олег же сосредоточенно изучал меню. - Мне бифштекс с картофельным пюре, - определился я первым. – И томатный сок. - Бифштекса нет. Пюре тоже, картошка закончилась, - сообщила девушка. - А гуляш с гречкой? - Тоже нет. Но томатный сок могу принести. - Так, - Олег отложил меню. – Тогда скажите сразу, что есть. - Яйца, варёные. И сосиски. - Тоже варёные? - Вчерашние. Наш разговор всё больше напоминал фельетон Райкина. Я уже проклинал себя за идею сходить в ресторан. Мда, это тебе не ЦДЛ. - Несите хоть что-нибудь, - махнул рукой Олег. Легко представить, в каком настроении мы ехали на концерт. Так толком и не пообедавшие, грязные и издёрганные. Я ещё изображал оптимизм, как и полагается помощнику, а Олег даже не пытался. Он зловеще молчал, чтобы не сказать организаторам какую-нибудь гадость. Сбылись мои худшие опасения – нас привезли в клуб при заводе, под завязку набитый мрачными мужиками в спецовках, менее всего похожих на утончённых любителей поэзии. В клубе пахло потом и моторным маслом, оборудования не было никакого, даже микрофона не имелось. Зато на заднем плане сцены гордо реяла красная тряпка с надписью: «Пятилетку за три года!». Мда… Но, как ни странно, увидев зрителей, Олег приободрился. Его удивительные глаза снова ожили, заблестели в предвкушении порции внимания и аплодисментов. Я ещё ни разу не был на его авторских вечерах, но несколько недель назад он принимал участие в литературных чтениях в одном из московских домов культуры. Прочёл всего пару стихотворений, а эмоций хватило потом на всю ночь, за которую мы уговорили ящик шампанского. И ещё на следующий день он как на крыльях летал. В общем, я не сомневался, что помимо денежного вознаграждения от концерта он получит массу удовольствия. Главное, чтобы приняли его хорошо. Кто их знает, этих работяг? - Андрей, иди в зал, найди себе свободное местечко, - посоветовал Олег, крутясь перед зеркалом за кулисами. – Ты мне во время выступления не нужен. Я хотел возразить, что могу на что-нибудь сгодиться, но так и не придумал, на что именно. Он же не Михайленко. Есть у нас такой классик отечественной поэзии, глубокий уже дедушка. Он, когда выходит читать перед публикой, тащит с собой все книги, какие только были у него изданы. Одной или двумя обойтись не может, ему обязательно подавай полное собрание сочинений в двадцати томах. И в каждом томе у него закладочка, в каком месте открыть. Вот помощник за ним и ходит, на сцене подаёт нужные книги. А Олег вообще по памяти читает, может себе позволить. Свободных местечек в зале не обнаружилось, но мы люди не гордые. Взял из кулис стул, поставил в проходе и уселся. Олег вышел на сцену под вежливые хлопки. Что-то не похоже, чтобы рабочие завода трепетно его ожидали. Откинул волосы назад, обвёл взглядом зал и, не здороваясь, без долгих предисловий, с места в карьер начал читать. Ох, лучше бы мне было остаться за кулисами. И вообще пойти покурить. Потому что, когда он сидел дома за столом, закопавшись в черновики, орал на кого-нибудь по телефону или пил шампанское в ЦДЛ, я ещё мог себя контролировать, постоянно напоминая, что давно не в Лондоне, и не в Будапеште. Что в СССР совсем другие законы и понятия о морали. Что даже мои мысли противозаконны и противоестественны по здешним меркам. Но когда я видел, а главное, слышал, как он читает стихи, мой самоконтроль отключался к чёртовой матери. Олег читал так страстно, выделяя каждое слово, меняя интонации, то кричал, а то почти что шептал, и зрители вытягивали головы и инстинктивно наклонялись вперёд, чтобы ничего не пропустить. И у меня слетала крыша от его голоса, от его глаз, от излучаемой им энергии. Он начал со стихотворений о родине и партии, даже откопал что-то про заводы и пятилетки. Последнее, конечно, встретили на ура, аж бисировали. Пришлось ему второй раз читать собственный бред. А то я не знал, как он на самом деле относится к пятилеткам, стахановскому движению и прочей ереси, занимавшей сознание простого советского человека. От стихов про любовь к родине Олег стал плавно переходить к стихам про любовь к женщине, куда более искусным и искренним. Но, вопреки моим ожиданиям, зал не пришёл в восторг. Наоборот, хлопать стали с меньшим энтузиазмом, а вскоре я услышал гул за спиной. Рабочие потеряли интерес, стали разговаривать между собой. Чего-то я не понимал в этой стране. Им что, на самом деле производственные показатели важнее таких общечеловеческих понятий, как любовь, нежность, дружба, предательство, измена и прочее? Я рассматривал зал и видел отдельные заинтересованные лица, но в целом народ сидел вялый. А может, им просто надоело? В конце концов, люди после рабочей смены, им по домам хочется, поесть, помыться и завалиться спать. Ну, может быть, по-быстрому заняться тем самым, что так красиво облекает в слова и метафоры Олег, но в куда более прозаичном виде. Не до нежностей, наверное, если у тебя смена восемь часов у станка. Олег тоже почувствовал настроение зала, прочитал ещё одно бодрое стихотворение в духе «Всё ещё впереди», которое можно было смело отнести к светлому будущему в виде коммунизма, и завершил концерт. Ему вежливо похлопали, без особых оваций, народ стал расходиться. Я забрал свой стульчик и проскользнул за сцену. Олег стоял в кулисах, прислонившись к стенке и сложив руки на груди. - Ты был великолепен, - я хлопнул его по плечу, желая приободрить. - А они нет, - хмыкнул Олег. Он явно хотел сказать что-то ещё, наверняка едкое, в адрес аудитории, но в этот момент к нам подошёл улыбающийся Иваныч. - От спасибо, Олег Евгеньич! От порадовали рабочий народ! Особенно в начале, вот вы верно сказали про то, что дело наше правое! И вот то стихотворение, про красный стяг, тоже душевное! Романовский криво улыбнулся. Мне стало его жаль. А Иваныч продолжал: - Ну что, пошли, что ли? - Куда? – удивился Олег. Мы рассчитывали погрузиться в «Волгу» и вернуться в гостиницу. - На экскурсию, куда ж ещё? Покажем вам завод, там сейчас как раз ночная смена заступила. Увидите, что у нас тут, как. А потом у нас и стол накрыт для вас. Хряпнем по рюмочке за концерт. Олег совсем поскучнел. Но отказываться не стал. Можно вытерпеть экскурсию по производственным цехам, если в конце ожидает застолье. Особенно если учесть, как не повезло нам с обедом. *** Вот и кто мог предположить, что он нажрётся? Я уже знал, что норма у Романовского очень приличная. Ящик шампанского он может уговорить без особых последствий. Но одно дело шампанское, пусть даже ящиками, а другое дело – самогонка, которую выставил на стол Иваныч. Да с устатку, да под хиленькую закуску в виде помидоров, огурцов и селёдки. Я тоже накушался, но, как мне потом казалось, был в более адекватном виде, чем Олег. Но может, мне и казалось. Потому что то, что произошло потом… Мы вернулись в гостиницу и расползлись по номерам. Я нашёл в себе силы добрести до ванной комнаты, постоял над краном, из которого не вытекло ни капли, вспомнил напутствие администраторши, горестно вздохнул и уже полз к кровати, когда в дверь постучали. Открыл. На пороге стоял Олег. В трусах и с горящими глазами. - Я стих на-аписал, - не очень внятно, но с энтузиазмом выдал он. – Ты до-олжен по-ослушать! Господи, когда успел? Да вот только до стихов мне было сейчас! Плюхнуться бы спать поскорее, ноги же не держат. - По-ослушай, это гениа-ально! – доверительно сообщил наш поэт и ввалился в мой номер. Дошёл до середины комнаты, встал в позу – одна нога оставлена, в руке листок, волосы назад. И в трусах, да. Шедевр просто. И начал читать, запинаясь на каждом слове. Честно говоря, я вообще не помню, что он тогда читал. Я просто стоял и любовался им. Наконец Олег закончил и требовательно на меня уставился. - Ну как? - Гениально! – выдохнул я. - Я же го-оворил! А ещё я по-онял, о чём буду писать роман! О ра-абочих! Вот об этих ра-аботягах, которые при-ишли сегодня на ко-онцерт! Я же всё ви-идел се-егодня! И ста-анки, и це-еха. Я молча смотрел на него. На окраине сознания мелькнула мысль, что станки и цеха – слишком мало для романа. Но перебивать его не стал. Олег всё говорил и говорил о будущем романе, о главном герое, которого он уже придумал, о том, что книга обязательно получит Государственную премию, потому что будет о героях нашего Отечества. Он размахивал руками и сверкал глазами, заводясь от собственных фонтанирующих идей. А я слушал, слушал и вдруг подошёл вплотную, положил руки ему на талию и поцеловал. В первые секунды он даже не сопротивлялся. И, кажется, начал отвечать. Тут я понял, какой у него колоссальный опыт. С женщинами, конечно. Но и мне опыта не занимать. Не с женщинами. Он прекрасно целовался, у меня уже кружилась голова от возбуждения, от ощущения его тела, так близко, от его запаха и энергетики. И в тот момент, когда я решил, что всё получится, от меня оттолкнул. С такой силой, что я отлетел к противоположной стене, где стояла кровать, и шмякнулся на неё. - Ты охренел?! Романовский смотрел на меня с ужасом и яростно сжимал кулаки. Мне казалось, он сейчас бросится в драку. - Ты… Ты из этих, что ли? Я мрачно кивнул. Из этих, да. Только там, где я жил раньше, «этих» до усрачки никто не пугался. - Пошёл вон, - процедил Романовский. – Пока я тебе не врезал. - Вообще-то, это мой номер, - тихо заметил я. Он вихрем вылетел из комнаты, хлопнув дверью так, что она чуть с петель не слетела. А я остался размышлять о том, что мне, похоже, нужна новая работа. И о том, что сквозь тонкую ситцевую ткань я отчётливо видел его вставший член. *** Дом напоминал филиал ада. Мама лежала на диване, положив на лоб мокрое полотенце, и причитала, что честь семьи опозорена. Папа метался между кухней и залом, отмеривая валокардин то ей, то себе. Сестра сидела в углу у окна и ревела. Едва зайдя в квартиру и оценив обстановку, я понял, что явился совершенно не вовремя. И мои проблемы сейчас явно никого не заинтересуют. Итак, эта дура забеременела. И спохватилась на том сроке, когда что-либо предпринимать уже поздно. Кто будущий счастливый отец – неизвестно. То есть может и известно, но Лизка молчит как партизан и ревёт. Судя по всему, свадьбы и создания новой ячейки общества ожидать не приходится. Заметьте, папа на пенсии, мама вообще никогда не работала. Лизка учится на первом курсе МГУ. А я без работы. Только родители ещё об этом не знают. Вот нового спиногрыза нам как раз и не хватает. Я решил пока им ничего не говорить. Дома и так сплошные вопли и слёзы. Заперся в своей комнате, достал последнюю книжку, которую дал мне Романовский и сел читать. Интересно, как я теперь её верну? Подсуну под дверь? Или отправлю по почте? Оставить у себя книгу я просто не мог, совесть не позволяла. Олег между делом обмолвился, что этот экземпляр обошёлся ему в восемьдесят рублей. Сумасшедшие деньги за книгу. Впрочем, не обычную книгу – он дал мне самиздатовскую версию «Лолиты» Набокова. В другое время я, может быть, и не обратил бы на неё такого внимания. А тогда вцепился как в последнее спасение от одолевавших меня грустных мыслей. Что угодно, только бы отвлечься. Я злился на себя, потерявшего самоконтроль там, в саратовской гостинице. Чёрт возьми, о чём я думал? С чего решил, что Олег поймёт мой порыв и ответит взаимностью? Приравнял его к парням, с которыми мы неплохо веселились в закрытом клубе «Фиюк» в Будапеште? Забыл, что Олег вырос и живёт в совершенно другой реальности, где за связь с мужчиной могут отправить в лагерь? И потом, кто мне сказал, что Олег из «наших»? Хотя, стояло у него вполне конкретно. Естественная реакция на поцелуй? Для кого естественная? Я злился на Андрея, хотя он не был ни в чём виноват, просто вёл себя в соответствии с ситуацией. Я злился на Лизку, безмозглую идиотку, так не вовремя залетевшую. Если, конечно, можно залететь вовремя. И чтобы не думать, читал, читал и читал. Меня странным образом согревала мысль, что «Лолиту» мне принёс именно Олег. Книжка стала последним мостиком, соединявшим теперь меня и его. И у меня есть шанс ещё раз его увидеть, если я всё-таки наберусь наглости и приду, чтобы вернуть книгу. Три дня я врал родителям, что взял отгулы после командировки в Саратов. Потом наступили выходные. Я старался не выходить лишний раз из своей комнаты, тем более, что домашние концерты продолжались. Мама никак не могла смириться с грозящем ей статусом бабушки, отец требовал назвать имя мерзавца и грозился дойти до горкома партии и таким образом заставить его жениться на Лизке. Лизка в ответ рыдала пуще прежнего, и я подозревал, что «мерзавец» уже давно и безнадёжно женат. В общем, мне совсем не хотелось участвовать во всей этой вакханалии. А в понедельник он позвонил. В два часа ночи! Перебудив весь дом, разумеется. Я взял трубку только потому, что телефон стоял на тумбочке в коридоре аккурат возле моей двери. Интересно, что подумала бы мама, окажись первой у аппарата она? Потому что Олег даже не поздоровался. Без всяких предисловий сообщил: - Я написал три главы. Послушай. И я сидел в два часа ночи, в трусах и домашних тапочках, скорчившись в углу прихожей возле телефона и слушал три главы о трудовых буднях рабочих-сталеваров. Олег читал и читал, даже не делая пауз, чтобы глотнуть воды. А я слушал эту невообразимую нудятину про правильного до тошноты бригадира и двух его верных друзей, таких же придурков с решениями Пленума вместо мозгов. Но я не смел ничего возразить Олегу, завороженный его голосом и осознанием самого факта, что он мне позвонил. Первый. Среди ночи. Значит, ему важно моё мнение. Значит… - Ну, что скажешь? – сдавленно прохрипела трубка после того, как главный герой сделал публичное заявление перед коллективом, пообещав выполнить пятилетку за три года. - Современно, - осторожно заметил я. – Но несколько плакатно. Надо вычитывать. - Так приходи и вычитывай. Завтра в девять, - сказала трубка и выдала короткие гудки. Я ещё полчаса сидел на полу в коридоре и улыбался как идиот. *** К Романовскому я вернулся. Когда шёл наутро после той памятной ночной читки романа про сталеваров, признаться, у меня тряслись коленки. Я не знал, как смотреть Олегу в глаза, о чём с ним говорить. Делать вид, что ничего не произошло? Олег избрал именно такую стратегию. Только теперь он держал со мной километровую дистанцию. Даже руку не протянул, хотя раньше мы здоровались именно так, ограничился коротким кивком. У меня вообще складывалось ощущение, что я какой-нибудь чумной или холерный, настолько он боялся ко мне приблизиться или прикоснуться. Мы больше не пили кофе и не ходили вместе обедать. Я даже заметил, что Олег стал иначе одеваться. Раньше он ходил по дому в халате на голое тело, а теперь обязательно натягивал рубашку и брюки, а халат накидывал сверху. Думаю, ему было очень жарко, но он словно решил, что дополнительные тряпки спасут его от такого извращенца, как я. Мы общались только по работе. Зато работы прибавилось. Олег усиленно писал роман. Каждое утро он клал передо мной новую главу, страниц десять, иногда пятнадцать. Он писал после обеда, когда я уходил, и, кажется, по ночам. Он на самом деле был одержим рождающимся романом, говорил только о нём. Мы обсуждали героев и сюжетные линии, спорили до хрипоты, он защищал каждую строчку, каждую фразу, которую я стремился поправить. А я правил очень много. Чуть ли не каждое предложение переписывалось по пять раз. Не потому, что Олег не умел писать, отнюдь. У него был богатейший словарный запас и неиссякаемая палитра красок. Но создавалось впечатление, что всем этим он пользуется только когда пишет стихи. Стоило ему сесть за прозу, получался абсолютно неживой текст. Картонные герои кочевали со страницы на страницу, вели нескончаемые диалоги ни о чём, выплавляли сталь и посещали комсомольские собрания. Я чувствовал, что Олег не творит роман, а вымучивает. Да что там чувствовал, я это видел. Видел чёрные тени под его глазами после бессонных ночей, видел, как он бесится, когда я вычёркивал очередной ненужный абзац. Порой мне хотелось просто взять и всё переписать своими словами. Я даже пытался это сделать, но выходило ещё хуже. Роман не рождался, герои не хотели оживать, а сюжет трещал по швам. При всём этом Олег успевал писать стихи. В том числе очень удачные. На одно из новых стихотворений популярный композитор Исаев написал музыку, и оно превратилось в песню, которую исполнил не менее популярный певец Алексеенко. И теперь строчки Олега: «Ты скажи мне «Да», и придёт весна…» гремели из каждого московского окна. Это был всенародный успех, потому что песни Алексеенко слушали и любили даже те слои населения, которые никогда поэзией не увлекались. К тому же, авторам платили за каждое исполнение песни со сцены или в теле и радиоэфире, так что гонорары Олега тоже выросли в разы. Я искренне не понимал его мучений. Ну не даётся тебе проза, зачем себя насиловать? Не спать ночами, пытаясь написать хоть что-нибудь годное. К чему это всё, если ты уже признанный поэт? Тебя любят, тебя читают, от тебя ждут новых стихов. Кому и что ты доказываешь? И ладно бы работа над романом приносила удовольствие, тогда можно было бы сказать, что это отдушина. Так нет, казалось, что сталевары с их такими далекими от Олега страстями выпивают из него все соки. Он садился за рукопись с мученическим выражением лица, как будто у него болели все зубы сразу. Так продолжалось три месяца. За это время он написал, а я отредактировал порядка двухсот страниц. Вполне достаточно для приличной книги, но Олег не спешил заканчивать и нести рукопись в Союз и издательство. Ему явно не нравилось то, что в итоге получалось. Мне, признаться, тоже. Наконец он поставил последнюю точку. Бригада главного героя выиграла соцсоревнование, а завод выполнил пятилетку за два года и триста шестьдесят дней. Глуповатая Клава, посудомойка из заводской столовой, согласилась выйти за героя замуж. Счастливый конец. В былые времена мы бы отметили окончание романа отменным загулом в ресторане ЦДЛ. Возможно, дело даже не обошлось бы одним ящиком шампанского. Но теперь Олег только поблагодарил меня за помощь. - Я так полагаю, больше ты в моих услугах не нуждаешься? – как можно более безразлично спросил я, разглядывая стопку аккуратных отпечатанных листов на столе. Он вопросительно поднял бровь. - Ну, тебе дали секретаря для работы над романом. Теперь роман готов. Я тебе больше не нужен. - Ты считаешь, это мой последний роман? Или у тебя есть другие планы? Я пожал плечами. Какие планы? Лизка должна была родить через месяц. Я, фактически, кормил семью. И несмотря на наше более чем сдержанное общение, я совсем не хотел прощаться с Романовским. - Ты решил окончательно перейти в стан прозаиков? Теперь плечами пожал Олег. - Посмотрим. Пока не знаю. - Рукопись мне отнести или сам? - Я сам. Я смотрел на него выжидающе. Ну правда, не оставит же он меня стихи перепечатывать? Только ради этого Союз не согласится держать ставку. - Андрей, послезавтра я еду в Крым, - вдруг тихо сказал Романовский. – В Дом творчества при Союзе писателей. Я вопросительно поднял брови. Не знал, что он собирается в отпуск. - Я хочу, чтобы ты поехал со мной, - продолжил Олег и поспешно добавил, - там будут творческие вечера для отдыхающих, мне понадобится помощник. Бред. Я уже говорил, что на концертах ему помощник совершенно не требуется. - Я уже выхлопотал тебе путёвку. Мы славно потрудились за эти месяцы. Я хочу, чтобы ты тоже отдохнул. Я смотрел на него и не верил своим ушам. Какая трогательная забота, если учесть, как подчёркнуто-равнодушно он ко мне относился всё это время. Но, поймите, путёвка в Крым – это не то, чем разбрасывались советские люди. Тем более, когда у тебя дома ежедневный ад со скандалами истеричной беременной сестры. И я никогда не был на море. - Собирай вещи, - он воспринял моё молчание как согласие. – И, Андрей, чтобы ты не беспокоился. У тебя будет отдельный домик. Ха! Ха, ха и ещё раз ха! По-моему, беспокоился из нас двоих исключительно он. *** Был чудесный летний вечер. Мы сидели вокруг уже догорающего костра под огромной раскидистой сосной. Пахло хвоей, морем и шашлыком, который ещё оставался в тарелках некоторых присутствующих. Я давно справился со своей порцией, и теперь ждал следующего блюда – запечённой в углях картошки. В пластмассовом складном стаканчике для бритья плескалось замечательное местное вино – мы пили его литрами, как компот, и не пьянели. Скорее, голову кружило ощущение безграничного счастья. Господи, я первый раз в жизни был на море. Купался в тёплой воде и валялся на пляже, пил коктейли в местном «баре», деревянной сараюшке, вечно под завязку набитой советскими писателями, тоже охочими до экзотического развлечения. Коктейли тут подавали ужасные, по-моему, просто разводили водку фруктовыми соками. В Будапеште я бы даже пробовать подобное пойло не стал. А здесь шло за милую душу. Но больше всего я пьянел от близости Олега и от осознания того факта, что именно он выхлопотал для меня эту поездку. Вопреки всей холодности и отстранённости. Впрочем, тут от них почти ничего не осталось. В кои-то веки Романовский не думал о работе вообще и прозе в частности, и по нему было видно, какой груз свалился с его плеч. Он гораздо больше улыбался, язвил, участвовал в общих посиделках и попойках, на которые неизменно тащил меня. Писательская тусовка за две недели уже привыкла воспринимать меня как тень Олега, хотя время от времени кто-нибудь подшучивал над ним. Мол, барские замашки Романовского продолжаются, трибун пролетариев возит с собой обслуживающий персонал. Олег неизменно отвечал, что завидовать можно и молча. - Эх, хорошо, - Олег потянулся к своему стакану и сделал несколько больших глотков. – Вот бы всю жизнь тут прожить, в тишине, в лесу, возле моря. И никаких тебе худсоветов, редакторов и партсобраний. - И что бы тут делал, всю жизнь? – усмехнулся сидящий рядом с Олегом Крайнов, какой-то там прозаик, написавший я так и не понял, что. Но, видимо, что-то очень актуальное, раз попал в Дом отдыха в самый разгар сезона. – Грибы собирал? Построил домик и пускал отдыхающих на постой? Да ты бы без своих концертов, без публикаций в газетах, без ресторана ЦДЛ уже через пару месяцев на стенку бы полез. Кстати, ты ответ от Союза ещё не получил? Что там с твоим романом? Каких тиражей ждать? Я уже знал, что тиражи были главным мерилом успеха среди писателей. Причём они считали как совокупный тираж всех книг, так и показатели каждой отдельной вещи. Про Крайнова Олег говорил, что тот написал только одну повесть, зато напечатали триста тысяч экземпляров. И перевели на пять языков мира. Потом, правда, добавлял, что те, кто знает эти языки, читать не умеет, намекая на наши отдельные республики. Олег пожал плечами. - Я ничего не жду, Игорь. Сколько напечатают, столько напечатают. Главное, чтобы читали. А то можно и пятьсот тысяч издать, только что толку, если твои книги будут давать в нагрузку к каким-нибудь «Мушкетёрам»? Крайнов побагровел. Похоже, шутка про «Мушкетёры» была не такой уж и шуткой. Я помалкивал. Мне до сих пор не понять советской системы книгоиздания, когда тираж определяется мнением ответственных товарищей от партии, а не популярностью у читателей. - Не знаю, Олег, не знаю. Читателя надо воспитывать, задача писателя – нести культуру в массы. Иначе он только «Мушкетёров» читать и будет, - он поворошил палкой угли. – Всё, можно картошку кидать. Где картошка? Вдруг выяснилось, что картошку-то никто не принёс, она осталась в общем домике, служившем и кухней, и местом встреч, когда погода не позволяла собираться на улице. - Гонца послать надо, - хмыкнул Крайнов. – Андрей, метнись по-быстренькому, пока угли не остыли. И винца ещё захвати, заканчивается. За вином, между прочим, надо было идти ещё дальше, через дорогу, к дому приторговывавшей собственной продукцией Марьи Фёдоровны. Но я поднялся. - Игорь, он, вообще-то, не на работе, - услышал я за спиной голос Олега. – И не обязан тебе прислуживать. - Да ладно, уймись. Ему всё равно с нами неинтересно. Сбегает, как самый молодой. Олег ещё что-то сказал, но я не услышал – уже пошёл по дорожке по направлению к домику. Честно говоря, мне было всё равно. Я ничуть не обиделся, море окончательно меня расслабило. Да и плевать я хотел, что там обо мне думает Крайнов. Мне с ним что, детей крестить? Все их писательские разборки на тему кто более велик, меня совершенно не касались. И за картошкой сходить мне не трудно. В домике было темно. Я долго шарил по стене в поисках выключателя, а потом ещё целую вечность – по шкафам на кухне. Где могли оставить эту картошку? Кто её вообще покупал? Кажется, на рынок отправляли нашу «Елену Прекрасную», поэтессу с неземным взглядом, обладавшей редким прагматизмом в ведении хозяйства. Как её, интересно, зовут на самом деле? И не оставила ли она картошку в своём домике? Потому что на кухне я её не наблюдал. Вдруг дверь скрипнула. Я обернулся – в проёме стоял Олег. Я невольно им залюбовался: он отлично загорел под крымским солнцем, а от выпитого вина его щёки сейчас приобрели несвойственный им румянец. Глаза у Олега блестели, тоже от вина, наверное. - Не знаю, куда она запропастилась! – сообщил я. – Что там, угли уже остыли, да? Олег покачал головой. А зачем он тогда пришёл? - Андрей, ты не обязан всем тут угождать, - тихо произнёс он. - Мне не сложно. - Знаешь, что с тобой не так? Ты слишком хороший. Я всё ещё сидел на корточках перед кухонным шкафчиком. Олег подошёл ко мне вплотную. - Глупости. Я обычный. Просто вы тут все небожители, готовые устроить спор из-за любого пустяка. Я говорил, а думал совсем о другом. Почему он так странно на меня смотрит? Почему стоит так близко? Что вообще происходит? - Ты необычный. Ты очень необычный, - пробормотал Олег. – Ты настоящий, понимаешь? Искренний. Живой. Он вдруг наклонился и поднял меня за локти. И не отпустил. Мы стояли почти что обнимаясь. От него пахло вином и морем. От меня, наверное, тоже. И чем больше я смотрел в его пронзительные, слишком подвижные глаза, тем больше терял самоконтроль. Господи, опять. Я же сейчас снова не выдержу. А он меня отшвырнёт. И теперь уже точно выгонит извращенца. Впрочем, наше сотрудничество в любом случае подошло к концу. И пока я размышлял, Олег вдруг поцеловал меня. Сам, первый. Он целовал и целовал, всё сильнее впечатывая меня в чёртов шкафчик, пока я наконец на него не сел. Уже ничего не соображая я расстёгивал на нём рубашку. В движениях Олега было много страсти, но ни капли уверенности. Он боялся, он не понимал, что с ним происходит, просто поддавался силе, которая тащила его ко мне. Но ему повезло, я-то хорошо знал, что надо делать… *** Письмо принёс ему я. Это произошло через три дня после того приснопамятного вечера на кухне, когда картошку мы так и не нашли. Три дня, которые навсегда изменили представления Олега о многих вещах, в которых он наверняка считал себя большим специалистом. Интересно, какие теперь у него будут рождаться стихи о любви? Исчезнет ли из них прекрасная незнакомка, в которой мне всегда мерещилась Неля? И кто появится вместо неё? Я знал, что Олег ждёт рецензии от худсовета Союза писателей на свой роман, поэтому, когда вышел утром покурить и увидел идущего по дорожке почтальона дядю Петю, спросил, есть ли что-нибудь для Романовского. И, получив пухлый конверт, порысил к Олегу. Разумеется, мы продолжали жить в разных домиках, встречаясь и разбегаясь ночью, под покровом темноты. Олег разорвал письмо прямо на пороге. Из конверта вывалилась целая пачка отпечатанных листов. Я запоздало сообразил, что для простого ответа бумаги слишком много. Олег читал, и я видел, как тряслись у него руки и постепенно всё больше вытягивалось лицо. - Что? – спросил я тихо, когда он перевернул последний лист. Он ничего не ответил. Только сунул мне в руки всю пачку и ушёл вглубь домика. Мелькнула шальная мысль, что именно с таким лицом поэты стреляются и вешаются. Но я погнал её как бредовую и начал читать. Твою же мать! Его роман о сталеварах не приняли. И ладно бы, если бы просто не приняли. Его разнесли в пух и прах все рецензенты. В чём только Олега не обвиняли! И в популизме, и в неумении (с намёком на нежелание) вникнуть в проблемы рабочего класса, и в пустой трате народных денег (надо полагать, тут речь шла о моей зарплате и других расходах, на которые Романовский получал средства от Союза). Один из рецензентов предлагал товарищу Романовскому заниматься своими прямыми обязанностями, то есть писать стихи, а не переводить бумагу на то, что у него всё равно не получатся. Второй высмеивал все ошибки в матчасти, и я подозревал, что он сам из сталеваров, иначе откуда такая дотошность? Самой подробной была третья рецензия, где разбирались литературные качества, точнее, недостатки рукописи. Олега просто размазывали по стенке. Было совершенно ясно, что роман никогда не опубликуют. Если только Олег не перепишет его заново, от начала и до конца. А насколько я знал Олега, он не перепишет. Я вошёл в комнату, пытаясь подобрать правильные слова. В конце концов, часть вины была и на мне, как на редакторе. Олег сидел на венском стуле, поставив его задом наперёд, и, положив подбородок на спинку, смотрел в одну точку. Я подошёл к окну и задёрнул пыльную штору, не очень плотную, но надёжно скрывшую нас от любопытных глаз возможных прохожих. И только потом подошёл к нему, положил руки на плечи, осторожно коснулся губами его затылка. - Олег, не надо. Ты же сам говорил, искусство всегда субъективно. То, что трём идиотам не понравилось, не значит, что роман плохой. Олег медленно кивнул. - Не значит. Если бы дело было в трёх идиотах, то не значит. Знаешь, что хуже всего? То, что они правы. Я оторопел. - Я знаю, что роман дерьмо. Когда писал, знал. С первой до последней строчки. Я его не создавал, Андрей. Я его вымучивал. Потому что мне надо было доказать, что я могу писать прозу. Я писал не потому, что хотел. Я не писал о том, что мне интересно. Я как последний ремесленник выбрал популярную тему и решил, что моё мастерство позволит написать хороший роман. - Но ты действительно мастер, - начал я. - Я идиот! Искусство тем от ремесла и отличается, что автору должно быть интересно! Душа петь должна! А если ты просто складываешь слова в предложения, а предложения в главы, ты ремесленник. И прав Васильев, когда пишет, что у меня персонажи не живые, и Ахметов прав, когда говорит, что я никогда не стоял у плавильного котла. Потому что я не стоял! И понятия не имею, чем живут эти грёбанные сталевары. Потому что плевать мне на сталеваров! И вот это страшно! Я молча гладил его по спине и понимал, что он абсолютно прав. - А ещё страшнее было бы, если бы они написали положительные рецензии, - вдруг сказал он. – Потому что тогда я бы себя возненавидел. И роман этот возненавидел ещё больше. И каждое их хвалебное слово напоминало бы мне о том, что я предал себя, понимаешь? Я свернул себя, свою душу в трубочку, засунул в задницу, а они бы мне хлопали и говорили, какой я гений. Вот тогда точно можно было бы удавиться. Он встал и повернулся ко мне. - В жопу всё, Андрей. Пошли в бар. Помянем наш неудавшийся роман про сталеваров и моё светлое будущее прозаика. - Ты не хочешь попробовать ещё раз? Может быть, стоит написать о том, что тебя по-настоящему волнует? Олег хмыкнул. - В настоящий момент меня волнуешь ты. Чертовски волнуешь. Как думаешь, что произойдёт, если я напишу книгу об этом? Сказал в шутку. Потому что мы прекрасно понимали, что произойдёт. Мы оба отправимся в места не столь отдалённые. *** Ещё пока мы шли в бар, я заметил, что по дороге нам никто не попался. Обычно в это время в посёлке жизнь била ключом: кто-то бежал на рыночек за продуктами, кто-то шёл на пляж, а кто-то устраивал пикник на траве. Но сегодня народ как будто вымер. Дошагав до бара мы обнаружили, что он закрыт. Ни таблички, объясняющей причину, ни какого-либо графика работы мы не увидели, только амбарный замок на дверях. Пришлось разворачиваться и топать обратно. - Куда они все подевались? – бормотал Олег. – В кои-то веки хочешь надраться, и то не дают. Ну пошли к Крайнову. Может, он дома. У него вроде самогонка была. Олег постучал в дверь крайновского домика. Кто-то, явно не Игорь, крикнул изнутри: «Открыто». Мы вошли и обнаружили, что в скромные тридцать квадратов, которые занимал Крайнов, втиснулась практически вся писательская элита, отдыхавшая в это время в Крыму. Народ сидел на кровати, на стульях, на столе и даже на полу. Свободным остался только центр комнаты, в котором стоял маленький радиоприёмник. Крайнов был единственным обладателем сего чуда техники, и часто брал его с собой на пикники, чтобы послушать музыку. Но сейчас все собравшиеся слушали явно не песни. Мы замерли на пороге, стараясь не шуметь. Я сразу понял, что происходит что-то очень важное. А Олег, похоже, первым догадался, что именно. - Сегодня в семь часов утра советские танки заняли Прагу, - говорило радио с лёгким акцентом. – Есть пострадавшие. Чехословацкая сторона говорит о сотнях погибших, по нашим данным счёт пока идёт на десятки. Но все сходятся в одном – наступил конец «Пражской весны». И социализма с человеческим лицом мы уже не увидим – оно растоптано гусеницами советских танков, тех самых танков, которые не так давно освобождали Прагу от фашистов. Вид у всех собравшихся был потрясённый. В комнату набились писатели и поэты, которые всем своим творчеством прославляли советскую власть. Кто-то искренне, кто-то ради квартиры, машины, дачи и путёвки на море. И все они понимали, что потребуются колоссальные усилия, чтобы написать теперь хоть одну новую строчку о родном отечестве. Которое дало приказ давить мирных людей в Праге. - Мы «Голос Америки» поймали, - шёпотом пояснил Крайнов, поворачиваясь к Олегу. – Ты понимаешь, что произошло? - А наши? – тихо спросил Олег, явно имея в виду союзные радиостанции. – Молчат? - Передают вести с полей. Я отчётливо видел, как у него трясутся губы. Потом я узнал, что у Олега было огромное количество друзей в Праге. Он несколько раз ездил туда до описываемых событий, и особенно близко сдружился с двумя местными поэтами, Лукашем и Яном, такими же трибунами социализма, как он сам. Они оба остались живы, но больше никогда уже не писали стихов, никаких. И с Олегом отношения не поддерживали, решили, что он их предал. Как будто он отдавал приказ танкам. Мы ещё долго сидели там, в набитом под завязку домике, и ошеломлённо слушали радио, не в силах оторваться от единственной ниточки, связывавшей нас с большим миром. И я даже не заметил, когда Олег выскользнул из комнаты и куда пошёл. Уже вечером, когда мы той же компанией вывалились на улицу, потому что в домике становилось дурно от духоты, и наша Елена Прекрасная с ещё несколькими девушками быстро накрыли на стол, достав все запасы горячительного, и мы крепко выпивали, пытаясь хоть как-то смириться с произошедшим, Олег снова появился. Мы подняли уже по третьей, когда он вдруг встал и сказал: - Ребята, я стихотворение написал. На него посмотрели, как на сумасшедшего. Похоже, никому из всей пишущей братии не пришло в голову взяться сегодня за перо. А Олег невозмутимо продолжил: - И уже отправил его во все центральные газеты. И нецентральные тоже. По телеграфу. Я не уверен, что его опубликуют, но точно знаю, что завтра оно будет во всех самиздатовских списках. Послушайте, пожалуйста. Все замерли. А Олег читал: «Наши танки сегодня в Праге Дым и порох, и лиц не видно И впервые с рожденья сегодня Мне за Родину очень стыдно…» Он читал ещё долго. Кажется, у него получилось не стихотворение, а целая поэма. И писатели, поэты, народ, больше всего зацикленный на собственном творчестве, слушали его, боясь даже дышать. А когда он закончил, ещё долго потрясённо молчали. Первым тишину нарушил Крайнов. До него первого дошло. - Олег… Ты сказал, ты отправил это стихотворение в газеты? - Да, - Романовский нервно дёрнул головой. – Отправил. Потому что мы не должны молчать. Мы, советские поэты, не имеем права молчать, если у нас есть хоть капля достоинства, хоть грамм чести. Я считаю, мы все должны написать письмо с протестом. И отправить на имя генерального секретаря. Все молчали. Тишина была поистине гробовая. Потому что все прекрасно понимали, что теперь будет. Даже я понимал, мальчик, выросший совсем в другой реальности. И все смотрели на Олега с дикой смесью восторга, ужаса и сожаления. И зависти, потому что никто из них не посмел бы сделать того, что сделал только что он. У каждого из них была своя сделка с совестью. Мы вернулись в Москву на следующий день. И не только потому, что Олега несколько раз вызывали к телефону в центральный корпус Дома отдыха. Он не рассказывал, что хотели от него звонящие, но я и так понимал. Мы вернулись, потому что больше не могли находиться в Крыму, наслаждаться морем и солнцем. Морально не могли. Стихотворение про танки, конечно же, не опубликовала ни одна газета. Но, как Олег и предсказывал, оно пошло по рукам в самиздатовских сборниках. Все запланированные выступления Романовского в Москве и на периферии были отменены чьим-то негласным указом в один день. Я лично видел, как молодой человек в куртке стройотряда срывал афишу Олега со столба возле Дома литераторов. Книги Олега стремительно исчезали из магазинов, и я подозреваю, что их сметали отнюдь не читатели. Из издательства, которое готовило к выходу очередной сборник его стихов, позвонили и предупредили, что сборник можно не ждать. И весь уже отпечатанный тираж тоже пойдёт под нож. Все эти стремительно следовавшие одно за другим события Олег воспринимал со спокойной обречённостью, как будто заранее знал, что так и будет. А может быть, и знал. Я старался проводить с ним как можно больше времени. Почти поселился в его квартире, оставался ночевать. Боялся, что он что-нибудь с собой сделает. Смешно. Первую совместную ночь в Москве, которая могла бы стать самой романтичной и запоминающейся, мы провели, сидя на кухне и глуша дешёвую водку. Заснули под утро, он на диване, а я прямо за столом. Но меньше всего Олег был похож на потенциального суицидника. Казалось, он чего-то ждал. Ничего не писал, много пил, но почти не пьянел, мы вместе смотрели телевизор или просто сидели и разговаривали о чём угодно, только не о том, что занимало наши мысли. А через два дня он, после очередного звонка, куда-то ушёл. Вернулся только к вечеру, когда я уже весь извёлся. И кинул на стол передо мной бумажку. Я поднёс её к свету и прочитал, что гражданин Советского Союза Романовский Олег Евгеньевич больше никакой не гражданин. И может выезжать из СССР в любом направлении. *** - И запомните, господа, вы всегда должны писать только о том, что по-настоящему будоражит вашу душу. Это самый главный секрет успешного произведения или, как вы привыкли выражаться, бестселлера. Если вам повезёт, и ваши душевные порывы разделит общество, вы станете популярным писателем. Если не повезёт, то хотя бы получите удовольствие от процесса. Но вы всегда должны быть честны перед собой. Аудитория зааплодировала. Олег умел эффектно закончить каждое выступление. Не знаю, всё ли поняли будущие писатели Америки из той лекции, которую он им полтора часа читал, но последняя мысль точно отложится у них в сознании. И я уверен, что добрая половина присутствующих сейчас побежит записываться на полный курс писательского мастерства, который Олег ведёт в этом колледже. Так всегда бывает, из года в год. Ещё бы. Американцы привыкли оценивать человека по результатам, а «мистер Романовский» - один из самых неординарных писателей США. Одна тема, на которую он пишет, чего стоит. Она сама по себе притягивает читателей. А если добавить богатый, образный язык мастера, который я, его скромный переводчик с русского на английский, очень стараюсь не испортить, получается просто убийственная смесь. Или, как он говорит, бестселлер. У него сейчас каждая книга бестселлер. Я увидел, что он собирается встать из-за стола, за которым читал лекцию, и быстро пересёк зал, расталкивая галдящих студентов. - Я сам, - проворчал он, однако руку мне всё-таки подал. Второй опёрся на трость. Ну да, ходит он теперь с палочкой. Семьдесят пять, не шутка. Да и я-то, его «молодой помощник», давно уже старый дед. Смешно, два старых гея, которые пишут про геев. И ещё имеют наглость учить других. Впрочем, писательское мастерство одинаково пригодится и тому, что пишет про однополую любовь, и тому, кто воспевает любовь к родине. И студенты Олега это прекрасно понимают, даже не парятся на сей счёт. Они его вообще обожают. И сейчас каждый из них с удовольствием помог бы своему любимому профессору добраться до машины. Но обойдутся, я им своё сокровище не доверю. Мы медленно шли к выходу, когда нас окликнули. - Мистер Романовский! Мистер Романовский! Олег обернулся. К нам бежала рыженькая девушка лет двадцати с толстой стопкой книг. - Мистер Романовский, можно автограф? Олег окинул взглядом стопку. - Это что, полное собрание моих сочинений? Девушка кивнула. - Я прочитала их все! - Странный выбор для столь юной особы! – Олег даже на неродном языке умудрялся выражаться образно и витиевато. - Вы мой кумир, мистер Романовский! Я мечтаю стать таким же писателем, как вы! Он покачал головой. - Не надо – как я. Надо стать собой. Это самое важное! Вернул ей подписанные книжки и подмигнул мне. А глаза у него по-прежнему пронзительно-голубые и блестят, как в самую первую нашу встречу.