SHC

«And she learned that you couldnʼt stockpile anything that mattered, really. Feelings, people, songs, sex, fireworks: they existed only in time, and when it was over, so were they». ― Garth Risk Hallberg

«Когда вспыхивает фейерверк, никто больше не смотрит на звёздное небо». ― Мария фон Эбнер-Эшенбах

Джеймс Гриффит — двадцать девять лет, ведёт обратный отсчёт, отнимая каждый раз единицу: двадцать восемь, двадцать семь, двадцать ше… — подставил лицо обдувающему его тёплому и слегка солоноватому ветерку, который доносил до него запахи душистой сухой травы, нагретых на солнце растений и лёгкий примешивающийся к ним, такой химический и такой упрямо и надоедливо отдающий цивилизацией, аромат стирального порошка и одеколона, какими-то лоскутными обрывками оставшийся на одежде, и закрыл глаза. Трёхколесную коляску слегка потряхивало на неровностях дороги, а с ней и его самого, и это движение, отдаваясь слабым отголоском боли в теле, убаюкивало его — как и приглушённые голоса друзей, шум моря в отдалении, шелест травы и то наползающая, то отступающая тень листьев биллового дурацкого дерева, которое тот повсюду таскал за собой. Джеймс то проваливался в сон, то снова выныривал обратно в реальность, чтобы ответить невпопад на чей-нибудь вопрос или сонно и отстранённо поглазеть из-под полей шляпы на появляющиеся в поле зрения спины Дэйви и Билла, которые сливались в полусне в одного многорукого и многоликого человека, надёжного, умиротворяющего; их отдельные жесты, края одежды, негромкий смех: действительность ограничилась будто бы рамками, как отдельный кадр в комиксе или картина в музее Виктории и Альберта*, и, чтобы выглянуть из него, нужно было повернуть голову, а это было так тяжело, так тяжело…

I saw the danger, yet I walked along the enchanted way —

Принадлежащий смерти больше, чем жизни, он чувствовал себя словно в вакууме и думал о том, что, согласно устройству Вселенной, прикосновений не существует — вместо них есть только бесконечно уменьшающееся, но никогда не исчезающее расстояние между молекулами и клетками, из которых состоят предметы, люди, птицы и животные; из которых состоял он сам. Совершенное пространство вселенной вне времени. Миллионы атомов в постоянном движении. Будь у него чуть побольше сил и времени, он наверняка написал бы об этом что-нибудь, что было бы лучше тоскливого Мишеля Уэльбека**, хотя наверняка хуже Стивена Хокинга*** — он знал, что смог бы. Было бы только время, время — неожиданно, словно бы подкравшись из тишины, оглушительным стало тиканье часов на запястье Майлза совсем рядом с его лицом, и больше всего на свете Джеймсу захотелось сорвать их и швырнуть в море, чтобы они тикали там, тик, так, снова тик и потом опять так. Откуда-то приплелось к его смутным размышлениям слово «умозрительный», показавшееся острым и отвлекающим, связанным как-то неразрывно и утомительно с устройством наручных часов, и в попытках отогнать его Джеймс, кажется, снова уснул, потому что, когда он открыл глаза, солнце уже не грело ласково его кожу, а трусливо сбегало за горизонт, и сам он сидел не в коляске, а под брезентом, и смутно продирались сквозь мглу памяти и морфина обрывки произошедших за день событий. Погода испортилась. -Ребята? — позвал Билл, выглядывая из палатки; его капюшон трепал порывистый ветер. — Эта погода уже не изменится. Может, останемся тут еще на ночь? — Нет, — строгим, не приемлющим возражений тоном отрезал Майлз, тоже высовываясь наружу, — мне необходимо вернуться к работе. Лицо Дэйви приобрело тоскливо-мученическое выражение, словно он был Пресвятой Богородицей и осуждённым каторжником одновременно. — Мы тащим много лишнего, — возразил он. — Я имею в виду… я про фейерверки. — Дэйви! — возмущённо воскликнул Билл. Джеймс задумчиво нахмурился: — Фейерверки? Какие фейерверки? — Ты все испортил! — Простите, — потупился Дэйви. — Но… — Мы кое-что задумали… — перебил его Билл, начав объяснять идею, и, слушая, Джеймс поневоле улыбнулся.

and I said let grief be a falling leaf at the dawning of the day

Звездный потолок в спальне. В голове, во внутренней темноте, которую каждый человек носит в себе и которая растёт день ото дня, знаменуя приближение финала в крещендо, сгущаясь и уплотняясь, становясь со временем тёмной материей, антиматерией, затеплился маленький, слабенький огонёк старой как мир песни «Stella by Starlight», **** и Гриффит, думая о наступлении темноты внешней, весь исполнился ожидания, которое в кои-то веки было не ожиданием конца, а чего-то приятного, похожего на очарование времени перед Рождеством, днём рождения или летними каникулами в детстве. Вспомнились и встали в ряд перед закрытыми веками все ночи Гая Фокса по очереди — начиная с той, на которой он разбил коленку, и заканчивая последней, когда он держал в руке контракт с авансом на серию рассказов и предвкушал поездку в Пембрукшир, ту самую, первую поездку. В следующий раз в ночь на пятое ноября, вероятно, любопытно будет наблюдать, как фейерверки станут запускать к нему, с земли: огненные послания живых звёзд к мёртвым. Или наоборот? Мне нужно больше времени. Мне нужно больше времени. Джеймс видел себя входящим в воду. Холодную, свежую воду, которую хотелось выпить, которой хотелось наполниться до краёв, как живому сосуду, чувствовать её изнутри. Дело в том, что жизнь… сочетание отвратительного и прекрасного; жизнь то терзает, то заставляет томиться, но ни на день не оставляет в покое. Дикие индейские прыжки из умиротворения в отчаяние, волны разочарования в себе, схлёстывающиеся с достоинством и гордостью за собственную никому не нужную разумность; брызги, которые окатывают и освежают лицо, а потом, испаряясь, иссушают и стягивают кожу. Забвение… Тонкая грань между существованием и его отсутствием, похожая на острую береговую линию, искривлённую — валяющаяся на полу в ванной нить для зубов с перечной мятой, нельзя, нельзя наступать на пересечения, можно только на кафель — и вечное стремление к последнему, сподвигающее к действию тогда, когда необходима праздность. Мерзкое тягучее варево из сомнений, из которого нужно выпутаться, как из паутины, и прервать в конце концов ожидание жизни, заменив его на жизнь как таковую. Дело не в том, какие карты сдала тебе жизнь, а в уверенной…ach, du grüne Neune! ***** За размышлениями Джеймс и не заметил, как окончательно стемнело. Ветер поулёгся, и четверых друзей, деревце и коляску окутала прохладная тишина, которая как будто бы раскачивалась вместе с шелестом воды. Пока Майлз в очередной раз разглагольствовал о чём-то, что занимало только его, сдабривая свой монолог похабными шуточками, а Билл и Дэйви возились с чайником, печеньем и фейерверками — именно так, именно в таком порядке — что-то внутри Гриффита изменилось, что заставило его искать уединения. Возможно, дело было в постепенно открывшейся ему истине, которая пролила свет на причину так внезапно нахлынувшего на него приятного предвкушения, а быть может, запутала ещё больше: дело было не в фейерверках. В чём-то ещё — и это ещё Джеймс намеревался или найти, или стряхнуть с себя, как оцепенение или песок, и отчего-то он был уверен, что для этого ему необходимо побыть одному. Собравшись с силами, он осторожно и медленно поднялся на ноги, опираясь о трость, которая так и норовила утонуть в песчинках, утянув его за собой, и Джеймсу больших трудов стоило не думать о сближении и единении с землёй; разверстая, податливая, она целовала подошвы его ботинок и тащила вниз, готовая принять его в себя, жадно и стремительно, подобно бросившейся под ноги влюблённой женщине. — Джейми? — окликнул его Билл. — Ты куда собрался, когда метеоритный дождь на носу? Тот, отыскав концом трости местечко понадёжней, навалился на неё всем весом и, прежде чем сделать очередной шаг, обернулся и с улыбкой ответил: — Куда глаза глядят. А там посмотрим… Скоро вернусь, далеко я всё равно не уйду. Друг, поглощённый идеями о приближавшейся волшебной ночи, кивнул, не особенно вслушиваясь в ответ, и вернулся к остальным, предоставив Джеймса самому себе; Джеймс, в свою очередь, предоставил себя в распоряжение холмам. Шаги, все вместе и каждый в отдельности, давались ему с большим трудом, да и самому себе Гриффит положа руку на сердце, а не на унижавшую его палку, не смог бы ответить, куда и зачем его так тянет, но чувство было столь настойчивым и ощутимым почти физически, что его не заглушала даже горькая патока смешанного с кровью морфина, тягуче плывшая по телу вместе с мыслями и болями. Сыпучий песок под ногами перемежался высокой и острой иссушенной солнцем травой, которую он безжалостно сминал ботинками, протаптывая себе дорогу к плоской возвышенности, бывшей чуть менее неприступной, чем остальные. Ветер дул то в лицо, обдавая влагой, принесённой с моря, то в спину, толкаясь и пихаясь, как неумело помогающий идти вперёд ребёнок, и, расшалившись, сбросил с головы капюшон и спутал волосы так, что Джеймс стал чем-то похож на усталого рассеянного музыканта с тростью-смычком: со стороны он был только маленькой фигуркой, всего лишь немного чернее, чем качавшаяся из стороны в сторону нотная линия-линейка горизонта — квантовые струны вытянулись вдоль вереска и полыни, устилая его путь, и он играл на них, сам того не зная, покуда не перецепился о камень у самой вершины холма и не стиснул зубы, чтобы сдержать стон. Он страшно запыхался; перед глазами всё плыло, и он тысячу раз уже успел отругать себя за мальчишескую глупость — сумерки стремительно превращались в ночную тьму, в которой земля сливалась с небом, стайка птиц, похожих на чаинки, с тёмными пятнами листьев, он сам — со своей клюкой, праздными надеждами и растущим разочарованием, а то самое ещё, казалось, отодвигалось всё дальше и дальше; вместо него Гриффиту чудилась простецкая мелодия, к которой он то ли знал, то ли додумывал слова, и каждый раз, когда обрывки её приносил и вдувал в его замерзающие уши ветер, он вздрагивал и застывал на месте эвридиковской тенью, смущённый и дезориентированный, а потом снова тащил себя вперёд. Спотыкаясь,

we tripped lightly along the ledge

да нет, это всё морфин,

of a deep ravine where can be seen

Джеймс всё больше удалялся от импровизированного лагеря и друзей; со временем их голоса стихли где-то за спиной, и опустившаяся на пустынные берега тревожно-батистовая тишина баюкала и ласкала память о них. Над головой зажигались мало-помалу звёзды, и земля в сравнении с распростёршимся над ней космосом становилась всё меньше и меньше, а с ней съёживался и он, и его болезнь, и его жизнь, и его смерть —

the worst of passions pledged

он остановился на небольшом скалистом выступе, чтобы передохнуть, поудобнее перехватив трость и вынимая из сумки пластиковую бутылочку с закупоренным внутри неё сжиженным древнегреческим богом сна — кончик попал в щель между камнями и застрял, но Джеймс этого не заметил, потому что, сделав глоток, запрокинул голову и посмотрел ввысь — и именно тогда, как будто настроилось наконец на чистый, без помех межгалактической пыли, сигнал радио в грудной клетке, ясно прозвучали две строки, ухнувшие под конец мягким мужским голосом в самый низ, в первую октаву, в освещённую луной долину:

Well I loved too much; and such by such Is happiness thrown away.

Гриффит, спрятав лекарство в глубокий карман брюк, инстинктивно обернулся на источник звука — резко, всем корпусом, насколько позволяло изъеденное болезнью тело — и рассчитывал ловко подставить под этот поворот вокруг своей оси трость, но ладонь, всего только скользнув по рукояти намертво укрепившейся меж скал опоры, беспомощно взлетела, словно собираясь взять фортепианный аккорд где-то на небосводе или в траве, раздавив холодные спины жуков о камни, ухватила вместо трости воздух, и Джеймс, оступившись, потерял равновесие; а потом была только боль — чудовищная, взрывная, пронзительная, охватывающая, как и оргазм, все нервные окончания до единого и растекаясь по телу непереносимым пламенеющим жаром. Кто-то кричал, срывая голос; лицом в жёсткий песок, мелькающие на мгновение смазанные в одно сверкающее бело-синее пятно звёзды и небо и снова песок, острые как бритва камни, впивающиеся в поясницу, в плечи и в лодыжки, руки и ноги, сплетающиеся в один клубок с ломкой травой, песок на зубах, песок в ушах, песок под одеждой, кажется, это он кричал, он сам; песок, звёзды, песок — бешеная круговерть провонявших смертью брюк в иллюминаторе стиральной машины — к горлу подкатила тошнота, потому что саркома омерзительным комком, казалось, полезла наружу через пищевод, смещая центр тяжести тела, но благодаря ей Джеймс отыскал в водовороте мироздания собственные руки и ухитрился упереться ими в какую-то из проносящихся мимо поверхностей. Когда падение остановилось, откатив его, как мешок, к подножию холма по другую его сторону, далеко от Майлза с его наручными часами, Билла, Дэйви, дерева, коляски и обещанного фейерверка, он широко раскрыл рот, жадно и судорожно втягивая воздух, несмотря на налипшие на пересохшие губы и язык песчинки, и попытался отдышаться. Mori, как это было… arte? arti? Mori arti? Нет, что-то не то — кажется, arte mori, или, может, ars mori, да, точно, ars moriendi!******* Разомкнув веки, обратившийся в квинтэссенцию боли измученный Гриффит впился взглядом в тоненький силуэт указывающей в небо трости далеко вверху и сипло застонал. Сил подняться у него не было, и где-то на задворках сознания он гадал, каким чудом станет добираться обратно, ощупывая меж тем онемевшими и дрожавшими пальцами собственное бедро то ли в поисках сумки с лекарствами, то ли ради того, чтобы убедиться в возвращении опухоли на её законное место, но тут звёзды неожиданно погасли, и две трети обозримого пространства заслонило чьё-то лицо. — Эй, приятель, ты в порядке? Джеймсу показалось, что он снова падает, и что ещё пульсирует у него в подключичной артерии. Молекулы — dance, dance, dance. — Ты, — прохрипел он. — Я? — искренне изумился незнакомец. — Я слышал, как ты пел, — объяснил Гриффит. Мужчина внимательно посмотрел Джеймсу в глаза, как будто оценивая, насколько тот пострадал при падении и не получил ли случайно серьёзной травмы головы. — Сочувствую, — произнёс он наконец так серьёзно, как могут только ирландцы, даже если иронизируют. — Встать можешь? Гриффит отрицательно покачал головой, и с его разметавшихся в стороны кудрей посыпался песок. Новый знакомый протянул ему руку, и ухватившись за неё, Джеймс почувствовал, как его пронизало почти болезненными, похожими на шрам от удара молнии или следы от воды на зеркальной поверхности, спутанными нитями, наэлектризованными и острыми: падение и рукопожатие, было в этом что-то… что-то ещё… мысли заглушила новая волна боли, вызванная необходимостью попирать ногами землю и удерживаться в вертикальном положении. Мужчина был немного ниже него, но, закинув его руку себе на плечи, сумел поддержать его как раз так, чтобы поражённому болезнью телу было удобней всего; на долю секунды Гриффит задумался, не делает ли он этого намеренно, а ещё о слове «симбиоз», но отогнал эту идею. — Вон там, — Джеймс кивнул в сторону злосчастной дюны, — мне нужно попасть туда. Поддерживавший его безымянный благодетель сложил губы трубочкой и присвистнул: — Это ты с этого холма навернулся? Неудивительно, что при падении повредил ногу, — он покачал головой. — Я, кстати, Дэвин. При падении. Как же. — Я могу тебя попросить сунуть руку в мой карман, Дэвин? Собеседник Джеймса вытаращил на него глаза, чем заставил того слабо, из последних сил улыбнуться, но, не теряя зрительного контакта, подался вперёд, оказавшись совсем близко к лицу Гриффита, послушно забрался на удивление тёплой ладонью в углубление брюк — туда, где выпирала сквозь ткань бутылочка морфия — и, нащупав её, вытащил наружу, а потом нахмурился, когда прочёл надпись на этикетке. — Морф- Гриффит выхватил у него лекарство и, зубами отвинтив крышку, выплюнул её в песок и жадно проглотил остатки обезболивающего, а потом выдохнул. — Рак, — ответил он, облизнув губы, и протянул пустую бутылочку обратно Дэвину, — и не делай такое лицо. Тот закусил губу и смолчал, растерянно сжимая в руке флакон, и повёл Джеймса куда-то в сторону. С моря веяло холодом, и идти пришлось довольно далеко; по дороге Гриффит и его спутник постепенно разговорились, как будто ледяная пауза, выдержанная после вынесения остаточного вердикта самому себе, переломила перегородку, с самого начала поставив жирную и вполне однозначную точку над i. Дэвин, как и хромающий с ним рядом новый знакомый, оказался выброшенным на несколько дней из цивилизации путешественником в компании ближайших друзей, и, хотя что-то в его голосе выдавало то ли грусть, то ли обиду каждый раз, когда он заводил речь о своём лучшем друге, Финнеоне, Джеймс решил не задавать, по крайней мере пока, лишних вопросов. Вместо этого он, улучив момент, проговорил: — Я у тебя в долгу, — и тот отчего-то вздрогнул, услышав эти слова. — Да брось, — смущённо ответил Дэвин и улыбнулся, — Не забивай себе голову пустяковыми благодарностями и смотри на всё с другой стороны. — Как это, — язвительно поинтересовался Джеймс, мгновенно внутренне напрягшись и предчувствуя утомительный бесполезный утешительный монолог о жизни и смерти, — я должен смотреть с другой стороны на... на... — Представь, например, что падать — всё равно что летать, — мягко ответил новый знакомый. — Да ты романтик, — хмыкнул Гриффит. Ветер, просоленный и заметно остывший — даже звёзды, покачивавшиеся в вышине ночниками у постели спящих пляжей, казались холоднее, — взвихрялся в траве и озорными дуновениями силился перевернуть у берега редкие камни; ерошил обоим волосы, пробирался зябкими дуновениями под одежду; то и дело он приносил какой-то дымчатый, тёплый запах, наводивший на мысль о костре, и со временем Джеймс понял, что не ошибался в этой ассоциации, потому что за очередным возвышением показался трепещущий свет угасающего пламени, которое Дэвин, судя по всему, оставил без присмотра, кинувшись ему на помощь. Чем ближе они подходили к нему, тем больше наваливалась усталость: хотелось лечь плашмя и бездумно глазеть на небо, пока не придёт благословенный сон. По случайности или, быть может, намеренно, ни один из них не касался темы личности другого, и незаметно появилось ощущение, что им обоим эти детали заранее известны, как будто где-то раньше они встречались — покупали в одном и том же супермаркете яблоки, сидели за соседними столиками в какой-нибудь чайной; если дело касалось случайностей, то Джеймс был уверен, что Вселенная редко бывает ленивой. Дэвин осторожно помог ему опуститься на расстеленный прямо на песке совсем рядом с тлевшими углями плед, а сам выудил откуда-то длинную палку и принялся раздувать огонь, переворачивая головёшки так, чтобы они быстрее загорелись снова. Бутылочку он бросил в костёр, и Гриффит отстранённо, как сквозь мутное стекло, наблюдал, как скукоживается пластик и обугливается этикетка: от этого было как-то неизъяснимо хорошо. — И? — поинтересовался он. — Что «и»? — Может, расскажешь о себе немного, раз уж нам, видимо, предстоит провести вместе какое-то время? О возвращении они тоже не обмолвились и словом. Джеймс, оглядевшись, отметил, что среди вещей, сваленных в кучу, лежала (далековато от одной-единственной палатки) сброшенная впопыхах одежда, и постарался убедить себя в мысли о том, что друзьям Дэвина просто не терпелось отправиться купаться. — Я профессор мировой литературы, — почти с гордостью сказал тот немного погодя, когда отодвинулся уже от огня и тоже уселся на покрывало, уставившись взглядом в песок и слегка улыбаясь; в конце концов, работа и книги были почти единственными на свете вещами, которые радовали его по-настоящему, — хотя мне всегда хотелось преподавать высшую математику. «Что я несу? — подумал раздражённо Дэвин, — какая математика?» Гриффит вопросительно посмотрел на него, и тот слегка растерялся: — Не то чтобы у меня были способности… просто мне казалось… Оба они умолкли, видимо, осознав, что разделяют странное ощущение déjà vécu, ****** взявшееся неизвестно откуда и с каждой минутой всё ширящееся, много хуже и стремительнее любой энтропии Вселенной. — А ты? Звук бившихся о каменные уступы и шелестевших о пляжный песок волн едва заметно изменился: море понемногу тоже засыпало, а может быть, начинался прилив. Вдалеке коротко и немелодично прокричала какая-то ночная птица. — У меня были амбиции. Я хотел быть агрономом-консультантом на радио, — тихонько фыркнув от серьёзности собственного тона, ответил Джеймс, и отчего-то слово «консультант» вызвало внутри волну неясной тоски, какая бывает, когда приезжаешь спустя много лет в место, которое было дорого сердцу и изменилось до неузнаваемости, а ты стараешься вспомнить, каким оно было прежде, вспомнить, что ты любил — и не можешь. — В конечном счёте я оказался писателем. — Ты ведь влюблён в свою смерть, не так ли? — безо всяких смягчающих вступлений заметил Дэвин. — Только о ней и думаешь, облизывая её со всех сторон, как карамельку во рту, пока она не истончится и не порежет язык. Его собеседник бросил на него взгляд, в котором читались одновременно и обида, и облегчение. Gib deine Hand, du schön und zart Gebild, Bin Freund und komme nicht zu strafen. Sei gutes Muts! Ich bin nicht wild, Sollst sanft in meinen Armen schlafen.******** — Одно небольшое усилие, и все будет позади. Мертвым быть хорошо, Дэвин. Никто тебя не достает. Зато ты, должно быть, счастлив. — Ich spring im Dreieck*********, — мрачно фыркнул Дэвин. — Как её зовут? — Ну… — Ну? — Так просто и не скажешь, — признался он, чувствуя себя неуютно под проницательным взглядом ночного собеседника и претерпевая поражение за поражением в попытках отогнать какие-то слишком уж привычные для такого короткого знакомства желание поддержать зрительный контакт и стремление, даже необходимость выстоять, оставшись победителем; в конце концов, неприлично таращиться на человека, которого только-только узнаёшь и наверняка никогда больше не увидишь. В конце концов… Рут! Билась внутри груди, как обезумевшая птица, запертая не в клетке, а в тёмном ящике без единой щёлочки, которая будет бросаться на его деревянные стенки до тех пор, пока не погибнет; Рут, ввинчиваясь болью в виски; её имя подходило как нельзя лучше, чтобы выпускать его наружу воплем, раздирающим гортань и сердце: набрать побольше воздуха в лёгкие, утопить в нём птицу — рууууут — обжигающие язык и нёбо, клекочущие в горле звуки, в которые складывались неудачным оригами все его стремления, желания, вся неисправимая неравномерность Вселенной, концентрируясь в длинном, протяжном, срывающемся «у»; стоило только вытянуть губы, чтобы выдохнуть эту гласную, как в сознании начинали кружить зловещими тенями гомеровские птицы рух, насмешливо и величественно выжидая момент обращения человека в обыкновенную падаль — как это водится, сначала изнутри, потом снаружи. — Давай, — подбодрил нового знакомого Гриффит, каким-то невероятным образом угадав ход мыслей своего товарища, — пусть услышит. Откуда он знает? Дэвин кашлянул и, чувствуя внутри грохочущий водопад из невысказанных страданий, который он не желал обрушивать на такого спокойного и печального собеседника, поджал губы и опустил в который раз взгляд. Lost. — Её зовут Рут, — негромко сказал он. — Но давай не будем о ней говорить. Она выходит замуж за моего лучшего друга. Джеймс, услышав эти его слова, рассмеялся было, но смех быстро перешёл в кашель, до того мучительный и выворачивающий наизнанку, что Дэвин с трудом подавил желание погладить того по спине или по локтю в знак поддержки. Это было похоже на разгаданный фокус: стоит узнать, что скрывается за трюком с исчезающей в сложенной клетке птице*********, всё вокруг начинает казаться неоправданно жестокой фальшивкой. Так и в его ночном друге — все стрелки часов, компасов — будь ты проклят, Машина — и флюгеров указывали на коду, на эпилог: фуга музыкальная, фуга диссоциативная; fin! *********** — и не отвести глаз. — Мальчишник? — откашлявшись, спросил Гриффит, мимолётно засомневавшись, откуда это понял; в сознании промелькнули отдельные детали внешнего вида его собеседника, ирландский акцент, упоминание брака и смутные воспоминания о том, как представляют себе этот ритуал падди************ — даже смешно стало, как сваленные в кучу наблюдения вязались между собой — и что-то отдалённо знакомое почудилось Джеймсу во всём этом. Связи?.. Логические цепочки?.. Он тряхнул волосами, чтобы избавиться от тумана в голове. — Мальчишник, — кивнул Дэвин, покосившись на того с любопытством. Гриффита окончательно охватила слабость, и он устало опустился на песок, уставившись в небо. Его собеседник бросил на него быстрый взгляд и принялся зачем-то снова ворошить обуглившиеся деревяшки в костре почерневшей с одного конца веткой. Джеймс долго зачарованно скользил взглядом по усыпанному огнями небосводу, а потом не выдержал и восхитился вслух: — Чудо, да? — Я думал, тебя такие вещи не интересуют… — пожал плечами Дэвин, но всё же тоже поднял голову и посмотрел на звёзды. За время продолжительного молчания он сумел впервые за шесть лет отогнать от себя тягостные мысли о Рут, и это принесло такое облегчение, что вместе с накопившимся за день обилием впечатлений и утомлённостью физической вылилось в абсолютную расслабленность. Он оказался в состоянии между сном и бодрствованием, с трудом отделяя одно от другого. — Это не мешает воздавать им должное, — возразил Джеймс, — к тому же, ты ошибаешься. Вон там — сверхновая ван Бюрена, требуется очень много времени, чтобы их свет достиг нас… — а здесь, яркая, — Третья звезда Питера Пена. многие в действительности давно погибли, взорвавшись и превратившись в сверх… — От неё направо и до самого ут- звезда начинает жизнь как сжимающийся шар, состоящий в основном из… — Да; а теперь- требуется очень много времени, чтобы их свет- в сверхновые- взорвавшись и превратившись в сверхновые… — Ладно-ладно, — рассмеялся Дэвин, поднимая вверх обе руки, — сдаюсь, ты первоклассный знаток астрономии. — Диоксид кремния. — Что? — Песок. — Допустим, — усмехнулся Джеймс, прикрыв глаза. — Кроме неё мне нравятся скрипичные концерты Баха, а ещё, пожалуй, химия и хорошее пиво. Его собеседник фыркнул: — У нас есть немного, если хочешь. — Откажусь, — покачал головой Гриффит, и оба они погрузились в молчание — сонное, умиротворённое и полное доверчивого любопытства. — Я люблю книги, газеты, сказки, — сказал Дэвин, просто чтобы что-нибудь сказать, а потом зачем-то добавил: — и довольно грустные тоже. Если тебе интересно. — Была у меня одна идея, — задумчиво ответил Джеймс, — и написать эту историю я уже не успею, а вот тебе рассказать смогу. Как тебе такая мысль? Задушевная болтовня у костра, и всё такое. Они негромко рассмеялись, и Дэвин подумал о Машине. Ошибки были совершены. Он кивнул, и Гриффит начал говорить, стараясь не упустить ни одной из посещавших его мыслей и связать их как можно стройнее и изящнее — и в конце концов поймал себя на мысли о том, что хочет произвести на нового друга приятное впечатление. Его лицо, грудь, руки, икры и колени так нагрелись у костра, что казались почти обожжёнными, а вот спина заледенела, и это сочетание внутри его собственного тела пьянило его, заставляя видеть окружавшее его в ином свете. Ум туманили морфин и усталость, но он упрямо брёл сквозь слова, которыми он всю жизнь был болен, и постепенно, сам того не заметив, вплёл в рассказ воспоминания из детства, обрывки слышанных когда-то диалогов, размышления о космической пыли и медицине; забывшись, Джеймс превратил обыкновенную историю в необыкновенную. Дэвин внимательно слушал его, и иногда в его глазах мелькало какое-то странное выражение — его, казалось, нисколько не смущала некоторая сумбурность монолога, а, наоборот, открывала перед ним одному ему известные горизонты. Гордиев узел из р, а потом у и следовавшего за ними отрывистого, с придыханием, т, развязался сам по себе и соскользнул с сердца, выпуская его из тисков. Погрузившись в свои мысли, Дэвин не сразу заметил, когда наступила тишина, нарушаемая только потрескиванием костра. Откуда-то с холмов, прошелестев сухой травой, налетел порыв ветра, принёсший с собой запах земли и осыпав их со спины мелким холодным песком; он поёжился от неприятного колкого ощущения и выставил обе ладони вперёд, чтобы согреть их у огня. — Ты мог бы сделать мне одолжение? — негромко спросил Джеймс, и Дэвин устремил на него внимательный взгляд. — Попробую. Гриффит глубоко втянул носом воздух и выпустил его через рот, как будто успокаивая незримый внутренний шторм, сокрушительный настолько, что взволновал бы воду материальную, плескавшуюся неподалёку. — Отнеси меня к морю. Дэвин согласно кивнул, и, встав на ноги, подошёл к Джеймсу, а потом осторожно поднял его и усадил к себе на спину. Тот крепко обнял его — свитер съехал, увлекаемый его руками назад, и впился воротником в горло, — чтобы не упасть, и они двинулись к поблёскивавшему отражением Млечного пути морю, которое в отсутствие солнца казалось почти абсолютно чёрным, как лежавшая за границей горизонта событий или философской дилеммы пропасть. Гриффит, утомившись длинным монологом, почти засыпал, бесцеремонно уткнувшись лицом в волосы Дэвину, и тот, судя по всему, не находил в этом ничего дурного, потому что шёл, не сбавляя шага, вперёд, пока его ботинки не лизнули волны — кажется, тоже уставшие. Говорить им больше не хотелось, а всё больше слушать; но тишину прервали замаячившие в отдалении и стремительно приближавшиеся огни, оказавшиеся, как только взгляд смог отделить тёмные фата-моргановские подрагивающие фигурки от окружавшей их темноты, бледным как смерть Майлзом и Биллом, которые при виде Дэвина и Джеймса издали боевой клич и припустили со всех ног. На бегу они кричали и размахивали фонарями, похожие на напуганных светляков или Pholas dactylus, люминесцентных моллюсков, выбравшихся на берег. Гриффит прикрыл глаза и отвернулся, не желая пускаться в долгие объяснения. — Джеймс, чёрт подери, самонадеянный ты говнюк! «Далеко не уйду»! — гневно разразился Билл, как только отдышался, а Майлз искренне поддержал его многоэтажным, сочным, непечатным выражением, которым Дэвин молча восхитился. — Я тоже рад вас видеть, — скрывая улыбку, кивнул Джеймс. Майлз недружелюбно покосился на его спутника и поинтересовался: — А ты откуда взялся, и кто ты вообще такой? — Это мой старинный друг Дэвин, — сам не зная, почему, поспешил заверить друзей Гриффит, не дав тому и рта раскрыть. — Со мной всё в порядке. — Привет. Не отводя взгляда от «старинного друга», Майлз неодобрительно хмыкнул, но от дальнейших замечаний воздержался, а отходчивый Билл так и вовсе простил Джеймсу все грехи сразу и со скидкой, улыбнувшись и перестав дуться, и запальчиво выпалил: — А у нас палатка сгорела! — Как, у вас тоже? — изумился Дэвин, изо всех сил сдерживая смешок. — Мы всё ждали тебя и ждали, — не обратив на него никакого внимания, продолжил Билл, — и решили запустить одну ракету поменьше для пробы — вдруг увидишь и вернёшься, — а она в воздухе развернулась, и, честное слово, угодила прямо в палатку; хорошо ещё не Дэйву в задн- — Кстати о фейерверке, — перебил его Майлз серьёзным тоном, и Джеймс уткнулся Дэвину в плечо и захохотал, отпуская все внутренние пружины и чувствуя одновременно тепло и облегчение, — мы, кажется, договаривались. — Точно, — кивнул Билл и, подняв фонарь высоко над головой, покрутил несколько раз винт, то убавляя свет, то делая его ярче — подал сигнал оставшемуся сторожить вещи Дэйву, а потом опустил его, и все четверо замерли в ожидании, пока прохладный воздух не рассёк свист первой шутихи. За ней послышались ещё и ещё, а затем грохот, и в небе расцвели, заслоняя звёзды, огни цивилизации, оглушая и ослепляя, и фейерверк, начавшись, не прекращался: он заглушил плеск волн, заглушил учащённое из-за тахикардии сердцебиение, какую-то остроумную реплику Билла, от которой Майлз жизнерадостно загоготал, как умел только он, громко и заразительно, и смех его тоже утонул в этой пламенной феерии. Огонь, потухший у далёкого теперь костра и впитавший в себя слова, сказанные вслух и спрятанные за сомкнутыми губами, перекинулся на планеты и галактики, оставаясь на сетчатке глаза светлым пятном, следовавшим за направлением взгляда, и в его переменчивости Гриффиту чудились фигуры и выражения. Дэвин, ощутив, что Джеймс ослабил хватку, отошёл подальше на сухой песок и спустил его вниз, а потом сел позади, чтобы поддерживать его и не мешать наблюдать. Тот тяжело оперся плечами о его руки и запрокинул голову; глаза его слезились от холодного ветра, ярких огней и усталости и то и дело закрывались, и он с трудом размыкал веки снова. Дэвин не смог сдержать внутренний порыв, который его обратил всего, целиком, в одно бесконечно медленное, бесконечно отдалённо-молекулярное, отчаянное, обречённое движение: он отодвинул, как бархатный занавес, скрывающий бесценное полотно, волнистые волосы со лба своему таинственному ночному собеседнику — завораживающему, притягивающему и отталкивающему одновременно — но, прижавшись к его коже губами, ощутил, что тот мыслями уже вернулся, необратимо и вглубь, во власть и в плен смерти, что здесь, рядом с ним, его больше нет. Гриффит закрыл глаза и замер, вслушиваясь во что-то, что слышно было только ему одному; Дэвин прижал его, ослабевшего и чужого, к себе, и посмотрел в предрассмертное небо. Звёзды, пожираемые восходящим солнцем, гасли одна за другой, и, когда исчезла, растворившись в завихрении света, темноты и облаков, Проксима Центавра, засыпающий Джеймс на руках у Дэвина расслабился и как-то неуловимо смягчился, словно разжимая кулаки после долгой драки, сморенный морфиновым безмятежным сном. — Чечётка в космосе, эй? — произнёс Дэвин шёпотом. — Что ж, удачи с этим.