Особенный

Вероятно, все истории, похожие на историю Партурнакса, начинаются с осознания того, что ты особенный. Среди драконов быть особенным довольно сложная задача, но выполнимая — и Партурнакс знал, что смог ее выполнить, уже тогда, когда Алдуин признал его своим правым крылом. О, это был день триумфа, потому что, конечно же, Алдуин не желал делить свою власть ни с кем, но при этом назначение Партурнакса на столь высокую должность означало, что частичка этой власти теперь принадлежала и ему. Место правого крыла также подтверждало уровень доверия Алдуина к Партурнаксу, а это было приятнее любой власти. Знание о том, что ты действительно нужен, по-настоящему грело душу. Партурнакс возглавлял драконий культ, Алдуин возглавлял дова. Такое распределение устраивало всех, в том числе и самих драконов, которым не хотелось лишний раз вникать в дела культа. Они предпочитали получать выгоду от смертных уже готовой. Партурнакс знал, что никакая выгода не родится, если ее изначально не подготовить. Не подготовить жрецов, храмы, само таинство культа, а также запустить цепочку мифов, неизбежно возникающих вокруг любого бога. Разница была только в том, что Алдуин не был богом. Он лишь удачно заменял аспект Ака в атморском пантеоне, и это была бы одна из лучших афер в истории, если бы только их отцу не было плевать. Возможно, ему было хотя бы малое дело до Алдуина, но прочие дова оставались предоставлены сами себе, и это было одно из тех обстоятельств, что вызывали искреннее негодование у Партурнакса в его ранние годы. Чем же остальные дова были хуже Алдуина? Чем он, Партурнакс, был хуже? Он не уступал Алдуину в уме, и возможно даже, что и превосходил, а могучая сила досталась Пожирателю Мира уж точно не благодаря упорному труду, а лишь по причине перворожденности. Алдуин не был особенным. Он не сделал ничего, чтобы заслужить те почести, что ему оказывались, но дова шли за ним, потому что так было принято. Потому что, скорее всего, так говорилось в древних свитках. Партурнаксу хотелось бы обратить время вспять, родиться первому, сделать все правильно, не так, как сделал его старший брат. Но Партурнакс не умел управлять временем. Он мог только менять настоящее, подчинять себе умы, убеждать их, что Алдуин ведет всех их в бездну — дова, людей, жрецов культа. Так уж получилось, что простой народ послушался его охотнее всего. Уставшие от гнета, они тянулись за любой помощью, пусть даже и от вчерашнего врага. Партурнакс не сделал бы им ничего плохого в любом случае. Он питал неестественную слабость к смертным, но еще большая его слабость состояла в жажде власти. Всепоглощающей, той, что с виду кажется добровольной, но на деле закладывается умелыми словами, прорастает в разумах столь незаметно, что ей начинают противиться лишь спустя поколения. За поколения много чего можно сделать. Много чего можно укрепить. Партурнакс знал, что у него есть достаточно времени, чтобы сделать все задуманное до того, как Алдуин вернется вновь, выкинутый из потоков Тид-Аран словно рыба на берег. Он был так зол. Его ярость кипела так сильно, что Партурнаксу пришлось сдерживать себя, чтобы не упиваться ею при трех смертных, прозванных Языками. Когда Алдуин исчез, остатки его гнева еще звенели в воздухе, в самом мироздании, и отзывались в теле Партурнакса сладкой дрожью. Он сделал Монавен своей твердыней, чтобы непрерывно ощущать присутствие разрыва времени и эхо Пожирателя Мира. Чтобы подпитывать свою гордыню осознанием, что он властвует на одном из Столпов Земли. Если Кин и была расстроена им, она ничего не говорила. Она больше никогда не заговаривала с ним. Партурнакс не считал, что сделал что-то неправильное — он не мог позволить своим братьям погибнуть из-за глупости Алдуина и знал, что если он может спасти хоть малую часть драконов от тлетворного влияния, то сделает это несмотря ни на что. Те дова, которых он смог убедить в свое время, стали его последователями, остальные же, те, что не сумели подавить свои звериные желания, порожденные примером Алдуина, вскоре были мертвы. Отшельников, не принявших ни одну сторону, Партурнакс не трогал, но не отказался бы видеть их в своих рядах, считая, что нейтральную сторону могли занять лишь самые мудрые из дова. Он хотел, чтобы такой мудростью обладали все его братья. Чтобы они чувствовали себя единым народом, с общей историей и общей целью. Пусть они не могли плодить себе подобных, они должны были помнить, как из зверей они превращались в богов. Так или иначе, Партурнакс за своими идеями об идеальном мире не заметил, как история понемногу повторилась. Как люди вновь страдали, вынужденные возносить почести обновленным богам, как раздор вновь поселился в стане дова. Это было задолго до рождения Хьялти. До возвращения Алдуина оставались века, а неизвестный, рожденный от неизвестных родителей, уже поднимался на Монавен, на которой нет и не будет никогда ни семи тысяч ступеней, ни обители Седобородых. — Здравствуй, Тиран, — усмехается норд с душой дова, и к Партурнаксу приходит волнительное понимание, в котором радости и страха пополам. Его отец впервые заметил его, посчитал особенным. Его отцу впервые не плевать. — Дрем Йол Лок. Приветствую, Довакин, — отвечает дова, признавая в своем противнике равного. У норда ясный взгляд человека, знающего свои силы и свою цель. Таким и должен быть дова. Сколько бы ума ни было в Партурнаксе, он в конечном итоге забыл одну простую истину, заложенную в преданиях и пророчествах. Та гласит, что все тираны заканчивают одинаково, а история, написанная победителями, любит называть тираном каждое побежденное зло. Перед самой смертью от рук Драконорожденного Партурнакс думает, что не хочет, чтобы история запомнила его как злодея. Но он никогда не умел оборачивать время вспять.