Две вечности

Одна случайность, одна недосказанность, и целая вечность, чтобы винить… Иваизуми держит лицо парня руками, периодически утирая слезы большими пальцами. Пушистые ресницы слиплись, напоминая своим видом тонкие иголочки. Некогда полный жизни, Ойкава Тоору сейчас больше походил на фарфоровую куклу, которую мастер никогда не закончит, так и оставив валяться на полке с пустыми глазницами и серой кожей. Тоору смотрит из-под полуопущенных ресниц. «Иголочки» начинают трепетать, когда слезы вновь выступают в уголках глаз. Ойкава не понимает, больно ли ему? Но он бы закричал. Тоору тянет руку, то и дело задевая трясущимися пальцами складки белоснежной простыни, которая давит на него, душит и прессует. Хаджиме чувствует, как дрожат пальцы, когда Ойкава касается его руки, лежавшей рядом, не касающейся его, словно боясь дотронуться. Иваизуми идет навстречу, кладет руку поверх одеяла, позволяя сжать. Тонкие, холодные пальцы будто онемели, бессильно пытаясь сжать чужую руку. Иваизуми переплетает свои пальцы с пальцами Ойкавы, сжимая чуть сильней, чем сам Ойкава, словно показывая, как нужно. Слезы, которые больше ничто не останавливает, уже прочертили тонкие дорожки на висках, теряясь где-то в локонах мягких волос. Хаджиме наклоняется над Тоору, невесомо касаясь мокрых ресниц губами, плавно переходя на щеки, а затем уже и губы. Подобный жест не расценивался, как интимный, скорее, как приветственный: — Я ждал тебя, — прошептал Иваизуми в чуть приоткрытые губы, такие же холодные, но такие мягкие, такие любимые губы его Ойкавы Тоору. Иваизуми в тот момент даже показалось, что губы Тоору дрогнули в мимолетной улыбке. Улыбке, которая таила в себе некую грусть и немые слова: «Прости…» Некоторое время мир Ойкавы Тоору ограничивался лишь больничной койкой и тяжелым «белым» цветом, сжимающим со всех сторон. Но одна случайность зародила алое цветочное поле в белоснежной лощине. И ветер выл, будто ребенок, потерянный в алых полях, словно навлекая вечность… Вечность… Чтобы винить и чтобы любить. Иваизуми целует тыльную сторону ледяной ладони, виня себя за эту вечность. Ойкава засыпает, любя его за эту вечность.