7 смертных грехов

— Какого черта?! Алоис мягко, но настойчиво подталкивает Сиэля в грудь, заставляя пятиться внутрь тесной кабинки. — Сиэль, как ты можешь? Мы же в церкви! – Алоис заходит следом за ним, закрывая за собой дверь, подталкивает Фантомхайва пальцем в грудь, заставляя того сесть на низкую лавочку, — Знаешь, для чего ты, нет, мы здесь? Ну конечно же не знаешь – а ведь католическая церковь превращает священника в голос бога, ты только представь! Ну, разве не идиоты? Как было бы замечательно попробовать рассказать кому-нибудь о наших грехах и поглядеть на их вытянувшиеся рожи! Фантомхайв неопределенно пожимает плечами, он не верит в подобную ерунду. На то, чтобы верить в ерунду, нужна масса свободного времени, а у Сиэля его – к счастью или нет? – не было. — Что ты несешь, Тренси? — Давай я тебе покажу, а, Сиэль? Только, знаешь, хорошо бы тебе сидеть тихо. Мало ли что могут подумать люди, застав нас двоих здесь? — улыбается Алоис, той самой своей улыбкой, которая не может обещать ничего хорошего, — Эй, святой отец! Я каяться пришел! Тихие шаги, шорох за стенкой. — Не устыдись, чадо господне, да не скроешь что ты от меня… Алоис корчит рожу, глядя на стену, за которой сидит падре, а Сиэль прикрывает не скрытый повязкой глаз, настроившись на то, что сейчас Алоис будет легко и поэтично врать, растрачивая его драгоценное время на всякие глупости. — Стоп-стоп, святой отец. Говорить тут буду я, — негромко произносит блондин, разглядывая Сиэля, — я вот думаю. Можно ли сравнить вас с врачом? Наверное, можно. Вы так ненавязчиво даете человеку скальпель в руки, чтобы он сам вспорол перед вами свою душу. Правда же? Хотите, я расскажу вам все недуги моей души? — Покаяние ни сиюминутный акт, оно будет постоянно тревожить вашу душу… Алоис наклоняется к решетке, вцепляется в нее пальцами, пытается разглядеть священника, который был за ней. — Я же сказал – молчите. — Тренси, ты мне осточертел. Прекрати это, у меня еще много дел, — одними губами произносит Сиэль. Алоис отстраняется от решетки, рассеянно разглядывая юношу перед ним. Сердитый взгляд из под ресниц, брови вразлет и неизменно кислое, как самые невкусные лекарства в самых дорогих клиниках, выражение лица, которое умные, или желающие таковыми казаться, люди назвали бы «серьезным». — Знаете, падре, я думаю, что люди поступают ужасно глупо, просто рассказывая. Хотите, расскажу? Люди просто выслушивают советы духовников, с умным и серьезным видом качают головами, что так и сделают, со смирением принимают наставления и фанатично крестятся. Но все это игра и лукавство – никто ничего не исполняет, и они ходят на мессы, честно глядя вам в глаза, а потом снова выворачивают свои душонки перед вами здесь, в этой кабинке. Это неправильно! Подумайте – если лечиться от гриппа всеми известными вам лекарствами, результата ведь не будет? Сиэль задумывается над словами Алоиса. Он ловит себя на мысли, что в чем-то даже согласен с ним. Падре молчит, но не осуждающе, нет. Он молчит, он удивлен и подавлен, он не может найти слов, чтобы возразить. Но Тренси изменил бы себе, если бы после этих слов не сказал: — И вот я решил, что правильно будет показать вам грехи. Ведь тогда моя душа точно-точно устыдится! Например – Алоис многозначительно посмотрел на Сиэля – гордыня! Зависть, алчность, чревоугодие, уныние, гнев или – не знаю даже, как назвать – блуд, разврат? – ах, нет! Похоть. Вот что я хочу вам показать, падре. Сиэль возмущенно дергается, пытается вскочить, но Алоис усаживает его обратно, упираясь в его плечи, мимоходом подцепляет бледными пальцами ленту на его шее, очерчивает через рубашку тонкую выступающую ключицу, находит обшитый край и тянет, распуская синий бант. — …Гордыня, — начинает говорить священник, когда Алоис расстегивает верхние пуговки рубашки Сиэля, обнажая из под накрахмаленного воротничка бледную шею юноши, — нужно бороться с ней добродетелью…. — Слышишь, Сиэль? До-бро-де-тель-ю! Смирение, друг мой, понимаешь? Почему бы тебе не начать раскаиваться в этом своем грехе прямо сейчас? – жарко шепчет Алоис, наклонившись к Сиэлю, горячо выдыхая во впадинку между ключиц, но пока не дотрагиваясь до бледного тела юноши губами, а руки уже расстегивали остальные пуговки, тонкие пальцы мягко ощупывали впалый живот, пересчитывали косточки торчащих ребер. — …Похоть, — продолжал священник, — …любая страсть греховна, любое развратное действо, растление тела – грех вдвойне. Демоны, богохульные прислужники Сатаны, искушают и толкают на неосознанные поступки… — Демоны? Ха! Вы не знаете демонов. Слишком правильные, слишком идеальные, слишком отвратительно лощеные. …Моя страсть не в них, а в этом тщедушном тельце – последнюю фразу Алоис шепчет на ухо раскрасневшемуся Сиэлю. Его руки на талии Фантомхайва, спускаются ниже, пальцы скользят по поясу шорт и уцепляются за пуговицу, губы скользят по щеке, горячей от разлившегося на ней постыдного румянца, и шепчут чтобы Сиэль сидел тихо как мышка, иначе какой будет скандал!... «Какой кошмар!» будет напечатано на развороте «Таймса», какое поражающее умы непотребное действо – и где? В церкви! – какие ужасные нравы у молодежи, ах, никакого воспитания! …И все это – между поцелуями в уголок губ, свистящим шепотом в момент, когда выдох еще не сделан, но и вдохнуть – тоже еще рано. Руки Сиэля упираются в плечи блондина, решительно отталкивают его, юноша упрямо отворачивается, подставляя под поцелуй, причитающийся нервно покусываемым губам, щеку. — … Зависть – наиглупейший из всех грехов. Понятие инфантилизма преследует его обладателя, пока тот не раскается… — Слушай, мне кажется, что когда тебя может видеть вот так, переодевать и касаться только дворецкий, это нечестно. Начни с того, что мне тоже можно будет это делать. Это, а можно даже больше, — шепот Алоиса у самой шеи, голос пробирает до костей, сердце пропускает такт, умильная россыпь мурашек по телу. Тренси скользит губами по торчащим косточкам ключиц Сиэля, придвигается ближе. — ...Самый мерзкий грех – чревоугодие. Это удел слабовольных людей, которые не могут ни в чем себе отказать… Алоис усаживается перед Сиэлем на колени. Фантомхайв, лелея смутную надежду отвязаться от этого приставучего типа, упирается ногой ему в грудь; Тренси, ухмыляясь, ловко снимает с его ноги кокетливый дизайнерский ботильон, легко и быстро целует коленку, расцепляя пальцами застежку на гетрах, так же быстро и мягко отводит в ногу Сиэля в сторону, пока есть еще шанс не получить коленом в ухмыляющееся лицо. Алоис нежно касается своей улыбкой живота, размыкает губы, проводит тонкую влажную дорожку языком вверх, целует выпирающие ребра. — Прекрасное анорексичное тело, Сиэль, это моя мечта. Посмотри на меня – нет, правда, посмотри! – этот несносный дворецкий корчит из себя кондитера, погляди, что он со мной сделал, — Алоис игриво покачивает задом, на манер веселой глупой сучки. — …Алчность сродни страсти. Не возжелай, сын мой, большего, и да снизойдет на тебя благодать господня… Уныние, как и отчаяние – является черным, в то время как надежда и вера – белым; нельзя терять веры в лучшее, ибо потеря веры может приравняться потер веры в господа нашего… Алоис, действуя как будто напротив словам падре, ловко обхватывает зубами пуговку на шортах Фантомхайва, вознамерясь увидеть все эмоции юноши здесь и сейчас, а Сиэль, превозмогая нестрогий, но весьма разумный совет Алоиса, негромко вскрикивает, дергает коленками, пытаясь помешать Алоису стягивать с него шорты и белье, тем самым ненамеренно ему помогая. Тренси ласково потирается шекой о живот Сиэля, жмурясь и слушая тихие резкие вздохи-выдохи; искренне радуясь растерянности и стыду, живо написанным на лице Фантомхайва; Алоис с надеждой заглядывает в лицо Сиэля, надеясь не увидеть там презрения или еще чего такого, доставая из глубины души, с запыленной полки сознания свою нерастраченную нежность, которую нужно куда-то деть; а руки блондина творят уже что-то совсем невыносимое, несносные быстрые пальцы обхватывают член Сиэля, изучая, пальцы второй руки мягко надавливают на бледно розовую звездочку, по ноготь входя вовнутрь, Фантомхайв срывается на тихий стон между хриплыми вдохами-выдохами. Ему и неприятно, и стыдно, и мерзко, и любопытно одновременно. Ему не остается ничего другого, как откинуться назад, прижимаясь лопатками к стене тесной кабинки, и неумело раскрываться навстречу рукам и губам Алоиса, сейчас – таким нежным и любящим, тем более, что выбора все равно не остается… Блондин, с упоением разглядывающий Сиэля – горячего, с горящими от стыда щеками, ужасом в синем глазу, не знающим, куда деть руки, и поэтому нервно запахивающимся в рубашку – быстро расстегнул собственные шорты. А падре что-то одухотворенно нес, какую-то фееричную глупость, фанатично прижимая библию к груди, а в то время буквально в полуметре от него Алоис нагло нарушал все заповеди, с любовью прижимая к себе отталкивающее его тело, присваивая его себе, со счастливой улыбкой и легким дыханием, обремененный лишь парой лишних килограмм и смутным пониманием затаенной к нему ненависти сдавлено постанывающего в его жилетку Сиэля. — …Гнев есть неведение мира. Человек, поддавшийся гневу уже не человек, а зверь в его обличье. Гнев есть страшный грех, ибо ведет за собой непонимание, ярость, разрушение... Сиэль со злостью вцепляется зубами в бант на шее Алоиса, ему хочется выть от боли – уходящей, сменяющейся томной сладостью, дрожью во всем теле и приятным покалыванием на кончиках пальцев – но от этого же еще обидней! – но он не смеет раскрыть их с Алоисом. Он глотает свои стоны, ежесекундно глубоко вдыхая, давится избытком кислорода в легких, а Тренси, легкомысленный, но от того искренний в своих редких поцелуях во влажный лоб Сиэля, радуется про себя, когда юноша обхватывает его руками и с негромким стоном сжимает его внутри себя, останавливаясь, не двигаясь больше в такт Алоису, гневно выдыхает, когда чувствует в себе что то, вязкое и неприятное, а блондин успокаивает раздраженного, уставшего, такого… своего – да, теперь он может назвать его своим! – Сиэля, поглаживает по голове, помогает одеться, аккуратно стирает с его тела все следы своего присутствия с ним – и в нем. — Святой отец, я вам так благодарен за вашу речь! Вы мне очень помогли – Алоис тепло улыбается своему Сиэлю, завязывая ленточный бант у него на шее. — Я рад, что с помощью моих слов Бог смог помочь тебе, сын мой. Удаляющиеся шаги за стенкой – ах, провидение! Он что, совсем дурак?! — Хорошо, — произносит Сиэль, надевая ботильйон и вставая. — Ээээ… что? Сиэль глядит прямо в распахнутые от удивления голубые глаза, находит губами губы блондина, и это скорее просто прикосновение, нежели поцелуй, но Алоис прикрывает глаза, принимая неожиданную милость Фантомхайва. Сиэль насмешливо ухмыляется прямо в губы Алоиса , заставляет его пятиться к двери. Только коснуться пальцами замка – и дверь открывается, и Алоис вываливается из тесной кабинки для покаяний, прямо на мраморный пол церкви, а Сиэль, как не в чем не бывало, перешагивает через него и, направляясь к выходу, бросает через плечо: — Хорошо. Теперь ты можешь делать больше.