Уикенд для проигравших

Jaymes Young — Moondust

      — Ты бесишь.       И мяч снова ударяет о пол, снова и снова, оставляет горящие следы на бледной коже, кажется расплывчатым пятном, и сегодня Хината впервые почти ненавидит его. А Кагеяма всё не останавливается. Кричит, командует, даёт пас за пасом, и Хината вынужден принимать, потому что останавливаться — не в его правилах.       Зал заполняют гулкая пустота и звонкие удары о площадку. Под потолком устало мерцают лампочки, и к ним надоедливо липнут мотыльки, залетевшие через распахнутые двери. На улице жарко стрекочут цикады — последняя отдушина уходящего зноя — и мягко светят фонари. Летние вечера в Карасуно тихие, тёплые, но вливающие прохладным лёгким ветром свежесть и новые силы. Однако до зала уносящие зной потоки не доходят, даже распахнутые настежь двери не помогают.       Хината сгибается под тяжестью тела и тяжело опирается на колени, загнанно дышит и утайкой смотрит на упрямого, злого, уставшего Кагеяму. Футболка липнет к коже, пот застилает глаза, Шоё без стеснения натягивает подол почти до макушки и вытирается. Тонкие рёбра ходят ходуном. Кагеяма быстро скользит по оголённой коже взглядом, резко отворачивается и сильнее сжимает новый мяч.       — Ещё раз! — хрипит Хината и разбегается.       Глаза Тобио следят за ним внимательно. От них, этих болезненно покрасневших, давно слезящихся глаз не может скрыться ни одна мелочь, ни одна мысль противника. Вот только душа не видна. И Кагеяме остаётся смотреть только на напряжённо сжатые пальцы, на запястье с выступающей костяшкой и бледную кожу.       Когда он проморгал этого пацана? Возможно, всё от недосыпа. ***       Прохлада медленно разливается по асфальту, таится за шуршащими листами и гуляет по чёрным теням притихшего города. Неясные небесные разводы от давно ушедшего солнца продолжают меркнуть, крутые спуски и подъёмы пока дышат тлеющей жизнью знойного июня.       — Скоро пойдут дожди... — тихо шмыгнул Ямагучи, почёсывая нос под констатацию очевидного, и Тсукишима привычно его проигнорировал. Собственно, ничего другого не ожидалось никем.       Дверь раздевалки скрипнула, и на выбежавшего Хинату обрушилась вся та свежесть, что нёс с собой поздний вечер. Ветерок потрепал прилипшие к сырой голове волосы. Хината закрыл глаза и медленно вдохнул тягучий воздух. А потом вдохнул ещё раз, втянул носом кислород так, что заболели рёбра, и замер, будто на него обрушили ведро ледяной воды. Что было бы как никогда заманчиво.       Тсукки лениво повернулся к расслабленному парню и соизволил отлепиться от стены. Ямагучи тоже поднялся. Шоё всё так же стоял не открывая глаз и наслаждался. Тсукишима едва слышно хмыкнул.       — Ты бесишь.       И это выражало тысячу эмоций: далеко-далеко не злость, а множество невысказанных, не очень важных фраз от ироничного "И долго ты собираешься тут стоять?" до "Я заждался уже". В насмешке Тсукки читались превосходство, убеждённость в своих словах и ещё что-то такое, что можно было увидеть только в его взгляде. О чём не принято было говорить не наедине с этим маленьким рыжим сумасшествием.       Последнему факту Ямагучи даже в какой-то степени был рад, ибо слов, не предназначенных для его ушей, он боялся. Наверное, ему могло бы быть больно слышать их по причинам, о которых не принято говорить не наедине с маленькими ворошащимися в голове мыслями и желаниями.       Когда Кагеяма вышел из раздевалки, задумчиво тронув поскрипывающую дверь, ребята были уже у школьных ворот. Тобио молча посмотрел им вслед, провожая долгим взглядом устало сияющего Хинату и непривычно мягкого (даже издалека видно) Тсукишиму. Омерзительно нескладная парочка. Тобио цокнул и долбанул, закрывая, дверью. Наверное, ему было обидно по тем же невыясненным причинам, что таились у Ямагучи.       Тадаши — третьего — парень не заметил в тени разросшихся деревьев.       На одном из поворотов ребята распрощались и пошли каждый в свои стороны. Ямагучи — снова корпеть над уроками и разрываться от бессилия. Хината — забить на домашку и погоняться где-нибудь во дворе с мячом. Тсукки — задумчиво оглядываться и смотреть Шоё вслед, пока тот не исчезнет в синем мареве асфальта-горизонта. Или пока не обернётся с детским восторгом — помахать, — чтобы насупленно сверлить взглядом недрогнувшую спину.       Кагеяма просто брёл по обочине, собирая кроссовками пыль и мелкую труху, слетающую с деревьев. Смотрел на загорающиеся звёзды и думал, что что-то потерял.       Их, всех четверых, связывала давняя и не очень дружба, общая цель, совместные достижения, завоёванные навыки и подаренный талант. Командный дух, в конце концов! Хотя сейчас казалось, что связь истончилась только до волейбольной площадки. Будто мяч — единственная нить, что пока держит ребят вместе. И дело не в том, что Хината с Тсукишимой встречаются (почти тайно, так, что за версту видно, как они постоянно переглядываются).       Все они теряют что-то важное. Что-то, что не спасает даже привычка быть вместе, работать и жить дуэтом: Кагеяма-Хината, Тсукишима-Ямагучи. В их сердцах творилось неладное, потому что с ними было что-то не так. Неправильно. И слишком глубоко и лично, чтобы поговорить друг с другом. ***       Ямагучи вряд ли мог сказать, что двигало Тсукишимой в тот или иной момент. Он весь для него был загадкой: молчаливый, замкнутый и высокомерно отрешённый. Не значит, что Тсукки погружался в себя: он, наоборот, наблюдал за каждым, кто хоть как-то привлекал его внимание. Медленно следил, запоминал или просто анализировал — Тадаши не понимал, но от невыразительного взгляда не укрывалась ни одна мелочь: ни на игре, ни в жизни. Это очень восхищало Ямагучи. До определённого момента.       Когда взгляд стал цепко следить за одним орущим рыжим недоразумением, как часто раздражённо фыркал Тсукишима. Его глаза запоминали, мозг делал выводы, и при всём здравом заключении, что у малявки нет и полшанса на успех, его результаты всё равно поражали. Конечно, в глубине души, но всё же.       Болотистые глаза Тсукки не останавливались на Ямагучи. Никогда, несмотря на их действительно дружеские отношения. Однако взгляд задерживался на Хинате, с каждым разом всё дольше; проникал сквозь шум, смех и обжигающие яркие лучи Солнца площадки, заглядывая намного дальше. Вкрадчивее. Осторожнее. Будто Луна, лучи которой не обжигают, а лишь пробираются в тёмные уголки и освещают их.       Кагеяма кричал и бросал мяч. Хината падал и тоже кричал. Тобио наблюдал, старательно подстраивался и пытался — неумело, но пытался — сгладить углы. И в передачах, и в их с Шоё отношениях. Поэтому смотрел. Но главного не видел, и оттого бесился, пока Тсукишима усмехался и молча показывал: "А я смог".       Кагеяма ненавидел Тсукишиму. Кей недолюбливал Хинату и изучал его, как казалось, с точки зрения противника. Тобио его не интересовал: связующий — тень атакующего. Ямагучи был же тенью Тсукки, и каждый раз подозревал, что, хоть Луне и Солнцу сложно находиться вместе, они оба — хозяева неба, а удел теней — Земля. Синее марево в вышине было слишком далёким, но таким привычным глазу и родным. Как Тсукки. Как его неприземлённые чувства. ***       Коротышка орал и ничегошеньки не понимал. Вот прям ни капли. Ямагучи впервые хотелось влепить ему хорошую такую затрещину, чтобы остатки мозгов вправились и до Хинаты наконец-то дошло. Что Тсукки ехидничает чаще не от скуки. Что подкалывает на площадке не от зависти, ерошит рыжую шевелюру не чтобы подчеркнуть преимущество в росте. И мозолит глаза почти до самого дома не потому что ему по пути. Тсукки вообще как раз не по пути.       "Он ведь в другой стороне живёт!" — Ямагучи хочет проорать это каждый вечер, когда медленно плетётся сзади ехидничающего, не отстающего, перетягивающего внимание Тсукишимы. Сам Тадаши бесится от такого друга, что уж говорить о Хинате.       "Он всегда молчит по дороге!"       По натуре тихий и миролюбивый, Ямагучи не мог вынести своих чувств. Теперь он понимал Кагеяму, который на каждой тренировке десятки раз орал на весь зал "Хината — придурок!" и не гнушался треснуть товарища по макушке раз-другой, в отличие от Тадаши.       Такие мысли больше грозили не Шоё, а Ямагучи страшной смертью от чувства вины. Не только за то, что он бесился (как непривычно-то) из-за Хинаты, из-за Тсукки, из-за идиотских попыток друга поухаживать (ну а что же ещё это могло быть?), но и от того, что втайне радовался тотальному непониманию Хинатой этих попыток.       Бывали времена, когда от сведённых домиком бровей друга, выражающих просто вселенскую работу мозга, хотелось подойти и закричать прямо Хинате в ухо: "Ну посмотри! Ты же Солнце, а вот, вот твоя Луна! Больше никого, кроме вас, нет на небе — только вы. Не смотри на тени; тени — участь земли, а земля — участь теней. Обернись к настоящему свету!" Однако Тадаши молчал. Потому что у Кагеямы слишком сильно сверкали глаза, отражая обращённый к нему свет. Потому что Ямагучи был такой же тенью. Потому что он вроде как не замечал Тсукишиму, с упорством ищущего способ достучаться до рыжего недоразумения. ***       Атаки были сильны, блоки тоже, а вот подачи — нет. Вообще. По крайней мере, у Ямагучи.       Тот несильно хмурился (потому что сильно не умел), кусал губы и без толку пробовал, а голова была забита не тем. И пропитанная потом одежда липла к телу, а мысли рвались подальше: туда, где блестело на сочной листве и водных гладях яркое солнце и ветер сплетал друг с другом травинки.       Тренер недовольно поглядывал, но не вмешивался, зная, что теорию Ямагучи и так знает назубок. А то и чуть лучше. Пусть прогресс и был налицо, Тадаши всё ещё не мог справиться с мячом, как ни старался. Как ни пытался избавиться от таких лишних сейчас мыслей.       Гладкие швы плавными стежками скользили по пальцу, легко прослеживаясь; скрипящая резина приятно холодила кожу, но совершенно неприятно к ней прилипала, и Ямагучи не мог избавиться от навязчивого ощущения несвободы. В пределах зала, в пределах дышащего пылью, июнем и счастьем города — везде его преследовали мысли, такие липкие и неприятные, что впору было сбегать.       Ямагучи и сбегал, правда, пока только от этих двоих: звонкого Хинаты и (неужели через столько лет — и так просто...) улыбающегося Тсукишимы. Кагеяма в стороне хмыкал, когда Тсукки приподнимал бровь, а рыжий недоумённо прерывал неубедительный бред, сводившийся к бегству, но ничего не говорил. Он же был такой же тенью. Вот только ему хватало гордости не подставляться под прожекторы. Или рентгены. Или как ещё можно было назвать глаза Тсукишимы, что сверлили спину каждый раз, когда Тадаши неумело сворачивал с нахоженной дороги домой.       Он чувствовал себя таким жалким, что его состояние нельзя было назвать даже одиночеством — он был загнан в угол. И не хотел бороться до конца. Потому что у него не было шансов против Солнца — любой луч испепеляет тени. А Ямагучи чувствовал себя сейчас как никогда тёмным.       Может быть, смысл прятался где-то рядом. Возможно, кто-то или что-то должны были наконец сказать Тадаши, что пора перестать во всём цепляться за Тсукишиму, но за днём приходил новый день, за подачей — новая, и ожидание сменялось подавленностью. Он и в волейбольный клуб пошёл лишь оттого, что туда вступил Тсукки. А теперь... выбирать между собственными желаниями?       Желать не завидовать, желать хотя бы мнимой поддержки от Тсукки — правильные желания. А неправильные просыпались ночью: в одиночестве, в свете пекущей на макушку не хуже солнца лампы или на пыльной тропе сквозь сочно-зелёные, но сухие деревья. На тренировках появлялось непреодолимое желание переиграть Хинату, показать, что вот он — Ямагучи! Что все должны смотреть только на него! Что тень может затмевать Солнце. Но ничего не получалось.       Хината сиял точь-в-точь как солнце и бил прямо в глаза, сбивая прицел, осушал горло, мешая извиниться, и нагревал кожу на ладонях, не позволяя чувствовать мяч. Возможно, так он защищал свою Луну: не давал и секунды, чтобы обернуться, стоял рука об руку, прыгал бок о бок и выглядел счастливым. Высасывая, как эгоистично думалось Тадаши, это счастье из него.       Да, Ямагучи завидовал. Чего не случалось по отношению к другим членам команды, но внезапно припекло с Хинатой. И когда тучи закрывали солнце, парень лениво, но злорадно радовался мимолётному отдыху. А потом лето начинало сиять снова, и теням опять приходилось появляться. На площадке, в шумных компаниях... и никогда — в жизнях светил. ***       Игра не ладилась. Это становилось серьёзной проблемой. Не то чтобы Ямагучи (как он сам считал) являлся слишком важным звеном команды, но дело было и не в нём. Лажать стал Кагеяма. Сначала Хината удивлённо рассматривал руку, сжимая и разжимая пальцы, а потом так же недоумённо показал её Тсукишиме. Не Кагеяме.       Кожа не была красной. Ладонь не задела мяч. Ни один удивительный раз (все пасы Кагеямы были удивительны, тут Тадаши ни секунды не спорил, но ещё более удивительным был провал на тренировке).       К концу Кагеяма не выдержал и покинул зал раньше всех. Ямагучи рассеянно смотрел ему вслед, уже привычно сжимая в пальцах тёплую резину мяча, а Хината громко и почти взволнованно выспрашивал совета у Тсукишимы, которому оставалось только пожимать плечами. Команда притихла и подозрительно шушукалась в сторонке, посматривая то и дело на стоящую у выхода троицу. Укай свирепо таращился на Хинату, но тот и сам был напуган не меньше.       Двери в спортзал привычно для этого времени года были открыты; на Ямагучи дул тёплый ветерок, развевая волосы. Мысли стали лёгкими и спокойными. Надоело быть единственным якорем для всех — вот, теперь к нему подтянулся новый. И это уже не прогресс. Это тотальное поражение.       Наверное, он — ужасный человек.       А потом Ямагучи обернулся и увидел пристальный взгляд Тсукишимы. Хотя все его взгляды были пристальными, главное — этот был неравнодушным. Тонкие стёкла очков отсвечивали, разрывая зрительный контакт, и где-то на задворках сознания Тадаши подумал, что снова ненавидит проклятое солнце. Но это было не главным. Сухие губы шевельнулись, и Ямагучи пришлось поднять голову, чтобы уловить, пусть и не сразу осознать безмолвную фразу:       "Ты улыбаешься?"       За окном прогорал июнь, солнце выжигало всё — полностью и без остатка. Но Ямагучи будто на секунду наполнился жизнью. Потому что он не был тенью солнца, он принадлежал Луне. И за то, чтобы далёкая Луна безмолвно наблюдала за ним с ночного неба, можно было пережить этот день. Тысячи таких дней. ***       Тренер неловко перетаптывался с ноги на ногу, повторяя движения Ямагучи. Вот только для Укая это было как-то непривычно, для Тадаши — без разницы, а для Кагеямы, у которого ярче всех горели уши, — наиболее неловко.       Семпаям тоже было неловко, но они-то прятались за широкой спиной тренера, а вот четверо — Кагеяма, Хината, Тсукишима и Ямагучи — стояли на всеобщем обозрении, как на параде, и принимали подарок так же неловко, как и его вручали им.       Укай не мог не ругаться, но никаких видимых причин для неудач не было. Аномально снизились по продвижению только первогодки. Старшеклассники быстро посовещались на стороне и заверили, что выходные для отдыха — вполне достойный срок, а чтобы ребята не скучали, Укай лично подкинул всем четверым билеты то ли в санаторий, то ли просто в обычный спортлагерь, заведующим которого был старый друг тренера. Тоже готовящий у себя молодую волейбольную команду.       Кагеяма попытался возразить, что билеты — слишком дорогое удовольствие, но всё оказалось совершенно бесплатным (у тренеров всегда всё на мази); Хината купился на "порученную" ему сверхважную миссию разведки "вражеских" навыков, Тсукишима просто молчал, и Ямагучи, покосившись на него, тоже не сказал ни слова.       Скорее всего, их просто отправили наладить отношения. Как-то в последнее время первогодки не слишком напоминали будущий костяк команды, а одни потерянные выходные — не беда. Укай заверил, что в "лагере" есть спортзалы. Целых два. А ещё свежий воздух и умиротворяющая атмосфера, на что Кагеяма фыркнул.       Нишиноя и Танака шумели, ёжились в утренних сумерках от холода (и от уничтожающего взгляда Дайчи, подозревал Ямагучи), а потом снова продолжали веселиться. Провожать их вышла почти вся команда. И тренер заодно.       Весьма неплохая перспектива провести с Тсукишимой целых два дня. И поиграть в волейбол — тоже с ним. Ямагучи нравилось. Как и Хинате. Тсукки с Кагеямой воздерживались от комментариев, как и от разговоров друг с другом, но Тадаши не волновали их отношения.       Его волновал старый пассажирский автобус, трясущийся вместе с четырьмя спортсменами и кучей левого сонного, молчаливого народа; извилистая дорога, как тропа уходящая в густую зелень гор; свежие лучи восходящего солнца и тёплая олимпийка Тсукишимы, которую тот не глядя накинул Тадаши на плечи. Потому что тогда, перед отъездом, его трясло от холода, а после — от волнения. И неважно, что Тсукки не сказал ни слова и по обыкновению сел с Хинатой, который что-то громко, захлёбываясь словами, объяснял на остановке, а теперь храпел у окна.       Остро сложенный Шоё почти утонул в большом сидении, потерялся на мягкой обивке и в ярком восходе, и теперь из маленького закутка раздавалось лишь тихое сопение и рыжела торчащая во все стороны шевелюра, которую не затмило даже солнце. Тсукки прикрывал ладонью рот и улыбался, изредка поглядывая в окно.       Ямагучи не мог понять причину его улыбки. Снова поглядел на Тсукишиму и тоже отвернулся к окну, рассматривая зеленеющие в рассветных лучах деревья. Горы перекатывались тяжёлыми валами, кутаясь во влажные, на обочинах — обманчиво-сухие леса. Сине-розовый туман опускался и рассеивался в лощинах, расстилался умирающей дымкой на равнине, где кучками ютились деревенские домики; и чем выше поднималось солнце, тем ниже прятался туман, а после исчезал под палящими лучами.       Кагеяма похрапывал на соседнем сидении, то и дело слизывая сухость с тонких губ — прямо на его чёрной форме умостились яркие лучи. Тадаши тоже становилось жарко, но олимпийка Тсукки хранила его запах, стылую ночную свежесть и была так нелепо не по размеру, что предательски загорались щёки.       Тадаши подумал, что, если тренер решил бросить четверых первогодок одних в глухом лагере, чтобы свести вместе, одних выходных будет недостаточно. Чтобы исчезнуть подавленному состоянию, нужно было долго говорить друг с другом. Но ребята не хотели. И Ямагучи не хотел.       Он запахнулся в жгущую, как реальность, олимпийку и окончательно перестал обращать внимание на ребят, отвернувшись к окну. Напускная свежесть, которую дарило не солнце, а оставила ночь, исчезала так же быстро, как и туман, и привычно начинало палить.       Приближался сезон дождей. ***       Полупустой автобус высадил их на одинокой остановке, когда солнце уже стояло в зените, а цикады стрекотали так, что, кажется, сливались в единый хор с расплывающимся знойным маревом. По идее, зной не издавал никаких звуков, но он отчего-то приближался громче всех летними днями: все слышали его тяжёлую, терпкую, как само преддверье дождей, песню и пытались сразу захлопнуть окна, а влетевшие в дом слова — заглушить кондиционером.       На остановке не было даже лавочки. Дорога тянулась серой полосой в обе стороны от ребят, огибая гористый склон и спускаясь к душному пыльно-зелёному ущёлью: к изнывающим садам и плавящимся под солнцем крышам. Тропка, нужная парням, резко сворачивала с асфальтированной дороги и поднималась в гору прямо за остановкой, прячась в тени раскидистых деревьев.       Тонкий слой бетона, покрывающий гравий, зарос влажным мхом, до которого не добирались солнечные лучи. Асфальт нехотя выползал к повороту, растекаясь бесформенной лужицей у самого начала дороги, но быстро обрывался.       Ребята благоговейно вдохнули, ловя лесную прохладу, и не спеша стали подниматься, ступая по сухой пыльной земле. Солнце просачивалось сквозь ветви, освещая зелень, длинная олимпийка Тсукки, завязанная на поясе, приятно щекотала открытые ноги, и в целом день не мог не казаться прекрасным.       Им предстояло так много успеть.       На перекрученной сосне скромно висела табличка "Спортивный лагерь". Название лагеря было стёрто, и Ямагучи показалось, что они идут навстречу лишь лесному призраку, построенному среди необжитых горных высот.       Острые камни запрыгивали в кроссовки на подъёме, и приходилось останавливаться, прыгать на одной ноге и доставать их оттуда. Хината болтал, Кагеяма хмуро смотрел под ноги, Тсукки с Ямагучи молчали.       Не враги и не друзья. Напарники. Два любовника и те, кому не досталось.       Резкое солнце плавило сосновую смолу, и по склону разливался тягучий, едва уловимый запах. Он был душным, но он нравился Ямагучи. Вдали от раскалённой трассы, от, казалось, цивилизации становилось легче дышать — и Тадаши дышал. Полной грудью, отпуская затаившиеся чувства.       Было хорошо. И жарко. ***       Два потрёпанных жизнью и коррозией волейбольных зала стояли прямо на возвышенности. Солнце так сильно заливало их, что, казалось, они светятся. Ямагучи даже не представлял, каково тем ребятам, которые сейчас тренируются в таком "парнике".       Новоприбывших никто не встречал, кроме хмурого тренера, сварливо представившегося именем, что не запомнил никто. Хината подпрыгивал в нетерпении, Кагеяма с Тсукки тоже напряжённо переминались с ноги на ногу. Ждать никто не собирался — тренировка чужой команды стала и их тренировкой.       Мяч привычно летал над сеткой, но сейчас это напрягало разве что в приятном смысле. Команда чужаков была небольшая, дружная и весёлая. Ямагучи видел: они играли в волейбол с удовольствием; возможно, только ради него. Вряд ли ради более высокой цели, но ребята и не заморачивались, с каким-то немыслимым наслаждением гоняя мяч только ради желания.       Естественно, Ямагучи и его друзья играли по той же причине, но... он не мог объяснить. Удовольствие никуда не испарялось, когда они выходили на площадку ради победы там, в Карасуно. Однако здесь оно чувствовалось острее. Не осталось конечной цели — только процесс.       Ребята по ту сторону сетки играли как любители, и четверых сильных воронов вполне хватало, чтобы оставаться на равных. Мяч не просто летал. Он парил. С каждым упругим толчком, с прикосновением ладони он воспарял и держался в воздухе, не желая падать. Его полёт чувствовался свободнее, потому что груз ответственности на плечах был легче, и Ямагучи дышал глубже, почти не ощущая его.       Хината с Кагеямой воспрянули духом и отыгрывали всё сильнее. Солнце сверкало всё ярче, игра на площадке накалялась под его лучами, а Луна и ночная тень, не мешая, поддерживали её.       Тсукки следил за мячом, угадывал и блокировал. Ямагучи смотрел на мяч, разбегался и подбрасывал, вкладывая в удар если не силу, то лёгкость. И подача летела легко, как свободные мысли в голове Тадаши. Даже если она не была планирующей, Ямагучи всё равно почему-то нравилось. Он был частью команды: частью, которая не могла подвести, решая судьбу игры.       Нельзя было так мелочно думать об общей цели. Тадаши всё равно старался, друзья его поддерживали. Но он не получал результата. Они забывали про его ожидание. И каждый, играя, смотрел на противника без Ямагучи. Ему оставалось стоять с запасными и завидовать — почти как Хинате, но по-другому. И винить на волейболе оставалось не судьбу, а себя: игра верит не в удачу, а в собственные силы.       У Ямагучи этих сил ни на что уже не оставалось.       Поэтому он был рад потягаться с заведомо слабым противником. Их тренер был покрикливее Укая, но ребята по ту сторону только заводились, облизывали сухие от жаркого дыхания губы и хищно следили за мячом. Они тоже чем-то напоминали воронов: жадные, охочие до всего "съедобного" в волейболе и упрямые каждый как три Хинаты вместе взятые. Они наслаждались секундами, когда держали мяч в руках, но ещё больше — каждым забитым очком.       Хината с Кагеямой тоже заводились, порывисто стирая со лба мешающий пот. Тсукки напряжённо поднимал руки перед подачей Ямагучи, переминался с ноги на ногу, и один Тадаши, наверное, всё не мог выбросить из головы мешающие мысли. Они мешали бить по мячу так, чтобы летел планер, не давали сосредоточиться на игре — лишь автоматом принимать несильные атаки и направлять подачу вперёд.       Но никого это, похоже, не волновало. ***       Ямагучи зябко подёргивал плечами на веранде, облокотившись на деревянные перила. Поверхность была шероховатой и колючей — видимо, дерево строгали против волокон, — но Тадаши не отнимал рук, получая очень маленькое садистское удовольствие от слабых покалываний в районе локтей. Мимолётная боль была незначительным напоминанием о том, что жизнь на этой планете существует, а не представлена эфемерной гипотезой.       Старые грубые щепки ещё не застыли в подрасплавившемся прозрачном лаке: они слегка липли к рукам, поэтому Ямагучи старался не дотрагиваться до перил ветровкой. Чёрная кофта размера на два больше была уютно свёрнута и устроена в ладонях Тадаши, согревая их.       Ямагучи ёжился от прохладного вечернего воздуха, но чужую кофту надевать не хотел. Во-первых, потому что потом он её точно бы не вернул, как намеревался сделать сейчас. Во-вторых, эта ветровка сегодня была не нужна: Ямагучи хотел чувствовать холодный, казалось, древний горный ветер, нотки которого проскальзывали даже в обычном летнем ветерке. Здесь, в глубине гор, он почувствовал себя как никогда свободным — почуял, словно дорвавшийся до полёта воронёнок, ещё когда поворачивал к земляному склону, топча мох на асфальте.       Лагерь стоял на маленьком плоском выступе, и перед Ямагучи внизу расстилалась целая жизнь: сонное, тускло горящее фонарями ущелье, перекатывающиеся монолитные горы и бесконечное звёздное небо над ними. Среди заросших вершин парил туман, холод, и какие-то неземные духи, похоже, отделяли эту картинку от всего внешнего мира.       Небо висело низко-низко, но было настолько глубоким, что дотянуться до него и Млечного пути не представлялось никакой возможности. На сотню километров вокруг не слышалось ни шороха: даже возгласы Хинаты растворились в общей тишине (или он просто целовался в кустах с Тсукишимой). Воздух казался свежее, мир шире, чувства легче — это было "во-вторых".       Рыжее "в-третьих" выпрыгнуло наконец из кустов счастливым и понеслось внутрь гостевого домика, поближе к футонам, хлопнув по плечу замершего Ямагучи. Хината сиял до безобразия ярко даже в такой сумеречный вечер, но это, пожалуй, впервые не вызывало зависть — только лёгкую усмешку. К солнцу невозможно было не привыкнуть, как и к Хинате. Он где-то навязчиво, где-то нет освещал чей-то путь и ничего не просил взамен: просто светил по своей природе.       И глаза Шоё ярче всего сияли рядом с другим светилом. Слишком ярко: Ямагучи хотелось передёрнуть плечами — сегодня это можно было делать от холода и не вызывать подозрений.       Ещё у рыжей причины была дурацкая привычка: цепляться за Тсукки. За футболки (за самый низ обычно), за руки, за олимпийки и толстовки — за них особенно. Это было глупо, кому-то казалось милым, Кагеяма ворчал, что они выдают себя с головой, но в Тадаши это всегда что-то надламывало.       Он комкал в руках тёплую ткань и боролся с желанием прижать к груди и вдохнуть чистый лунный запах. Потом вздохнул и просто молча, мягко упёр её в грудь Тсукишиме, который как раз начал подниматься по ступенькам. Сзади маячил Кагеяма, приплёвшийся из зала, но Ямагучи заметил его только краем глаза.       Он нерешительно взглянул в глаза, увидел только отсвет очков и шёпотом пожелал спокойной ночи. Тсукки дёрнул уголками губ, перехватил кофту, коснувшись чужой руки, и кивнул в ответ. Им не нужны были слова. Им нужно было время; по крайней мере, Ямагучи.       Если бы кто-то пару десятков минут назад увидел одинокого парня, смотрящего в послезакатное небо и комкающего в руках олимпийку, он бы подумал, что тот ждёт луну, дабы полюбоваться. И он действительно её ждал — беда в том, что не на небе.       Звёзды этой ночью были по-прежнему глубокими, но они дарили свой свет не Ямагучи, и луна ожидала только восхода, не смотря на мелочные земные тени.       Это казалось правильным. Чем ярче сияла Луна, тем гуще становились тени: они наполнялись силой, мешали ночные краски друг с другом, и неважно, кому сверкало светило. Но почему-то от этого становилось не по себе: не завидно уже, но горше, что ли.       Теням в эту ночь не спалось. Футон мешал ставшей резко лишней прохладой. А Ямагучи сам не мог понять своих чувств. Это не зависть, не ревность, не любовь — чарующая тоска, какая накатывает только в лёгкую лунную ночь. ***       Хината безустанно прыгал вокруг чужой команды, и Ямагучи мог бы сразу догадаться, что такому надоедливому компаньону не откажут. Ребята смеялись, с долей недоумения смотря на этот рыжий моторчик, Тсукишима хмуро посматривал на компанию, а Тадаши снова готов был поспорить, что их расписание на сегодня решено.       Кагеяма стоял под раскидистым деревом — одним из многих — и зевал. Похоже, ему, как и Тадаши, в эту ночь не спалось.       Хината строил свои грандиозные планы, касающиеся атак, и Тсукишима, судя по всему, не собирался оставлять его одного. Они ушли с другой командой и тренером пораньше утром, когда роса не до конца выветрилась из чахлых кустов, и заняли основной зал, тот, в котором играли вчера. Более маленький и старый, похоже, переходил в безраздельное владение оставшихся.       Ямагучи смотрел в спину Тсукки и не понимал, зачем ему дополнительные тренировки, даже ради Хинаты. Он и так почти отличный игрок. Не ровня звёздному дуэту первогодок, конечно, но если захочет, в своей области перегонит их в любой момент.       Тсукки не хотел. Видимо, он просто шёл за Солнцем.       Теней с собой не взяли, оставив позади, и обоим оставалось только смотреть светилам вслед: одному — растерянно, другому — хмуро.       Теперь мяч летал по площадке, и Ямагучи с каким-то неясным удовольствием долбил по нему от души, стараясь перегнать Кагеяму. Ржавые крепления сетки натужно скрипели, когда мяч агрессивно вжимался в пыльные и сухие волокна, заставляя их трещать.       Ребята разогревались, зал тоже, и кровь в теле начинала разгоняться, а плечи — ныть. Натужно работающие мышцы не давали работать мозгу, впервые за несколько недель (ну хорошо, или месяцев), и Ямагучи был как никогда этому признателен.       Они не смотрели друг на друга. Кагеяме оставалось лишь тренировать подачи, поэтому он зло прыгал и атаковал другую сторону площадки всё напористей. Тадаши тоже первые несколько минут с размаху бил по мячу, вкладывая в удар всю силу и странную утомляющую досаду. А потом перегорел.       Бесящийся Кагеяма уже перестал быть главной точкой отвлечения. Ямагучи, больше не обращая на него внимания, плавно поднял мяч, яростно отскочивший от стены, получил прожигающий взгляд в спину и выпрямился. Мысли перетекли к планеру, став ясными и спокойными.       Пустота зала гулко отдавалась эхом в ушах: все посторонние, если они и заходили, быстро сбегали от свирепого брюнета, подающего словно перевоплотившийся дьявол. Духота просачивалась во все щели, и даже рыжеватая тень не спасала теперь от неё.       Может быть, стены были выкрашены так, может быть, пыльная тень, редкие лучи наравне с духотой создавали в небольшом зале такую атмосферно-старую, полуосвещённую терракотовую картинку. Никто из пары не удосужился найти выключатель — утреннего света и своих инстинктов вполне хватало, чтобы попасть в прыжке по мячу.       Кагеяма бил и бил, Ямагучи посылал мячик в полёт, и непонятно отчего было хорошо и плохо одновременно. Свобода мимолётного отрыва от земли вызывала улыбку, одиночество заставляло скрежетать зубами. Никто их не оставил. Никто не предавал. Просто тени жили только среди теней. И ещё всегда возвращались к своим светилам.       К обеду Кагеяма плюнул на это занятие, и, раз уж бесполезно было тренировать с Ямагучи что-то кроме подач, он решил перекусить и, может быть, наконец-то отдохнуть. Из большого "светящегося" зала раздавались свистки и обрывистые крики, но никто оттуда не выходил. Как и не входил.       Кагеяма спрятался в гостевом домике с пачкой завариваемого полуфабриката, Ямагучи смотрел на соседнее залитое солнцем здание не отрываясь, о чём-то глубоко задумавшись, пока перед глазами не расплылось огромное белое пятно, а костяшки, сжимавшие скрипящий резиновый мяч, не заболели.       Он обернулся, взглянув в глубь темнейшего сейчас зала, и со вздохом признал, что с удовольствием предпочёл бы подачам холодный чай с чашкой тёплого риса.       Но идти за угощением было не к кому, к тому же есть в одиночестве было не то чтобы непривычно, но всё же было приятнее делать это в компании Тсукки.       Ямагучи ещё немного погонял мяч, но тот неизменно закручивался над сеткой. Видимо, это действительно было бесполезным занятием сегодня — стоило просто пойти и отдохнуть среди этих знойных лесов, широких гор и "умиротворяющей атмосферы" — не физически, а морально.       Пока относил мяч, встретил спешащего тренера. Тот поцокал, конечно, на слоняющегося без дела игрока, но ничего не сказал: то ли Укай запретил сгонять семь потов с этих четверых, то ли все уже были расставлены по местам на сегодняшней тренировке. Только ворчливо указал дорогу к мелкой горной речке, текущей неподалёку, и настоятельно посоветовал проветрить мозги.       Ямагучи советом проникся, справедливо рассудив, что это единственное полезное дело на сегодняшний день, которым он может заняться, и пожалел, что не запомнил имени тренера и не смог его нормально поблагодарить. Тот уже бойко поднимался по маленькому склону с мячом в руке.       Для прогулки много не требовалось. Тадаши быстро закинул мячик в крошечный домик-тренерскую, там же оставил олимпийку. Он недавно отрыл её на дне рюкзака с вещами, и по-хорошему стоило отнести кофту обратно, дабы не потерять, но встречаться со злым Кагеямой не хотелось. Во-первых, он был страшным (у Ямагучи мурашки от него шли, совсем не как от Тсукишимы), а во-вторых, парень не желал портить настроение ещё больше — оно уже было так себе.       Бутылка воды осталась в их же домике наедине с Тобио. Тадаши оптимистично понадеялся, что в тени деревьев он не так сильно захочет пить, а на крайний случай утолит жажду в чистейшем горном ручье. Назвать речкой этот змейкой вьющийся поток можно было с натяжкой, разве что после сезона дождей.       Причудливо закрученные сосны слабо прикрывали от солнца; уставшие от особенно сильной в последние дни жары широкие листья вяло опустились, не желая принимать на себя удар жестоких лучей. Тадаши с пыхтением прошёл этот сухой участок на крутом склоне, неумело переделанный под сад, и наконец-то пробрался в лес.       Узкая тропка лениво вела путешественника по самой кромке густых темнеющих зарослей и солнечного обрывистого спуска, поросшего чахлыми кустами, а потом резко сворачивала в густую тень дикого леса. Духота стояла и тут, но Ямагучи уже слышал шуршание воды, бегущей по каменному дну, и это вселяло в него определённый оптимизм.       «Речка» текла всего в сотне метров от лагеря, и после тренировок многие были бы не прочь окунуться в ней раз-другой, однако то расстояние, что отделяло спортзал от ручья, вырастало перед жаждущими крутым склоном и густыми зарослями. К тому же дно было плоским, а речка неглубокой, так что максимум можно было умыться холодной водой и насладиться прохладой в тени берега.       Тропа продиралась сквозь надоедливые колючки и выводила к мостику, перекинувшемуся через реку. Он был таким же старым, как и этот затерянный в горах лагерь, приземистым и скрипящим. Сухое дерево местами трескалось, только низ был слегка влажным, с редким мхом по углам; перил не было, а если сесть, можно было достать ногами до свежего потока.       Ямагучи не удержался, сбросил кроссовки, аккуратно поставив их рядом с собой, и с наслаждением опустил пятки в ледяную воду. Сначала, конечно, захотелось с криком отскочить, но потом взмыленная разгорячённая кожа привыкла, и Тадаши с наслаждением откинулся назад, опираясь на руки. Тсукки мог бы, наверное, достать и до камней, поводить по скользкой глади ступнями — Ямагучи едва дотягивался кончиками пальцев.       Зной как-то лениво спал. Солнце уже не так сильно припекало, заволоклось прозрачной сероватой дымкой, и только духота стояла по-прежнему невыносимая. Лоб Тадаши покрылся испариной, а губы стали грубыми и сухими. Он пару раз облизнул их, потом посмотрел на пробегающий под ним поток и решил, что шансов умереть прямо сейчас от жажды у него больше, чем умереть от какой-нибудь гадости в воде.       Ручей был прозрачным как слеза. Тадаши побоялся прыгать на довольно скользкое дно прямо с моста, поэтому быстро обогнул свою стоянку и прямо босиком спустился к берегу.       Вода доходила ему до икр. На самой середине попадались ямки, почти доходящие до колена, но Ямагучи далеко заходить не стал. Остановился там, где поток омывал ноги чуть выше щиколотки, и с наслаждением попробовал ледяную воду на вкус. Он жадно пил и не мог остановиться, один раз едва не пропустив маленький узкий лист, какие лодочками медленно плыли по течению.       Вода оказалась вкусной. Ямагучи с азартом наклонялся, чтобы зачерпнуть её руками и потом быстро поднести ко рту, пока она не утекла между пальцев и не расплескалась. Парень насытился только тогда, когда, кажется, заболела спина.       Зубы сводило от ледяной свежести, пальцы на ногах поджимались, стараясь уйти от холодного горного потока, зато глаза Ямагучи сверкали и губы с щеками от прилившего жара стали красные-красные. Тадаши пытался немного отдышаться, смотря на своё колышущееся, расплывчатое отражение. Небо в воде казалось серым, и Ямагучи, подняв голову, убедился, что так оно и есть.       Сезон дождей приблизился вплотную и встал за спиной.       Парень побежал за кроссовками, правда, только поскользнулся и разбил коленку. Он знал, как это начинается: после того, как накроет духота, тучи начинают незаметно приходить; после того, как они закроют солнце, до дождя — считанные минуты.       Когда Ямагучи наконец доковылял до кроссовок и начал их натягивать, по чистой водной глади начали расходиться первые круги. Ручей стал течь быстрее, задевая самые уголки досок у моста: значит, с дальних склонов уже начала прибывать свежая вода.       Ямагучи это теперь не интересовало, и он не стал присматриваться. Первые капли начинали медленно постукивать по оживившимся листьям, радостно кивающим дождю в ответ. Небо стало темнее, и тени робко исчезли, спрятались в самых укромных уголках. Тадаши тоже хотелось быстрее спрятаться: после начала дождь разгорался всё сильнее и сильнее, и через минуту сверху уже лился настоящий ледяной поток, а через десять — свирепый тропический ливень.       Тадаши и так замёрз, стоя в холодной воде, а теперь ещё и сверху капало всё быстрее, затекало за шиворот обжигающими каплями и лениво смывало с коленки кровь.       Дорогу развозило всё сильнее. Мелькнула паническая мысль, что с обрыва, по которому вела тропа, он спустится уже кувырком. Почва и пыль быстро превращались в мягкую вязкую жижу. Капли больно били по плечам, футболка плотно облепила тело, и вокруг нарастал шум обрушившейся стихии. Листы низко пригнулись под натиском воды, Ямагучи задыхался под спадающими потоками, напрасно стирал влагу с глаз и пытался найти укрытие.       Он попробовал пробраться сквозь залитую чащу, но после того, как упал на раненую коленку, оставил это дело. Под ногами стремительно набирали скорость ручейки, грозившие на склоне превратиться в потоки.       Вдалеке слабо послышался чей-то голос (или это был крик), но ветер тут же унёс звук. Ямагучи посчитал, что сейчас ему могло послышаться всё что угодно, но крик повторился, а через секунду парень с трудом смог увидеть расплывчатый силуэт.       Он беспомощно стоял и вглядывался в темноту, надеялся, что ему не померещилось, потому что пропасть в ста метрах от лагеря из-за стихии было бы очень глупо. Коленка саднила. Гром оглушал.       А после в груди будто что-то встрепенулось, когда руку больно обхватили грубые пальцы и по затылку с хлюпаньем проехалась тяжёлая ладонь. Влагу с глаз практически выбили, и Ямагучи, щурясь и моргая, с удивлением рассматривал Кагеяму, будто видел в первый раз. Тот был по-прежнему злым. Орал что-то про идиота, про то, что у Тадаши вместо мозгов макаронины (почему они, парень так и не понял, но, видимо, это было самое блестящее сравнение в словарном запасе Кагеямы).       Тирада продолжалась долго. Ямагучи подозревал, что связующий просто выпускает пар, и повод не так уж и важен, но всё равно смиренно благодарил за заботу. Да, подобная помощь оставляла синяки на веснушчатом плече. Да, с таким рвением Кагеяма мог бы трактор через заросли протащить, а уж на разбитую коленку он и не взглянул, как не замечал и хромоты Ямагучи. Однако Тадаши отчего-то было приятно, что хоть кто-то забрался к чёрту на кулички, чтобы вытащить его.       Склон действительно развезло, но, судя по жирным грязевым разводам на белой футболке Кагеямы, его это не останавливало. Автоматически это не должно было останавливать и Ямагучи, раз уж он служил прицепом (в крайнем случае балластом — парню не хотелось думать, что якорем). Когда Тадаши в десятый раз поскользнулся, брюнет всё же удосужился оглянуться, с тяжёлым вздохом убить парня взглядом и свернуть в кусты.       Оказывается, в этом же заросшем саду ютилась беседка. В гуще раскидистых веток была видна только покосившаяся часть крыши, выполненной когда-то в традиционном японском стиле. Ямагучи даже не заметил её, взбираясь к ручью, а вот Кагеяма, видимо, успел вчера обследовать здесь всё.       Сама беседка почти разрушилась. Старые подпорки, удерживающие её на крутом склоне, съехали, поэтому Ямагучи с опасением входил внутрь. Хотя других вариантов всё равно не оставалось.       Доски под ногами скрипели, а некоторые слабо хлюпали от собравшейся в трещинах воды. Дырявая крыша не спасала от ливня, зато оглушающий ветер затих за стеной из кустов и низеньких деревьев, плотно вставших друг к другу.       Ребята неловко постояли, давая друг другу время отдышаться. Тадаши попытался робко поблагодарить напарника, но получил только насмешливый взгляд в ответ. Вот умеют же они с Тсукки унижать глазами...       Тадаши сам понимал, что выглядит как девчонка. Дрожит от холода, идти не может и выдаёт своё смущение с головой. Кагеяма только смотрел на него с усмешкой, скрестив руки. Он-то муками совести никогда не мучился от того, что подводит кого-то, что не может сам справиться...       Ямагучи наконец решился поднять взгляд на него. Чёрные глаза насмешливо блестели, отражая только редкие вспышки молний. Гордая тень. Никогда не прячется, не перетягивает внимание там, где проиграл, но упрям тогда, когда может победить. Ямагучи не любил таких людей.       Вместо громкого упрямства должна быть тихая упорная работа. Вместо надменности — преданность. Вместо Солнца — Луна.       Но Кагеяму все эти теории и принципы, похоже, не волновали.       — Ну что, отдохнул?       Он глянул на едва утихшее небо. Вряд ли Тобио нужен был ответ, он только для приличия потоптался на месте, пока Ямагучи, сжав зубы, поднимался с мокрой, колючей от трещин лавки.       — Дождь ненадолго утих, надо теперь успеть до лагеря, — бросил брюнет через плечо. Потом отвернулся, чтобы развязать на поясе ветровку, и кинул её Ямагучи. Тадаши её удивлённо поймал. Задать вопрос ему не дали: — И так руки вечно ледяные.       Парень похлопал глазами, задумчиво посмотрев в спину уходящему Кагеяме и сорвался с места, на ходу застёгиваясь. Неожиданно захотелось с дерзостью спросить:       — Ты... А ты что, проверял? — и получить смешок в ответ. Связующий вообще был неразговорчивым. И угрюмым. Как Тсукишима.       Ветер со свистом сдирал листву с хрупких веток и уносил прочь отчуждение между двумя напарниками. А может, просто обманывал. Ямагучи кутался в скользкую грязную олимпийку (совсем неприятно) и не мог понять.       Луна и Солнце скрылись за тучами. На Земле впервые остались только тени.       Они больше никому не принадлежали. ***       Серые потоки, отсвечивая, лились по полу. На четырёх старых футонах было удивительно мягко; пахло сыростью, пылью и свежими бинтами. Грязная одежда забытой кучей валялась в углу, и разгребать её не хотел никто из них двоих.       Молчание не напрягало. Ямагучи всё ещё немного досадовал на свои перепады настроения и маленькие слабости, перерастающие в большие, а Кагеяме было всё равно. За тишиной не таилось никакого подтекста. Капли били по стеклу, по веранде, по сухому, дышашему отдушиной дереву и затекали в укромные уютные щели, где уже прятались тени.       Нужно было прятаться тщательнее.       Теперь Ямагучи как тень не мог никуда убежать — только с робкой благодарностью принимать свою кружку чая из мозолистых пальцев и устало улыбаться. Никому его улыбка не была нужна, но в этом лагере, почти на краю известного мира, ему хотелось делать то, в чём другие не нуждались.       Кагеяма по-прежнему относился ко всему молчаливо и равнодушно. Он передёрнул плечами и сел на пол рядом со входом, невольно заставляя сравнивать себя с брошенной собакой.       На футонах по-прежнему было сухо, а под маленьким одеялом, вырытом из закоулков домика, — тепло. Оно хоть и казалось крошечным, но всё же могло бы согреть двоих сероватых ребят, тоскующих о чём-то своём.       Ямагучи не стал предлагать присоединиться к нему. Тобио глядел и глядел куда-то вдаль, где темнел силуэт спортзала с запертыми там ребятами, и, кажется, о чём-то очень серьёзно думал. Тадаши не хотел его отвлекать. Зачем, когда причина душевных метаний идентична его?       Это было похоже на очень несерьёзную комедию, где автору наплевать на чувства героев.       Парень усмехнулся и уткнулся подбородком куда-то в коленку. Тишина не давила, и ожидание медленно тлело, подогреваемое остатками чего-то большего. Обе тени ждали, и казалось, откройся сейчас двери большого, покрывающегося ржавчиной зала и выйди из него Солнце, всё встало бы на круги своя. Но зал молчал. Дождь гремел. А у ребят было время подумать — куча минут ожидания.       Кагеяма размышлял о своём, постепенно принимал какое-то очень важное решение, а Ямагучи думал о том, что они ждут их по-разному: Кагеяма больше физически, плетясь за своим Солнцем день и ночь, а Тадаши — мысленно, появляясь сразу, когда его позовут.       Он сидел на футоне и чувствовал себя вполне комфортно, а Тобио косился в окно и слегка грыз губы. Оба не смотрели друг на друга, как, впрочем, и всегда. Мысли в голове роились словно пчёлы, и Тадаши подозревал, что у него их было гораздо больше, чем у Кагеямы.       Тот хотя бы обдумывал не мучаясь; что — неизвестно.       Далёкая загадка далёкого дня. Никакой посредственности, никакой слабости — одна рыжая оставалась разве что привязанностью. Он мог бы стать самостоятельным светилом, ну, по крайней мере, звездой. Или чем-то в этом роде.       Хмурый. Одинокий. Как Луна...       Тёмные глаза метнулись к нему:       — Ты прекратишь?       ...Нет. Целый космос.       Ямагучи задумался и не услышал вопроса, пока глаза с мириадами звёзд внутри не приблизились к его, совершенно обычным. Сильные руки с жёсткой кожей — жалящие следы на руках ещё помнили эту шероховатость — прошлись по одеялу и вдруг сильно сдавили его с обоих концов, заставив воздух преждевременно выйти из лёгких.       — Ямагучи. — Он судорожно вдохнул новую порцию кислорода, а получилось как-то громко и не в том смысле. Сухие губы шевельнулись: "Да?" — Не беси меня.       И отпустил.       А маленькая Солнечная система в голове Ямагучи рухнула, исчезла за тучами и рассыпалась на крошечную звёздную пыль, а лунная попала на глаза и заставила их заслезиться. Он устал. И сокрытие грязной тайны было хуже всего, зависть — больнее. А теперь он увидел, что тень по имени Кагеяма никогда ею не был, и понял, что все созданные им чувства — ложь.       Кагеяма никогда не стоял в тени. И не притворялся ею, а эта стойкая гордость — просто смелость, с которой он смотрел в глаза своему рыжему наваждению. Солнце сияло где-то глубоко в вышине.       А Луна никогда не светила ему. Не поворачивалась. Не сияла. И жалок был только он, даже не Кагеяма (который любил, наверное, сильнее), а он — веснушчатая тень несуществующего спутника.       Напарник, кажется, запаниковал, пытаясь вытрясти из Ямагучи, что стряслось, даже неумело извинился за излишнюю грубость, но получил только тёплые потоки слёз на пальцах, проезжающих по щеке и веснушкам, и дрожащие губы на футболке.       Тадаши сорвался, не мог остановиться и выплакивал, наверное, всю ту горькую реальность, от которой успел закутаться в роль вечной тени. Кагеяма мало что понимал из потока бреда, но посудил, что парень сам справится. В конце концов, он видел, как этот мелкий смотрел на Тсукишиму. Почти как сам Тобио на Хинату. Когда-то.       — С-скажи, я похож на Солнце? — заикаясь, спросил Ямагучи. Кагеяма пожал плечами, неосознанно поглаживая сыроватые, отливающие болотным волосы. Хотя он удивился, почему парень не назвал имени, но уж кому как нравится.       — Такой же мелкий, — хмыкнул связующий, — неуклюжий и бесполезный. Точь-в-точь Солнце, отвечаю.       Тадаши хрипло хрюкнул и рассмеялся, комкая футболку в кулаке. Тёплую, свежую и не свою.       — Эй, зальёшь мне её соплями — заставлю стирать вручную! — заорал Кагеяма, опомнившись, но Ямагучи только посильнее сжал руки.       К чёрту тени. Он — человек.       Вернувшимся с тренировки Хинате и Тсукишиме в кои-то веки пришлось спать по разные стороны, потому что на самой середине сопели в обнимку их друзья, развалившись кто как, и, похоже, не собирались друг от друга отлепляться. ***       Ленивые капли постукивали по утомлённо качающимся листам, наполненным свежеприбывшей свежестью и сочностью. Тонкий слой пыли собрался в комочки грязи, но в основном земля, перемешанная с горной породой, не скользила под ногами — только иногда и совсем чуть-чуть. Острые камушки, отмытые от почвы, попадались гораздо чаще; на особо крутых участках широкой горной дороги приходилось спускаться боком, и тогда они собирались под кроссовками целыми кучками. Все морщились, когда в обувь залетали маленькие острые камни, но доставать их на грязной земле было бесполезно.       Основная команда и тренер попрощались с ними в лагере, а пару мальчишек отправили, чтобы помочь гостям с крутой дорогой. Те, впрочем, не были особо полезными: скакали по лужам впереди и болтали с Хинатой.       В рюкзаках оказалось два зонта, в их компании — одна парочка и двое оставшихся. Расклад человеческих сил был понятен, но Кагеяма всё равно бурчал и тихо фыркал, когда довольно цепляющийся за здоровяка Хината попадался на глаза.       Ямагучи, наоборот, пытался никак не прикасаться к своему оппоненту, но неволей поскальзывался, прятался от надоедливых капель и поэтому тоже робко придерживался за Тобио. Тот от таких прикосновений хмуро поглядывал на смущённого парня, но, на удивление, ничего не говорил. Зато потом тихо разражался короткой тирадой на ухо, смотря на незаметно обжимающихся друзей. Кому она предназначалась — неизвестно.       Тсукки один раз оглянулся, чтобы проверить Ямагучи, но, увидев их, быстренько отвернулся и подозрительно затрясся. Нечасто Тадаши мог рассмешить друга, но сейчас он впервые за долгое время раздражённо на это цыкнул. Кагеяма по обыкновению проорал что-то про придурков, перехватывая зонт и неосознанно прижимая к себе Ямагучи.       В туманной тишине дождливого леса очередная тирада прозвучала громко. Настолько, что уши впереди идущих мальчишек заалели, заставив Кагеяму прикусить язык, а Ямагучи смущённо улыбнуться, всего на секунду.       Это было почти интересно. Вдыхать дикий горный воздух полной грудью. Смотреть в вышину без страха и видеть совершенно чужое солнце. Ночью не поднимать головы. Ощущать едва уловимое тепло под боком и робко улыбаться.       Переглянуться, встретиться с тёмными глазами и понять, что самыми важными звёздами могут быть даже обычные веснушки на щеках. Почти Млечный путь, выстроенный на коже.       Ямагучи не переставал смотреть в спину Тсукки, но со странной лёгкостью позволил себе отводить взгляд. Как после долгой болезни, когда больной наконец-то вышел на улицу и окунулся в океан красок, от которых зарябило в глазах после белого цвета палаты... футболки.       Вокруг теплела ожившая зелень, спину согревали мяч в рюкзаке и новоприобретённые крылья — силы для упорных тренировок, — а сбоку обжигало чужое дыхание. Волнительнее, чем новый матч. Интереснее, чем свои фантазии.       Перед самым поворотом, когда все с облегчением спрыгнули на хлюпающий мох на асфальте, Кагеяма просто сложил зонтик и вздохнул поглубже, расправив плечи. Он тоже что-то для себя решил. И первым двинулся навстречу беззаботному Хинате, не забыв дёрнуть забывшегося Ямагучи за собой.       Они могли быть кем угодно. Хоть забытой пылью в космосе, хоть неотступными тенями, главное — не форма, а содержание. Этих четверых не могла связывать только площадка, их связывало то, что находилось внутри, — незримыми нитями: новыми и старыми, крепкими и не очень.       Они были опутаны. Ходили как маленький кокон. Переродится он во что-нибудь или нет — большой вопрос, но пока он был лишь бережно храним ими четверыми.       Дабы не разрушить хрупкие нити. Дабы родить новые через прикосновения, взгляды, эмоции и немного теплоты, пожалуй.       Бережно. Свободно. Вместе.